Грязь от грязи моей

Инцс Инцу М`опьт, двадцать восьмой у М`опьт Альцукке Дайццек, отсох кривоватым с правого бока. Однако Альцукке удовлетворённо посвистывал и заботливо обстукивал неровный панцирь, пока его Инцу тяжело ворочался, с чавканьем вытаскивая ходули из Поры. В этом месте озёрного побережья, укрытом проросшими колючим кустарником холмами от посторонних взглядов и резких ветров, похожем на обычную прибрежную глинистую замоину, затвердел десятки циклов тому назад и сам Альцукке, здесь же он замешивал всех своих детей Большого Краба, с неведомых времён сохнущего в небесной луже, поворачивающегося то одним, то другим боком огромного панциря к свету и жару.

Крошки осыпались с Инцу, как дети Краба из его многочисленных Пор: большие и маленькие, ровными катышками и корявыми комочками они падали и вминались туда, откуда вышли. Грязь к грязи.
— Жар.
Новый Инцс М`опьт долго глядел в верхнюю лужу. Затем медленно поднял клешни, привстал на всех шести ходулях и повторил:
— Жар! Хорошо.
Альцукке присвистнул. Наконец-то! Его двадцать восьмой будет лепить. Теперь можно покинуть родную Пору.

Он не был кому-то обязан, и не существовало инстинктов, толкающих его к действию, как-то случается с тёплыми и полужидкими, бегающими, ползающими, прыгающими, летающими и плавающими. Альцукке не мог бы сказать и того, что ему хотелось в дорогу, или же он считал путешествие необходимым, но он ушёл, даже не выслушав песни Инцу. Было чувство пути — а значит, был и путь.

Альцукке, нигде не задерживаясь и не останавливаясь, шагал по травянистой пустоши, и когда острые концы ходулей погружались чуть глубже в мягкий панцирь Большого Краба, то слабое, далёкое дыхание-стон гигантского тела ощущалось сильнее: «Ууууууххх». Оно появилось в текущем цикле и ничего не напоминало пожилому уже Альцукке, кроме его песни, крохотной части той Великой Песни, которую все исполнят, когда Краб затвердеет панцирем, заворочается в своей луже, поползёт и стряхнёт с себя лишнее. А потом слепит другого Краба.
Его часть звучала так:
— Уууууу.

Этот звук, зацикленный, волнами догоняющий сам себя, поющий где-то в самом панцире, как рябь на поверхности лужи, когда неподалёку ходячая гора с размаху бухает обеими передними ногами, всегда значил для него больше, чем что-либо в мире. Теперь он слышал его ходулями.

Всё реже кто-то лепит таких крабов, как Альцукке: угловатых и комковатых, с грубыми широкими клешнями, с толстым панцирем, на который уходит много грязи, и она долго твердеет. Прежние крабы довольствовались простым правилом «меси грязь, пока холодна», или даже более древним «грязь должна сохнуть», но крабий род от цикла к циклу становился искуснее в деталях, вплоть до армирования панцирей монетами, металлом и прочими забавными вещицами. И у самого Альцукке уже двенадцатый получился тонко и хитро слепленным, но сразу погиб в реке от водяных зубов, и нечего было предать грязи. Следующий вышел самым красивым крабом окрестных предгорий, вот только богатую инкрустацию почуяли мокророжденные, и когда сородичи прибежали на помощь к смертельно израненному тринадцатому, у того едва хватило сил на традиционное «разделите мою грязь». Они разделили, и мокророжденных тоже, вода к воде, грязь к грязи, а после этого Альцукке лепил по старинке. Подлинная грязь не изящна, красивая грязь не заслуживает доверия.

Ходули больше не путались в траве, и песчаная глина под ними давно сменились плотной растрескавшейся безжизненной пустыней. Высоко поднятые стебельки втягивались под сильными порывами ветра, хотя залепленные пылью глаза почти не различали окружающей местности.

Интересно, как выглядит Большой Краб? Некоторые мокророжденные выкапывают из влажной грязи на его спине золото, серебро, сверкающие жаром камни, а после закапывают всё обратно, вместе с другими тёплыми, быстро остывающими. Как паразиты на огромном теле, и на них тоже есть мелкие, снующие и кусающие паразиты… Альцукке заскрежетал от отвращения.

Интересно, из чего Большой Краб слепит следующего?

УУУУУУхх…
Это здесь. Звук дрожал из глубины горы, похожей на срединный горб панциря, но настолько высокого, что верхушка плавится от жара и света. Окрестности так хорошо высохли и затвердели, что иногда Альцукке непроизвольно постукивал ходулями и оглаживал поверхность клешнями, пробираясь длинными оврагами ближе и ближе к своей цели. Серая, высохшая до праха грязь оседала, превращая бредущего краба в едва заметный бугорок на склоне, засыпала его следы. «Что из грязи — не испачкать», — подбадривающее шептал себе Альцукке, бороздя болотца липкой жёлтой жижи и поляны чёрной золы.

В склоне зияла огромная дыра, уходящая внутрь, в колыхающееся тело. Краб болен. Альцукке знал, что здоровый панцирь не должен выглядеть так, и, тем более, так звучать. С хрустом помесив жвалами липкий налёт нестерпимо едкой пыли, он двинулся внутрь горба.

Мимо туда и обратно скользили тени, фигуры незнакомых очертаний, пахнущие влагой, окрестной пылью, полыхающие жаром, роняющие металл и мокроту, рассыпающиеся в труху, пожирающие друг друга, исчезающие в никуда, откуда и явились.

— МОЯ ГРЯЗЬ — ТВОЯ ГРЯЗЬ.
Потрясённый, он стоял над ним. Измученное, разъеденное, растерзанное — ничто не могло уничтожить сердце Краба, но таким оно оставаться не может. Подковыляв, Альцукке осторожно постучал ходулей. Поскрёб клешнёй. Не спеша принялся за работу. «Моя грязь — твоя грязь», — снова и снова ворковал, заботливо соглашаясь с орущим, грохочущим внутри призывом, старенький краб, крайне довольный своей задумкой. Главное — надежность и прочность. Как в прежние времена.

Все стены вокруг покрыты болезненными надписями. Пол завален трухлявыми свитками и гниющим металлом. Каждая неровная строка каждым корявым знаком смотрела в темноту, прислушивалась к шороху и, осыпаясь, шелестела: «Изменение внутренней грязи при переходе из одного состояния в другое есть сочетание воздействия Внешних Сил и причинённого тепла и жара, и не зависит от способа, каким происходит переход. Принятое количество тепла и жара вызывает изменение внутренней грязи и неизбежное противодействие этим Внешним Силам…»
— Зависит, — сказал бы Альцукке.
Зависит от способа.

Только не грязь изменяется, а сами внешние силы, подумал бы он. Силы, которые всегда были так далеки от происходящего в нездоровом пепле кромешных недр Горы, а все силы тратили не на воздействие, а на отделение своей грязи от себя, истощаясь, истаивая в безнадёжных усилиях. Грязерожденному же нечего терять, кроме грязи своей, но как вообще можно потерять то, от чего не отделён?

— И ты должен делать грязь из грязи, потому что её больше не из чего делать.
Слова затихали, уходя за грани восприятия живых существ, иссякая последними песчинками в гиблом тлене.
— Видеть в грязи грязь — вот ключ ко всем тайнам мира.
Никто их не слышал, и никто никогда уже не услышит их, само время отреклось в этих подземельях от накопившегося груза и выбрало вечное, абсолютное забвение.

Заканчивался цикл. Комья в верхней луже и уменьшались, отдавая грязь, и снова сбивались ровными шарами, один меньше, другой больше, получая своё обратно. Всё шло так, как должно, и так будет всегда. Грязь не возникает из ничего и не исчезает в никуда, так происходит лишь с её формами, закон сохранения обеспечивает неизменную смену циклов. И нуждается в блюстителях, как и любой другой закон.

— Уууууухоооодиииии, уууууухоооодиииии, уууууухоооодиииии…
Инцу насвистывал и мерно, в такт словам своей песни, вышагивал к горькой воде. Другие грязекрабы, заслышав его, оставляли свои родные Поры, подхватывали слова и пускались в путь, уводящий далеко, очень далеко от вздыбившегося нездоровым наростом горба в центре панциря, где недавно тяжело и тревожно билось огромное сердце Большого Краба. Он ещё не готов ползти. Но и песня целиком пока не звучит.