Имена Матери Кирода

Чим-эль Адабал показал ей грани вещей, и в его драгоценном камне она обрела покой. В этот гибельный миг все вещи были объяснены: её имена и деяния, породившие их, выступили вперёд, облачённые лишь в ясность благодати. С каждой секундой жизнь всё меньше принадлежала ей, в то время как новорождённый Кирод затаил дыхание, готовясь постичь её многочисленные имена. Её история последовала естественному порядку Аурбиса — расколу и раздаче всем. Подарок людям Дракона передаривался всякий раз, когда они признавали его своим и добавляли имя к её мотыльковому шёлку [moth-silk], всякий раз, когда нед возносил глаза во время молитвы к северу Кин и называл себя символическим сыном Старых Деревьев. Мгновения дарения не нуждаются в том, чтобы их прославляли, ибо они светятся, как звёзды в рассеянном созвездии своевременности человека.

Вот как выглядит Сард: неполный четырёхугольник белоснежных бастионов, наполовину зарытый в плодородной прибрежной полосе Нибна. Своими каменными объятиями он защищает бухту чистой воды, и изнеженные люди спокойных лет нашли бы это место романтичным, но в былые времена оно навевало леденящий ужас. Сард был вольером, величайшим загоном для людей, коих держали за скот, на южном побережье Румара. Кепту, которым было разрешено оставаться вне Сарда, поскольку они ели мертвецов, называли его Чаттел-Мауем [Chattel-Maw] в честь грязных толп, которые причитали в его глубинах. Там их держали в каменных камерах, чьи стены мерцали опасностью для людей, и Айлейды ходили по усеянным ловушками проходам выше, открывая и закрывая железные шлюзовые ворота между громадными клетками, чтобы рассортировать все племена. За этой системой крылся деспотичный ум, ибо ни один нормальный мер не управился бы с таким количеством человек.

В то время её звали Перриф, что значило «девочка» на языке какого-то племени, и в любом языке её именем была Девочка. В загонах, в подземных дебрях беспрестанно сталкивающихся или оступающихся на скользких камнях ног, не существовало ни времени, ни «я», — лишь резкие слова и крики, которые отражались от окружающих загоны стен, а также свист стрел, обрывавших жизнь тех безумцев, кто подбирался слишком близко к лестницам, ведущим к стражам, кои опасались сумасшедших, но не сопротивления. Даже в клетках, где заставили замолкнуть три сотни душ одну за другой, уняв их плач жгучей магией Велкиндских камней, даже там Перриф не могла отыскать своих чувств во всеобщем смятении.

Память вернулась с самим Киродом. Её оставили одну по колени в сырости джунглей ожидать продолжения работ на плантации, и она нашла рощу, окружённую полями, как остров водой. Другие люди боялись любых мест, кроме полей и загонов, где они безраздельно правили под надзором прогуливающихся на платформах и стенах наверху стражей. Они боялись темноты лесного балдахина и трепетали, слушая истории о существах, обитающих под ним. Чуткие уши Перриф услышали слетевшие с уст часового слова молитвы, обращённые к Кинарет, и чем больше она знала о богине, тем меньше страха оставалось в ее душе. Теперь у неё было святилище, куда за ней не последовали даже самые отважные молодые люди. Для них это не стоило риска, ибо Перриф не вызывала желания. Хотя Аль-Эш прекрасна во всех своих именах и преданиях, долгие годы вернодумства наложили отпечаток на рабов, кои боялись белой кожи и чёрных волос.

Так она обрела место для уединения. Она по-жречески села на рыхлую и влажную после дождя почву, за который она любила его мать, и начала читать молитвы. В течение месяцев она не нашла смерти ни от человека, ни от мера, ни от мора, ни от случайного взмаха косы. Она говорила с богиней, которая жила в неправильно услышанной молитве и в дожде, что непрерывно падал с небес. Вокруг её ступней натекли лужи, и она заговорила не с небом, но с его отражением. С каждым днём вернуться из святилища становилось сё труднее, несмотря на послушание, выгравированное жестокостью в её поверхностном уме. Она начала говорить устами вдохновения, и в день, когда она назвала Шезарра, дух его супруги загорелся в её груди; впервые Перриф познала благодать. Внезапно справа от неё зашумел большелистый папоротник, и она повернула к нему свою прекрасную голову. Что-то упало с пасмурного неба, оставляя за собой мазок красного света в дожде, подобно хвосту кометы. Дрожавшими пальцами Перриф залезла в тёмное переплетение замшелых корней, где жили личинки моли, и извлекла наружу источник багрового цвета. Она никогда прежде не видела такой вещи: в ней отражались лица и лица [Перриф], а внутри них — снова лица, и это походило на глаза насекомого размером с птицу, что монотонно гудело, летая по полям и мучая работников. Каждая грань переливалась, пылая в огне. Перриф спрятала вещь в своей рабочей одежде, и, кроме первых жертв восстания, более её никто никогда не видел. Предания не могут сказать точно, был ли это Чим-эль Адабал или нет.

— Тихо, — сказал гоплит. — Или они услышат тебя.
— Но тут никого нет, — ответил его товарищ, тоже гоплит, но не называемый так. У него было копьё, он был грузчиком зерна и выглядел как Кепту, говорил только на кептуанском, но ответ получил на хозяйском наречии от своего соратника, который знал оба языка. — Никто нас не услышит. Будь тут охотник из Сарда, нас бы давно убили… или увезли, чтоб потом приманить тигров.

Они вжимались в болото, окруженные со всех сторон столь густой осокой, что казалось, их вот-вот пронзит тысячью зелёных копий. Небо не менялось весь сезон, оставаясь всё той же мутью испарений цвета стали, что украшали верхушки джунглевых зарослей, подобно призрачным фигурам. Вода — вернее сказать, ковёр из кувшинок — поднялась, затопила леса и вгрызалась в древесину, обнажая нагие, похожие на скелеты корни, среди которых было приятно спать, когда они образовывали пустоты. Вверху небо ничто не прикрывало: древние гиганты леса обрушились на землю, создав завал, где ил задержал песчинки и образовал новый устойчивый остров в болоте. Там расположился лагерь повстанцев — крошечное укромное место. Крылья мотыльков трепетали, укрывая их подготовку, а небеса Кин прятали огни.

— Может, это другие рабы, угодившие в болото. Нам нужно больше женщин. — Вода Нибенея окрасила лодыжки повстанцев в зелёный, когда они припали к земле.
— Нужно. Хотя у нас уже есть одна.
— Это правда? Она мать нового народа? Мать Кирода?
— Так она называет себя, хотя на вашем кептуанском это звучит худо. Думаю, она может с полным на то правом говорить так. Она знается с нужными людьми.
— Чтоб мне бог по лбу хватил, — прохрипел кептуанец. — Это Бунтовщик.
— Он идёт. Мор притащится за ним следом. Побежали?
— Они его так сейчас зовут, не знал? Бунтовщик.
— Неудивительно. Мухи чуют кровь, что уж говорить о клещах! Скорее, Мать ждёт!
— Так ты веришь в это. Диб-Мара-Кин!

Облачённая в новую одежду ждущая Перриф улыбнулась, когда приблизился Вайтстрейк, чьё мужественное и слегка странное лицо, как она полагала, хранило в себе черты Старших Эльфов. Сейчас в нём не было камней, ни одного знака, который насторожил бы повстанцев, но всё изменилось бы, сними он перчатку или чешуйчатую броню со своей груди. Мор держался позади, его глаза делали Перриф более девой, чем матерью. Она встряхнулась, сбрасывая это чувство, и взглянула вверх, в небо, уже видя дым, который охватит Сард завтра.

Ватейк [Vahtache] был неприступен. Даже рабы знали это. Хозяева постарались на славу, разрушив город выше по течению Нибена до основания и отступив ниже в свою твердыню, где они надеялись дать отпор сопротивлению с помощью силы духа и света Велкинда. Их ответом на ярость Шезарра была стойкость черепахи в её панцире; чем больше ширилась свобода, тем крепче становилось их сопротивление. Рабы из подземелий охотно помогали им, ибо поколения во тьме внизу и в одиноких садах наверху приучили их бояться того, что пришло извне. Когда они называли Ватейк неприступным, они делали это с гордостью, как собаки и лошади, что соперничают со своими братьями во славу хозяев.

Но в те дни новорождённый человек совершал невозможное, сражаясь под деревьями Альд Кирода с воодушевлением, что затмевало их светловолосых родственников из-за моря. С Белым Золотом, где правила истинная Сила, которой вскоре суждено было измениться, ничто более не было определённым. Будущее Ватейка исчезло, как заходящее солнце, когда люди дали ему новое, более приспособленное для племенных языков имя. Восстание осадило твердыню, и Ватейк превратился в место погибели.

Рассказывают, что вскоре после этого судьба посмеялась над Белом Золотом, своей высокой жертвой, карикатурно изобразив небесное колесо. Погромы выплеснули кольцо крови вокруг Румара, подражая схеме айлейдских камней в его сердце и затмевая их. Ранее, когда на севере ещё вспыхивали очаги сопротивления и круг ещё не замкнулся, Ватейк нашёл Шезарра. Посланцы Перриф (Котри, которые ходили в джунглях, как И’ффре в потоке наводнения, и были первыми вестниками восстания) были ещё в нескольких лигах к югу. Войско, однако, отстало ещё дальше, заплутав в зарослях, сжалось за щитами под градом копий, и знамя Пелинала проделало яростный путь через подлесок, чтобы встретить их. Несмотря на поражения, обнадёживающие вести о сопротивлении дошли на крыльях мотыльков до заключённых под толщей земли. Всё началось в двенадцати рядах железных клеток, которые качались на цепях у тёмных потолков. Там жили непокорные, медленно умирая от голода. В это беспокойное время тюремщики пренебрегали разделением племён, и шестьдесят рейдеров Креат раскачались вместе над каменными плитами. Из их числа троих оглушили дубинками, чтобы доставить туда, и сейчас они очнулись. Похитители были беспечной бандой, которая привыкла к деревьям, как Дикие Эльфы, и которая покинула Имперский Салиак [Imperium Saliache] до того, как он пал. Бандиты сделали войну своим заработком. Они забрали награду молча, не предупредив, что те трое были оглушены не просто так и что они забрали с собой кляпы, ибо кляпы принадлежали им. Голоса севера в клетках дали способность летать самому камню, и Ту’ум обрушил все клетки Ватейка.

Когда на следующий день подоспели люди под стягом Перриф, заключённые буйствовали на берегах Нибена. Защита айлейдов, подорванная изнутри, была прорвана, и люди складывали в кучи огромные камни и бессчётное число булыжников, сооружая скаты, чтобы выбраться из клетей-ям и преодолеть блокирующие завесы. Они продирались сквозь мили ловушек, хороня зловещие творения [айлейдов] в земле и отчаянии, пока коридоры не затопило кровью. У ворот они были разбиты, ибо твердыня была запечатана с помощью закапсулированных велкиндской магией башен, и магия эта пожирала любые попытки открыть ворота. Зная это, Пелинал превратился в свет, чьи лучи отражали сами себя (а может, превратилась лишь его рука), и разбил восемь из девяти ворот. Каждый удар был подобен миганию маяка, видимого со Снежной Глотки, куда шагал Скайрим.

Мать Кирода, несомая на святой спине Морихауса, спешилась, когда её новые сыновья выплеснулись на берег реки, как наводнение. Они несли трупы Языков, высоко поднимая их гробы на руках, так чтобы это выглядело как жест приветственного салюта Матери, и Дыхание-Кин фыркнул, его волосы вздыбились, как щетина на его перьях. Первый, увидевший, как она спускается на землю с высоты верхушек деревьев, обезумел и произнёс:
— Аль-Эш.
А именно: Величество с небес.

Там, куда плюнул Вайтстрейк, развёрзлась земля. Упало едва ли три капли, но Джеральские отвергли их, ибо всё, что принадлежало Шезаррину, несло в себе незамутнённую ненависть. Вместо слюны горы выпили кровь. Так появился залив, подобный Нибену, — зияющая дыра в Империи Кирода, лишающая её сил, чтобы творить зло.

Из каждой цитадели северных хребтов, скрытой и явной, пришёл пернатый народ, чтобы скрестить мечи на скалистых берегах этого яростного потока, и плюмаж четырнадцати айлейдских племён украсил мертвецов. Пелинал обеспечил переправу [через реку], стоя поперёк течения и убивая так, что никто не захотел запоминать это. Для победы потребовалось всего лишь перестать убегать, и крошечная группа недических фуражиров доказала это, найдя в себе мужество присоединиться к своему предводителю, который являл собою воплощение войны. Эль-Эш и повстанцы прибыли первыми, за ними к переправе подобрался Фолкрит, и обе армии стали свидетелями копьещепительного разрушения сосновых пустошей. Бойня была окончена, и Вайтстрейк стоял на мосту.

Норды Хелдонского моста не называли Пелинала Шезаррином, ибо этот титул пришёл к нему позже, когда прежние имена стали выглядеть древними, будто пришедшими из пыльных сказаний. Вместо этого войско Севера показало своё почтение к Шору, застучав копьями о края обгрызенных щитов и затопав ногами. Несмотря на дым и суматоху, Аль-Эш прочла в глазах Бунтовщика судьбу Плотайны [Plotinu] и заспешила к нему, поскальзываясь и оступаясь на залитых кровью досках переправы, чтобы успокоить его и спасти своё восстание. Увидев, как встретились двое южан — красно-белая изувеченность и живая коричневая красота, — Умный Человек из рядовых воскресил в голове чужой язык Кирода и приспособил имя к своим пострадавшим от Ту’ума ушам. Алесс. Алесс Аль-Эш, коя будет известна в королевствах полукровок как Алессия, Королева Рабов.

Они назвали её Паравант, как только она села на обугленный, частично лишённый варлинации трон, держа подбородок высоко, дабы рассмотреть свой трофей — Башню Белого Золота. Воздух в центре был тяжёл от костров, что останавливали бегущую по плитам багровую кровь. Новые гобелены и стяги устремились ввысь на фалах празднующих победу людей, и они танцевали посреди хаоса, кой дополняли обломки падшей цитадели. Она была Паравант, Первая Убивающая-Ищущая-Лечащая, и боги пришли в альковы блестящей пыли Велкинд, которая образовала купол над её головой; Божества, что пока не были Божествами, но были злыми эльфийскими духами. Они молча и без раздумий смотрели на неё, ибо в их головах не теплился разум. Ей ещё предстояло породить их, но они уже принесли переворот.

Лодки Совета Скифов, выполнив свою миссию, горящей грудой лежали на одинокой песчаной отмели, а Морихаус протяжно выл в дым. Его плач потряс даже туннели Потерянного Абегарласа — вопль, что прошёл сквозь камень, как свет проходит сквозь воду. Мысль об Ада была океаном, втиснутым в единый поток, панегириком к восьми осколкам звезды: убитый дядя. Он был глух к своей супруге и своему усеянному рогами Трофею. Пройдёт немало времени, прежде чем он вернётся в Башню и назовёт её именем, которое он дал ей: «Первая», Паравания.

Она лежала на кровати, ища протоним. Его хватило, чтобы изгнать Аврорианцев в их земли безжалостного света, но теперь требовалось отыскать истинное имя. Она утратила его: изначальная крупица затерялась в именах, пришедших после. Возраст также затуманил и более новые имена.

Сиделки не могли решить, какое имя — Эль-Эш или Паравант — подходило сейчас лучше, ибо королева была очень стара. На её смертном одре они омыли её ноги и осознали, как трудно заставить себя обращаться к ней так громко, как это принято среди мирской знати северян. Но не будем о смерти: она была всё ещё красива, а Морихаус всё ещё был рядом с ней. Она была и молода, и красива в таком поразительном возрасте; историям о её грации ещё предстояло увидеть свет. В тот же день прозорливый человек усядется на ступенях фонтана в столице и начнёт говорить всему миру, что он узрел будущее, где Алессия взойдёт на пьедестал статуей из мрамора, давая жизнь изумруду под названием Альд Кирод, что в Тамриэле.

В её ушах стоял плач. Сиделки ушли, оставив лишь мотылькового мудреца, сидевшего за столом напротив кровати. Он был старше королевы и будто вовсе не занимал места в круглой комнате. Предок пел ему в ухо, и он подпевал ему в такт, держа в руке перо. Спустя несколько минут он перестал быть наедине с королевой и замер.

Веки Алессии приоткрылись, когда она проснулась. Где-то играла громкая музыка. Она увидела Шезарра у спинки кровати. Пелин-Эл Разумный был наг, ибо его броня растворилась в собственном звёздном гобелене, и свет стал его плотью с безумной Змеиной пустотой в центре. Они долго беседовали, и хотя Алессии не повиновался язык, а священник у стены не мог слышать слов, его перо не простаивало (встреча уложилась в три моргания, но её хватило на множество свитков). Чернила покрыли стол и побежали вниз по ногам священника, испещрили предплечье, стирая и исписывая ценные шёлковые каракули его предков, и так была записана эта сцена, и так мотыльки узнали об этом навеки.

Королева увидела, как её чемпион забрался светящимися пальцами в свою пустую грудь. Священник не увидел Пелинала, но увидел красного дракона, крадущегося по пыльной комнате. Дрейк потянулся к кровати, сжимая в когтях сверкающий камень.

Дверь в комнату была заперта. Никто никогда не входил. Из груди Алессии вырвался хрип, и в постели королевы не оказалось — лишь алтарь для Чим-Эль Адабала и холодная плоть его смертной оболочки. Башня разбухла вокруг них и захрипела, вдыхая свежий воздух перестроенного мира. Сквозняк уже сдул страницу каракулей священника со стола в очаг. Завтра зарыдают толпы и запляшут перья, и никто не видел Пелинала у изголовья постели. История гасла, но Башня воззиждилась впервые с переворота, и её обещание не может быть сокрыто.