За деревьями — лес

Так ведать желаете вы об истиннейшей песне, записанной в подвижных кольцах древесины, значение коей едва ль понятно людям — ведь те, являясь кровниками Кин (её они так кличут), суть дети безоблачных небес, но не здоровой зелени приземной. А что до наших высших братьев, то знать они желают, что прячется за ней. То нас пугает, ведь деревья — дома нашего столпы и каждое есть шест, вокруг которого ведутся многие тысячи хороводов игр, танцев, песнопений; и сродни сие птичьей тайне, как чуять направление, в котором их находится гнездо.

И правда, кое-кто из наших мудрецов нашел в том мудрость — изучая птиц язык и речи с птицами ведя. Ах, бросьте это, словно дочиста обглоданную кость: я говорю, что только пологом лесным ограничена возможного вершина, а небо — то далёкая лишь прихоть. Возможно, для птиц это не так, ведь там они свои находят тайны, но эта песня не о птицах, а о нас.

И’ффре — танцор, певец, и кто-то видит в сих словах холёную лощёность, но мы такие взгляды посрамим, чрез наше легконогое дикарство воззвав к поэзии, коя яснее и короче. Ведь звук, что костяная флейта издает, иль рог охотничий, иль барабан тугой — все эти звуки только эхо умерших вещей. А мы глаголем о той песне, что плетётся из шепота дерев, из скрипа веток и из хора, где звучат и гул, и рев, и рык, и трели буйства жизни, что обрамляют к вящей славе бессмертную торжественную оду.

И в песнь сию я вплёл сочувственную ноту, ведь некто из народа леса бредет сейчас сквозь чащу, выйдя на тропу охоты (но не Охоты, ведь сей страшный образ полностью противен природе этой песни — которой более пристало слово «гимн»). Он, впрочем, уместно старых тех Охот страшится, и он, конечно, настороже: найти, к примеру, Клекочущего Врана, что в этих землях обитает, и, воронам простым подобно, слетит на землю, и задерёт свой клюв, кой на темени его подобно митре встанет, и обнажит клыкастый странный рот, бормоча… Нет, в фальшь ушёл я и должен вновь ритм песни уловить.

Шагает мягко мер боготворящим шагом. Страх и трепет рука об руку шагают рядом с ним, и сей учтивый страх нас никогда не оставляет, коль даже мы осмелимся войти в пещерный город наших братьев, где нашу легкую походку временами принимают за признак хищника (ведь так же ходят кошки), а не за поступь жертвы, что молится из осторожности скорее, нежель от испугу. Но жертвы маска, что носим мы, скрывает хищное есте́ство; так и наш герой — не кто иной, как охотник в поисках еды, ибо лук роговой в руках его настороже, ибо стрелы костяные щетинятся в колчане кожаном, как вепря дикого загривок.

И чувства все его подстроены под музыку вокруг, так что и малейший желудь рядом с ним не сможет незамеченным упасть. И за собой листву он оставляет, и едва ли хоть один листок дрожащий о пути его споёт. Он быстро и спокойно кружит по подлеску, как река, и сердце гулким барабаном стучит в его груди, победоносно восхваляя чувство смертности в мотиве жизни, но эта лёгкая на вид походка вовсе не легка. И’ффре ловит солнца свет в сеть из зеленых листьев, и, преломляясь, тот мозаикой зеленой сцену испещряет, но и тогда, изломленный тенями, он слишком жарок для сего спектакля. И, оперевшись на древесный ствол, мер переводит дух, чтоб в ритм вернуться. Но на него, застывшего в мечтательном раздумье, стремительным огненным всполохом рушится с высоких веток тигр и, прижав к земле могучим телом, рвет ему трахею, обрекая так на вечное молчание.

Но песнь не оборвалась. Тигр поедает мера, кровь того на землю льется и, впитавшись, дает растеньям влагу, и растенья продолжают песнь. Пусть мер погиб, то смерть всего одна, лишь пауза для музыки И’ффре, что в неспешной симфонии присущного бытия¹ познаёт вечность чрез перерождение и рожденье. И пусть жизнь смертных коротка, но дать закончиться ей смертью — всё равно что за деревьями не видеть леса.

1. В английском тексте — «immanence and life», «имманентности и жизни» — прим. ред.