Беседы с Тош Рака. Глава 2

Когда мне снова довелось встретиться с Императором Тош Рака, я предстал пред ним в цепях. Первая наша беседа породила сомнения в его божественности как во мне, так и в тех, кто прочел запись нашего разговора. Многие сочли его не более чем тираном, прикрывающимся туманными россказнями, и мнение это росло и укреплялось тем сильней, чем шире мой труд распространялся по Акавиру. То, что это распространение во многом было результатом усилий самого Императора, лишь подогревало тревожные слухи. Одни говорили, что он считает всех прочих идиотами, другие — что он сам выжил из ума.

Самого меня терзали сомнения, я не знал, чему верить, и потому, когда мне задавали вопрос, что я думаю обо всем услышанном, я отмалчивался. Тош Рака тоже хранил молчание, а мятежные настроения все росли, усугубляемые туманным пророчеством о скором пришествии Чуждорожденного спасителя. Все больше и больше акавири оставляли поклонение Тигродракону ради этого странного культа. Последней каплей, переполнившей чашу недовольства, стал указ Императора о высылке культистов. Я приведу его здесь полностью:

Некоторые из ожидавших Чуждорожденного подчинились указу безропотно, но прочие подняли мятеж. Среди мятежников был и я — к тому времени мои сомнения превратились в уверенность в том, что Император просто посмеялся над своими глупыми слугами.
Однако на этот раз мне недолго пришлось носить меч. На подступах к Мьянлау мой отряд угодил в засаду Лучей Массера — личной гвардии Императора. Воины были перебиты, а сам я взят в плен. Я ожидал скорой казни, но мои тюремщики не спешили лишить меня жизни. Меня доставили в дворцовый комплекс столицы и подземными переходами провели в Глубинный тронный зал. После этого сопровождающие удалились и я остался наедине с Императором Тош Рака.
Он был странно спокоен для того, в чьих землях бушует пожар восстания. Я даже решил было, что ему об этом неведомо, но первый же его вопрос дал мне понять, что это не так.

— Против чего вы бунтуете, мастер Зя Ку?

— Против несправедливости. Ваш Указ о высылке — крамола против всех традиций Котов Неба.

— Так вы, мастер Зя Ку, сомневаетесь в моих правах? Разве они не очевидны?

— Очевидное — не обязательно истинное, — ответил я традиционной мантрой Совета палеонумерологов. — Люди взволнованы, Ваше Величество. Они спрашивают себя: неужели кто-то способен получить бесконечные силу и власть всего за один хлопок ладонью?

— Разумеется, нет! — воскликнул в ответ Император. — Только скоротечно живущие западники способны всерьез поверить в то, что преображение может быть достигнуто одним единственным жестом, будь то жертва или танец.
— Только они считают, что единичный подвиг способен изменить судьбу мира к лучшему, и, на словах воспевая свершивших их героев и пророков, на деле мочатся на каждый их шаг.
— Только им может придти в голову мысль, что достаточно сегодня навязать всем прочим очередную «идеальную систему», которую они изобрели, стоя между ложью и убийством и не решаясь выбрать ни то, ни другое; а завтра можно будет заниматься и тем и другим, не опасаясь за сохранность своей тонкой шкуры.
— Они обитают среди руин, оставшихся от таких же как они… бруннике, и проклинают эти руины, хотя им следовало бы усвоить и благословить эти печальные уроки того, к чему приводят гордыня и лицемерие.

Он говорил с гневом и сожалением, но я не мог понять, каким из этих чувств определяются его действия. Потому я спросил:
— Они — зло?

Тош Рака при этих словах как будто ушел в себя. Изумрудные искры в его глазах померкли, и взгляд выглядел странно отрешенным. Время преодолело не менее десяти тысяч тысяч скачков, прежде чем он ответил:
— Очень хорошо, мастер Зя Ку. Очень любезно с вашей стороны — дать мне возможность ответить на оба ваши вопроса сразу.

Нет. Мир, заключенный перед зеркалом, был в действительности лишь первым шагом моего пути. Нет доблести в том, чтобы бояться собственного отражения. Но еще большая опасность ждет того, кто залюбовался этим отражением. Если бы я считал иначе, то был бы пойман следящими тенями, заперт в океане жидкого стекла и обречен вечно переживать муки бессчетного числа собственных обличий, — муки столь тяжкие, что они переломили бы хребет Дракона, оставив у меня в руках только ни к чему не годный хвост.
И сначала так и произошло. Приняв себя, я стал больше своего «я» настолько, что заблудился в бесконечном ряду лиц и жизней, каждую из которых при желании мог бы назвать своей. Беда была в том, что мои жадность и любопытство породили это желание, а моя глупость сочла, что оно достойно осуществиться. И когда это произошло, я остался один на веки вечные. Я завладел всем — о, да! Но этим «всем» была боль их (моих!) утрат, угрызения совести за совершенные ими (мной!) преступления и их страхи, немедленно ставшие моими. Все мое существо стало одной огромной раной, которую, к тому же крючьями раздирало на части осознание того, какую я сделал глупость.
Я будто оказался заключен в камеру пыток в подземельях какой-то мрачной башни и одновременно был там тем, кого пытают, и тем, кто пытает; молящим о пощаде и выносящим приговор; оковами на собственных стенах и руках и самим узилищем, нечестивый шпиль которого заставлял кричать от боли небо, которое было моей собственной горящей кожей. И целую вечность мои вопли вторили сами себе, сливаясь во всепоглощающей агонии, где муки рождения и смерти были связаны в одном клубке омерзения, пульсирующем под барабанный бой моего глупого сердца.
Но оказалось, что конец есть даже у вечности. Барабан смолк, и, растворяясь в пришедшей тиши, я напоследок возрадовался тому, как тает боль. Мир, бывший раной, бывшей мною, утекал сквозь пальцы смерти, а я молча смеялся, потому что знал откуда-то, что той достанется лишь пустое гнездо придуманных мною шершней, но не я сам. Я не погиб.
И это значило, что я совершил свой второй шаг. Я был готов учиться. Но не было больше ни оков, ни башни, ни земли, ни неба. Не было ни плоти, ни крови, ни звука, ни цвета. Ни дуновения ветра. Но были лицо и мой взор, никак не могущий это лицо распознать, несмотря на то, что после всего случившегося я помнил все когда-либо существовавшие лица. Это видение промелькнуло как молния и, вместе с тем, я не покривлю душой, если скажу, что каким-то образом оно продолжается и сейчас. Я не расскажу вам, мастер Зя Ку, о том, что происходило в том месте, поскольку до странного дорожу нашим миром, который в сути своей — не более, чем дозволенная случайность.
Но в этой случайности мне было дозволено учиться на ошибках, чужих и своих. Мне довелось прожить множество жизней из тех, что я имел глупость назвать своими, прежде чем я понял, что рана моя теперь всегда будет со мой — я не избавился от последствий содеянного.
Просто безумное сплетение судеб, принесшее мне столько мук, расползлось как клубок змей, на чешуе каждой из которых была записана ее собственная история, да. Хаос стал упорядоченной последовательностью, существование которой позволило мне просто жить, не корчась от боли. Копить опыт, надеяться и ждать.
И последовательность эта была прожита мною много раз на разные лады и тоны, от первых башен до последних звезд. Я появлялся на свет то в драконьем выводке, то в чете рабов, то в браке торговца солью и богини. И каждый раз я оставался неудовлетворен исходом истории вселенной и заглатывал всю цепь времен целиком, чтобы, вновь пережив боль разделения и радость растворения, перестроить затем звенья этой цепи в порядке, что мне казался лучше организованным.
А затем я понял, что ничего не добьюсь таким образом. Я не мог привнести в мир ничего нового, ничего, что было бы сверх меня. Мое сердцебиение слилось с пульсом вселенной, я нес этот мир на крыльях сквозь грозы ничто. Но даровать ему счастливый конец я был не в силах, поскольку однажды уже стал его финалом сам. И финал был отнюдь не радужным.
Потому, мастер Зя Ку, я и правлю джорре Акавира. Вы — новая жизнь, я — старая Вечность. Вы обвили иссохшие кожи времени, подобно молодой лозе на развалинах древних руин. И вы способны творить новое. Но только я могу доподлинно вам сказать, так ли оно ново. И только в противостоянии со мной оно сможет доказать свою жизнеспособность. И чтобы вы окончательно поняли меня, я помогу вам получить представление о зле.

…В одной из своих жизней мне посчастливилось встретить мудреца. Он стал моим наставником и проводником.
Однажды я спросил его:
— Хортатор, что есть зло?
Он ответил мне, что любая попытка описать нечто столь абстрактное будет ложью.
— Зло невидимо, — сказал он, — но если ты хочешь, я покажу тебе тех, кто все же сумел его увидать.
Сказав это, он принял покров Пророка Обезьян, ибо мой наставник был тысячелик, подобно всем, рожденным многократно. Затем тайными тропами, укрытыми меж луной и звездами, он привел меня к месту, где восседали три других обезьяны. Одна из них сидела с закрытыми глазами, другая зажимала рот ладонью, а уши третьей были плотно закрыты ее руками.
Я сказал тогда:
— Должно быть, зло ужасно. Столь ужасно, что ни взор, ни слух не могут его вынести, а из груди рвется вопль ужаса.
Наставник ответил:
— Да, бывает и такое. Но ты описал лишь последствия злодейства, а не его само.
Тогда я так и не смог придти к верному описанию.
…Несколько жизней спустя я был легионером в Рубиновой Иерархии императора Запада. Как-то раз я напился пьян и в таком виде явился в столичный зверинец, где в одной из клеток содержали трех Имга, больших обезьян Валенвуда, захваченных во время войны с Доминионом Альдмери.
Я стал дразнить их: отпускать сальные шутки, показывать непристойные жесты и корчить гримасы.
Одну из них это быстро утомило, и она закрыла уши, чтобы не слышать моей брани. Вторая, державшаяся чопорно, закрыла глаза, чтобы не оскорблять свой взор видом пьяного варвара. А третья смотрела на меня пристально-пристально, и что-то в ее взгляде показалось мне знакомым. Когда я приблизил лицо к самой решетке, она бросила в меня калом, а затем зажала рукой рот, чтобы не рассмеяться во всеуслышание.
И вот тогда, мастер Зя Ку, я и понял, каково зло на самом деле.
С вас снимут оковы. Идите и скажите моим людям, что Указ о высылке отменен.

Я поклонился Императору, но по-прежнему не мог понять его мотивов. Я спросил:
— Почему вы поступаете так? Для чего вообще тогда был нужен этот Указ, если вы отменяете его после одной единственной беседы?!

Император вздохнул, словно родитель, вынужденный отвечать на не слишком удобный для него вопрос ребенка.
— Те, кто уже последовал ему, — сказал он, — послужат моему рождению. Те же, кто воспротивился… Скажем так: вы доказали, что живы и существуете по-настоящему. Потому вы прощены. Идите, мастер Зя Ку, у нас много работы.

— А Чуждорожденный? — спросил я.

— У нас будет что сказать ему. И первыми с ним заговорят те из нас, кто ныне отплыл к берегам Тамриэля. Кто-то же должен наставить наставника, не так ли?..