Альдмерис Нова

Истории не обязательно идти по кругу или по спирали. Но иногда это случается и тогда остается только идти по своим следам, стараясь не допустить ошибок прошлого.

Каждый из нас прожил жизнь и встретил смерть. Память о прошедших годах, к старости ставшая смутной и неотчетливой, снова вспыхнула всеми цветами радуги, когда мы вдохнули воздух этого мира. Воспоминания о близких, накопленный опыт, сожаления об ошибках — все это обрушилось на каждого из нас в первые секунды, чтобы тут же быть забытым снова, будто бы то была не жизнь, а только сон.
И мы открыли глаза и сделали первые шаги, открыли двери домов и вышли на улицы.

Этот город был велик, как только может быть велик город. Он сиял белизной стен и изумрудами окон, и сияние это не прекращалось и ночью. Деревья на его широких улицах были усеяны невиданными нами прежде цветами, а к круглым камням, которыми были вымощены улицы, не приставали ни пыль, ни грязь. Благоуханный воздух наполнял тело бодростью, и вскоре нам стало казаться, что отныне над нами не властны ни усталость, ни старость, ни сама смерть.

Фонтаны на площадях изливались водой, утолявшей жажду и голод, прогоняющей болезни, страхи и дурные сны о прошлом, и вода эта затем бежала по облицованным белым мрамором каналам, дно которых было усыпано сапфирами, для того, чтобы добравшись до границ города… низвергнуться вниз водопадом с невообразимой высоты.

И те из нас, что вслед за течением дошли до края и посмотрели вниз, впервые за долгое время вновь испытали страх. Как бы ни было прекрасно место, в котором ты находишься, оно пугает тебя, если ты не можешь его покинуть.

Но воды прогнали страх, и под солнцем и лунами снова зазвучали песни.
И мы узнали друг друга, что было не так уж сложно — ведь мы уже встречались ранее.
И мы выбрали себе дома.
И каждый нашел себе дело по сердцу.
И мы дали имена лунам и городу. И имена эти были для нас не внове. Большая луна красного цвета стала зваться Массером. Меньшая, серебристо-серая — Секундой. А город, парящий над безлюдными, но прекрасными землями, которые мы стали называть Тамриэлем, стал известен, как Альдмерис. Снова.

И проходили дни и ночи, и мы научились вещам, что были немыслимы в жизнях, которые мы когда-то окончили. Мы добывали огонь из пальцев и повелевали ветрами голосом. Мы показывали друг другу свои сны и танцевали, паря в небе над аллеями. Мы наполняли пустующие библиотеки книгами и писали картины, не касаясь бумаги пером, а холста — кистью, простым сосредоточением воли.

Умнейшие из нас смогли проникнуть разумом в строение Вселенной и полностью отобразить его на одном листе бумаги. Но это было сделано не раз и не два, потому что строение Вселенной не было незыблемым и изменялось с течением времени. Но однажды и время стало подвластно для записей нашим мудрецам. И они создали свитки, показывающее будущее и прошлое. И они поняли, что течение времени не является единичной линией, но множеством их. И вознамерились изобразить каждую.

Храбрейшие спустились вниз, в земли Тамриэля, чтобы увидеть их вблизи и исследовать.

А те, кто желали просто радоваться жизни, стали создавать семьи.

И в тот самый день, когда к мудрецам пришло осознание того, что каждая линия в потоках времени способна вынести на спине свою Вселенную…
В тот самый день, когда путешественники вернулись с рассказами о землях внизу…
В тот самый день, когда благоуханные сумерки прорезал крик первого новорожденного…
Произошло событие, навеки изменившее мир, который мы уже начали считать своим.

Один из жителей города повздорил с другим. Дело не ограничилось словесной перепалкой, в ход пошли кулаки, а затем и заклинания. Драчунов разняли, но один уже был серьезно ранен, и только искусство наших мудрецов не позволило ему угаснуть совсем.

И на улицы города вернулись давно забытые страхи и недоверие.
И жители собрались в большом зале одного из дворцов для суда над тем из враждующих, кто не пострадал.
И была проявлена справедливость: никто не потребовал ни казни, ни заключения, но все сошлись во мнении, что лучшей мерой будет изгнание.
И было проявлено милосердие — изгнание было ограничено десятью годами.

Но страх гибели и недоверие продолжали сгущаться над собравшимися людьми. Они поняли, что даже райскому воздуху не вытравить из их душ семян раздора. И каждый гадал, когда произошедшее повторится.

И когда смолк последний свидетельствующий, когда большинством голосов было вынесено решение об участи судимого, слово дали ему:

— Я сожалею о том, что сделал. Я сожалею о нанесенной мной ране. И я признаю свою вину, неважно, каковы были причины моего деяния — мне следовало сдержаться.
— И более, чем о своем деянии, сожалею я о его последствиях. Нет радости мне видеть, как дало трещину наше дружество.
— И я покорюсь вашему решению, ибо оно и справедливо и милосердно.
— Но я скажу то, что вы знаете и сами: на моем месте мог бы быть любой из вас. И одному Богу ведомо, как скоро повторится то, что случилось сегодня. И одному Богу ведомо, сколько из вас еще присоединится ко мне в скитаниях.

Сказал он, и омрачились лица беспечных.

— И более того скажу я вам: произошедшая стычка была случайной глупостью, моей глупостью. Но пройдут годы и то, что я сделал по глупости, вы станете делать из ума.
— И то, что вы сейчас делаете из справедливости и милосердия, вы станете творить по произволу.

Сказал он, и омрачились лица мудрых и справедливых.

— И вместо того, чтобы исцелять чужие раны, вы станете наносить их.

Сказал он, и омрачились лица храбрых.

— И вместо того, чтобы исцелять чужие раны, вы станете торопить гибель пострадавших от них.

Сказал он, и омрачились лица милосердных.

— Ни голод, ни болезни, ни старость не властны здесь. Но вот уже в этих стенах звучит плач первого новорожденного. Но когда их будут тысячи и сотни тысяч — а мы с вами застанем это время, то плакать придется всем нам. Потому что не вместит Альдмерис их всех.
— Но никто по доброй воле его не покинет, а значит, будете вы изгонять тех, кого назовете лишними.
— Будете убивать друг друга на улицах.
— Будете казнить по жребию тех, кто, по вашему суждению, живет здесь уже слишком долго и тех, кто только начинает жить — ведь с ними поступить так проще всего.

Сказал он, и мать прижала свое дитя к груди и оглядела собравшихся с испугом и вызовом.

— И однажды не водой наполнятся фонтаны, но кровью. И рухнет град сей на землю под тяжестью трупов!
— И тех, кто переживет падение, ждать будет внизу уже не мирная земля. С оружием в руках их встретят потомки тех, кто разделит мою участь, но разделит не по справедливости, а по произволу.
— И более всего боюсь я, что тогда и Тамриэль со временем постигнет та же участь — пасть в темные воды под невыносимым грузом смерти.

Сказал он, и люди в зале застыли, как изваяния.

И мудрейший из горожан, великий зодчий, сказал тогда, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Он прав. И мы можем только пытаться отсрочить предсказанное.
— Он говорит, что не сдержал своего гнева, но кто его сдержит, если будет несправедливо осужден и изгнан?
— Кто сохранит спокойствие, когда улицы будут охвачены битвами?
— Кто сможет спокойно покупать смертью своих близких лишние годы здесь?
— Кто сможет изо дня в день судить повинных в гибели своих друзей и не омрачить свое сердце злобой?
— И кому удастся смириться с подобным?
— Не мне.

И сказав, сошел он со своего места.

И предводитель храбрецов, хранитель справедливости, сказал:

— Но раз так, то не лучше ли нам всем покинуть Альдмерис, пусть и со скорбью, но по доброй воле? Я был внизу, и там очень даже неплохо. Конечно, жизнь там будет поначалу суровой, но мы справимся.

Но мать возразила ему:

— Это было бы честно, но я боюсь растить ребенка среди опасностей тех диких земель. А тем паче боюсь я тех сожалений об Альдмерисе, что мы принесем с собой. Горькой отравою будут они подтачивать нас. И кто знает, не обвинит ли меня это дитя в том, что я по доброй воле обрекла его на лишения? И не начнут ли наши дети мстить нам за решение, которое мы приняли?
— Ты, вероятно, прав, храбрец, но мудрый сошел со своего места, а ты на своем остался. Я вижу, ты думаешь, что сможешь провести нас сквозь все эти ужасы, но достаточно ли крепко твое чувство справедливости? Что станешь ты делать, когда недовольные и озлобленные начнут от тебя требовать, чтоб ты покарал того, кто стал причиной нашего исхода? Дашь им разорвать его? Изгонишь еще дальше, чем уйдем мы? А ведь тебе придется так поступить, иначе они и тебе вырвут сердце. И где в этом справедливость?

И храбрец покраснел, но ответил:

— Я не сошел со своего места именно потому, что мудрый его покинул. Если нас покинут и мудрость и отвага, то что нам останется, кроме глупости и страха? И я отвечу тебе правду: я не знаю, как бы я поступил. Но здесь и сейчас я судил справедливо и без мыслей о своекорыстии.

И снова над залом повисла тишина. Потом кто-то из беспечных гуляк спросил:

— А почему б нашим мудрецам не взять, да и не опустить город на землю? И всем было бы хорошо.

Ему ответил великий зодчий:

— На то недостанет ни наших сил, ни умения. Верою, более крепкой, чем наша, держится этот город над землей, если мы даже и попытаемся изменить положение Альдмериса, то это приведет только к его разрушению.

И головы присутствующих поникли в унынии, но осужденный на изгнание вскинул свою и сказал:

— Верно, крепка вера удерживающая Альдмерис от падения. И прекрасен сей город настолько, насколько вообще город может быть прекрасен. И потому не думаю я, что злом держится он в небесах. Но пусть создатель его да услышит мои слова: если есть путь этой красоте существовать и дальше незапятнанной ни убийством, ни корыстью, то путь этот заключен в том, что должен этот город спуститься с небес на землю.
— И если, создатель, ты хочешь, чтобы не горечью, но гордостью и любовью наполняла нас память о нем, то опустишь Альдмерис в земли Тамриэля невредимым.
— И если, создатель, твое желание состоит в том, чтобы город сей не канул в забвение, но приумножил славу свою и своих жителей, то стоять сегодня же Альдмерису на твердой земле!
— Ибо так судили мудрые и храбрые и того же требует милосердие. А я, дурак, успевший запятнать кровью это творение, готов заплатить за это собственной жизнью в доказательство того, что вера моя в сказанное не менее крепка, чем твоя — в твое творение!

И тут раздался голос, не принадлежавший ни одному из собравшихся:

— Ты сказал. Я согласен с тобой. Во всем. Но кому доверишь ты нанести удар?

Узник усмехнулся:

— Я свой уже нанес. И пожалел о том. И среди собравшихся нет того, кому я пожелал бы стать палачом. Однако все это происходит уже далеко не в первый раз, не так ли?
— …Что ж, кто бы из иных обитателей мира сего мог бы сделать?.. Я не верю в судьбу и не люблю интриг. Знание не убивает, а только старит. Дичью мне уже не быть, а ночь — только отсутствие света… Что ж. Я совершил насилие, от насилия мне и погибать.

А затем, он выкрикнул, заставив содрогнуться сами стены судилища:

— МО-ЛАГ-БАЛ!

— Драконья кровь! — ошеломленно выругался кто-то из присутствовавших и было от чего:
Двери зала распахнулись и вошло создание, явившееся будто из самой глубокой бездны самых ужасных снов. Взор смотревших на него отказывался распознавать черты его внешности, стараясь сберечь разум от безумия, но и не мог отвлечься на что-то другое, а потому отчетливо видел каждую из них.

Демон прошел к месту, где сидел узник и взглянул ему в глаза. Тот встал и приблизился к этой ужасной твари. Мало кто разглядел последовавший удар в грудь, но все видели, как узник рухнул на пол, а его убийца внезапно задрожал. Вернее было бы сказать, что затрепетало само пространство вокруг этой твари. Всех собравшихся оглушил кошмарный визг, а затем — треск.

Панцирь демона, будто содранный с какого-то невероятно извращенного ракообразного, лопнул, и пол усеяли багрово-черные осколки. Вспышка ярчайшего света ослепила нас, но мы все же видели в этой вспышке женщину, прекрасней самой утренней зари. Она склонилась над телом узника и погладила его по щеке, а он вздохнул и протянул руки к ней. Когда же свет исчез, то с ним исчезли и узник и женщина.

В ту секунду мы снова вспомнили о жизнях, что были прожиты нами до прихода в Альдмерис, а он пришел в движение, медленно опускаясь из розовеющих облаков на твердую землю.

Когда он приземлился, то вода во всех фонтанах, кроме того, что был в самом центре города, стала обычной водой, а старение вновь начало свою работу.

Но теперь, то ли благодаря ли нашей обновленной памяти, то ли пережитому на том суде и старость и смерть лишились в наших глазах того ужаса, что они когда-то вызывали. Мы знаем, что будем продолжать свой путь и за чертой. Впрочем, иногда прямой путь превращается в круг или спираль и все, что тогда остается — идти по своим следам, исправляя свои же ошибки.