Время строить, время разрушать
Со временем его связь с материальным миром становилась всё более тонкой и эфемерной. Закономерный итог и, если честно подставить в уравнение все переменные, вполне справедливый, но от этой мысли не становится легче. Магические эксперименты, балансирующие на грани между смелостью и безумием, не могли пройти бесследно. И не прошли. Заклинания, ранее казавшиеся простыми, стали требовать неимоверных усилий, а идеи, бывшие всего лишь очередным вызовом на пути успеха, превратились в недостижимую мечту.
Могущество, как и любое неотделимое от соблазна и ответственности качество, имеет свою цену. За могущество, пускаемое в ход, приходится платить вдвойне. И он не был уверен, что сможет рассчитаться. Отказаться от того, что когда-то, давным-давно, было также естественно, как дыхание.
С другой стороны, четыре тысячи лет – слишком много для смертного.
Ему пророчили блестящее будущее. Он был одним из немногих, кто отрицал всяческие догмы и решительно отказывался воспринимать магию как набор точных математических построений, а не как лишённое рамок и границ творчество. И было бы ложью утверждать, что всеобщее признание не кружило ему голову. Амбиции всегда шли рука об руку с молодостью, силой и пытливым умом.
Его продвижение в доме Телванни, опустошённом Войной Первого Совета и отчаянно нуждавшемся в свежей крови, было всего лишь вопросом времени. Это были лучшие дни его жизни: глобальные вопросы, постоянные вызовы, исследования, неизменно приводящие к положительному результату, истинные маги, превосходящие его и дающие стимул двигаться дальше – Великий дом Телванни был для него смыслом, храмом и домом. Он дышал этой атмосферой всеобщей занятости и необъятных перспектив, купался в близком к эйфории чувству принадлежности к чему-то великому. А потом, как будто всего этого было недостаточно, - разрешение на строительство собственной башни. Он лично проектировал её, с радостью бросался на поиски редких материалов и артефактов, спал на строительной площадке, не успевая вернуться в Садрит Мору…
До сих пор свежо в памяти то солнечное, переходящее в новый день утро, когда он с широкой улыбкой впервые переступил порог Тель Фир.
Шло время, и постепенно невыразимый восторг сменялся жестоким разочарованием. Чем дольше он общался с обитателями Забвения, тем чётче осознавал всю иллюзорность телваннийского величия. Тем яснее видел стыдливо прикрывающуюся наукой политику. Он всё больше отдалялся от тех, кем когда-то восхищался, всё чаще отказывался от совместных проектов, когда-то вызывающих неподдельную заинтересованность.
Но разве может гений вынести рождённое принципами безделье? Разве может довольствоваться наполненным победами прошлым, отказавшись от будущего? Ему нужна была новая задача. Достойная его. Нерешаемая для всех прочих. И он нашёл её - тайну, над которой бились многие выдающиеся учёные, но так и не нашли хоть сколь-нибудь приемлемого ответа. Тайну исчезновения Двемеров.
Он взялся за неё с небывалым энтузиазмом: тщательно изучал и обыскивал двемерские руины, проводил параллели с «Хрониками Нчулефта», даже спрашивал Сота Сила, не чувствует ли он присутствия глубоких эльфов в вечном божественном мире за пределами смертного времени – всё было тщетно. Разгадка, временами казавшаяся такой близкой и доступной, в приближении оборачивалась очередным миражом. Но времени, затраченного на её поиски, было не жаль, ибо именно в странствиях, посвящённых тайне Двемеров, он нашёл Ягрума Багарна.
Бедняга с залитыми потом и гноем глазами нелепо распластался на полу Одросала, бормоча что-то об Инструментах, судьбе и возмездии. Выходить его было нелегко, вернуть хотя бы часть рассудка – ещё сложнее. Ценой нескольких бессонных ночей он стал первым, кто взглянул в ясные глаза последнего живого гнома.
Беседы с Ягрумом Багарном всегда доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Как давно он не удостаивался чести разговаривать с кем-то равным! Все, кто мог подарить ему эту возможность, стали стражами родовых гробниц. Именно Ягрум Багарн вызвал в нём интерес к двемерским артефактам. Он не мог не восхищаться идеей синтеза магии и древних технологий, воплощённой столь выверенно, что центурионы, созданные тысячелетия назад, верно служили до сих пор. К сожалению, телесная оболочка последнего живого гнома не поддавалась восстановлению. Координация Ягрума оставляла желать лучшего, и просьба собрать что-нибудь по схемам, найденным в Нчулефте, – сам он не преуспел в этом, хотя упорно пытался – могла сойти за изощрённое издевательство. Какая жестокая ирония заключалась в том, что глядя на чужое горе, он нашёл себе новое дело.
Корпрус. Божественная болезнь. Проклятье и благословение. Восхитительный оксюморон.
Конечно, информацию и материал для исследований лучше всего брать из первых рук, но неоплаканное племя ревностно хранит секреты своего Господина. Пришлось обходиться тем, что есть. Сложно сказать, какое именно чувство руководило им при создании Корпрусариума: научный интерес или сострадание. Наверное, второе стало следствием первого – чем глубже он постигал природу этого заболевания, тем большую жалость вызывали у него несчастные жертвы реальных снов и подавляюще чарующего голоса. Порою он ловил себя на мысли, что многое отдал бы за возможность без пагубных для себя последствий услышать, что и как говорит своим последователям павший Консул Шестого Дома лорд Ворин Дагот.
Его второе исследование, закончившееся провалом. Все наработки, казавшиеся перспективными, в лучшем случае давали временный результат. Ни зелья, ни заклинания не могли вернуть заболевшим их истинный облик; тинктуры, теоретически содержащие все компоненты для исцеления, сворачивались, противореча всем алхимическим законам. Анис Селот только разводила руками: «Простите, лорд Фир, но я ничем не могу Вам помочь». Как будто бы само мироздание отрицало возможность вылечить эту болезнь научными средствами.
Впрочем, нельзя сказать, что его исследования были абсолютно безрезультатны. Да, непосредственно в вопросе Корпруса он не преуспел, однако некоторые открытия стали фундаментом для иных не менее впечатляющих работ.
Дочери. Самый грандиозный, самый вызывающий из его проектов. Не каждому удавалось на миг – пусть частично, пусть несущественно – уподобиться Аэдра. Сотворить живое, мыслящее существо из органической материи, пропитанной божественной волей. Плоть от плоти его: его продолжение, его будущее, его бессмертие. Ни один титул, ни одна власть, ни одна Школа Магии не даёт настолько полного осознания собственного могущества.
Он делал всё нарочито медленно. Медленно отделил кусок своей плоти – фокус созидания; медленно разложил на столе четыре сердца Даэдры – фокус преобразования; медленно покрыл их слезами Корпруса – фокус восстановления; медленно, напевно начал читать написанное им заклинание…
Он слишком поздно вспомнил обеспокоенное лицо своего Наставника: «Вы вкладываете слишком большую силу в свои заклинания, сэра». Слишком поздно вспомнил покрытые язвами руки Ягрума Багарна: «Воля Кагренака была слишком велика для этого мира». Слишком поздно вспомнил мёртвые глаза Сота Сила: «Существует магия, неподвластная и недопустимая для простых смертных».
До сих пор свеж в памяти тот дождливый, переходящий в самую длинную в его жизни ночь вечер, когда вместо огненного шара на его ладони материализовалась жалкая россыпь едва тёплых искр.
- Как вам известно, он, скорее всего, старейший и самый могущественный из живущих волшебников.
- Уупса, зачем…
- Всё в порядке, Отец. Всё хорошо. Иди ко мне…
Он всё ещё принимал гостей: безвылазно сидеть в башне было малодушием, но запирать её – малодушием ещё большим.
- Он в своей студии. Он занят. Он всегда занят.
Ночами он развеивал двемерские и даэдрические артефакты, по крупицам собирая то, что так безоглядно тратил на заре своей юности. Чувство страха, забытое так давно, что временами оно казалось неведомым, взимало с него тысячелетнюю дань. Он не смел обратиться за помощью к кому-либо, ибо в Великом доме Телванни нет приговора вернее, чем роспись в собственном бессилии, да и взращённая многолетними амбициями гордость не позволяла ему признаться, – даже самому себе – что он уже расписался.
Медленно, гораздо медленнее, чем он читал то проклятое заклинание, сила возвращалась к нему. Но это была всего лишь тень, жалкое подобие былого могущества. Магия не прощает ошибок. У каждого волшебника есть свой предел, и, судя по всему, он до него дошёл. То, что ранее было творчеством, превратилось в сухую математику: расчёт, моделирование, ноль, перерасчёт, моделирование, ноль…
Сегодня приходил какой-то чужеземец с запиской от Ариона. Отрывок из «N"Gasta! Kvata! Kvakis!», предположительно меняющий весь современный взгляд на структуру магии, и очередное предложение войти в Совет. Мальчик, мальчик… Как же не вовремя. Он воспитал достойного ученика: деятельного, могущественного, умеющего приносить каноны в жертву разуму. Да, он знал, он сам создал его таким, но почему именно сейчас? Впрочем, кто из нас не принимал поспешных решений? Осторожность и мудрость приходят с возрастом. Кому как не ему, в три тысячи лет превратившему свою магию в гниющие останки, знать об этом?
- Вот. Отнесите это Голосу Галосу Матендису. Скажите ему, что я отказываюсь от предложения его господина.
Не стоит играть с некромантией - существует магия, неподвластная и недопустимая для простых смертных. Но об этом он сообщит Ариону лично. Если справится.
Иногда ему снятся сны: застывшие лица живых богов, расступающиеся Воды Забвения, ксивилаи, склоняющиеся перед его волей… Он пытается забыть их, но память, как и магия, неподвластна ему. Ему не о чем сожалеть: из самых фатальных ошибок рождается самый драгоценный опыт, хотя то, что осталось от его гордости, никогда не позволит ему произнести это вслух. Ярый сторонник практики, он находит своё утешение в теории и надежде, что когда-нибудь он найдёт в ранее высокомерно отринутых им за ненадобностью манускриптах способ вернуть бесценное прошлое.
С другой стороны, четыре тысячи лет – слишком много для смертного.
Могущество, как и любое неотделимое от соблазна и ответственности качество, имеет свою цену. За могущество, пускаемое в ход, приходится платить вдвойне. И он не был уверен, что сможет рассчитаться. Отказаться от того, что когда-то, давным-давно, было также естественно, как дыхание.
С другой стороны, четыре тысячи лет – слишком много для смертного.
Ему пророчили блестящее будущее. Он был одним из немногих, кто отрицал всяческие догмы и решительно отказывался воспринимать магию как набор точных математических построений, а не как лишённое рамок и границ творчество. И было бы ложью утверждать, что всеобщее признание не кружило ему голову. Амбиции всегда шли рука об руку с молодостью, силой и пытливым умом.
Его продвижение в доме Телванни, опустошённом Войной Первого Совета и отчаянно нуждавшемся в свежей крови, было всего лишь вопросом времени. Это были лучшие дни его жизни: глобальные вопросы, постоянные вызовы, исследования, неизменно приводящие к положительному результату, истинные маги, превосходящие его и дающие стимул двигаться дальше – Великий дом Телванни был для него смыслом, храмом и домом. Он дышал этой атмосферой всеобщей занятости и необъятных перспектив, купался в близком к эйфории чувству принадлежности к чему-то великому. А потом, как будто всего этого было недостаточно, - разрешение на строительство собственной башни. Он лично проектировал её, с радостью бросался на поиски редких материалов и артефактов, спал на строительной площадке, не успевая вернуться в Садрит Мору…
До сих пор свежо в памяти то солнечное, переходящее в новый день утро, когда он с широкой улыбкой впервые переступил порог Тель Фир.
Шло время, и постепенно невыразимый восторг сменялся жестоким разочарованием. Чем дольше он общался с обитателями Забвения, тем чётче осознавал всю иллюзорность телваннийского величия. Тем яснее видел стыдливо прикрывающуюся наукой политику. Он всё больше отдалялся от тех, кем когда-то восхищался, всё чаще отказывался от совместных проектов, когда-то вызывающих неподдельную заинтересованность.
Но разве может гений вынести рождённое принципами безделье? Разве может довольствоваться наполненным победами прошлым, отказавшись от будущего? Ему нужна была новая задача. Достойная его. Нерешаемая для всех прочих. И он нашёл её - тайну, над которой бились многие выдающиеся учёные, но так и не нашли хоть сколь-нибудь приемлемого ответа. Тайну исчезновения Двемеров.
Он взялся за неё с небывалым энтузиазмом: тщательно изучал и обыскивал двемерские руины, проводил параллели с «Хрониками Нчулефта», даже спрашивал Сота Сила, не чувствует ли он присутствия глубоких эльфов в вечном божественном мире за пределами смертного времени – всё было тщетно. Разгадка, временами казавшаяся такой близкой и доступной, в приближении оборачивалась очередным миражом. Но времени, затраченного на её поиски, было не жаль, ибо именно в странствиях, посвящённых тайне Двемеров, он нашёл Ягрума Багарна.
Бедняга с залитыми потом и гноем глазами нелепо распластался на полу Одросала, бормоча что-то об Инструментах, судьбе и возмездии. Выходить его было нелегко, вернуть хотя бы часть рассудка – ещё сложнее. Ценой нескольких бессонных ночей он стал первым, кто взглянул в ясные глаза последнего живого гнома.
Беседы с Ягрумом Багарном всегда доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Как давно он не удостаивался чести разговаривать с кем-то равным! Все, кто мог подарить ему эту возможность, стали стражами родовых гробниц. Именно Ягрум Багарн вызвал в нём интерес к двемерским артефактам. Он не мог не восхищаться идеей синтеза магии и древних технологий, воплощённой столь выверенно, что центурионы, созданные тысячелетия назад, верно служили до сих пор. К сожалению, телесная оболочка последнего живого гнома не поддавалась восстановлению. Координация Ягрума оставляла желать лучшего, и просьба собрать что-нибудь по схемам, найденным в Нчулефте, – сам он не преуспел в этом, хотя упорно пытался – могла сойти за изощрённое издевательство. Какая жестокая ирония заключалась в том, что глядя на чужое горе, он нашёл себе новое дело.
Корпрус. Божественная болезнь. Проклятье и благословение. Восхитительный оксюморон.
Конечно, информацию и материал для исследований лучше всего брать из первых рук, но неоплаканное племя ревностно хранит секреты своего Господина. Пришлось обходиться тем, что есть. Сложно сказать, какое именно чувство руководило им при создании Корпрусариума: научный интерес или сострадание. Наверное, второе стало следствием первого – чем глубже он постигал природу этого заболевания, тем большую жалость вызывали у него несчастные жертвы реальных снов и подавляюще чарующего голоса. Порою он ловил себя на мысли, что многое отдал бы за возможность без пагубных для себя последствий услышать, что и как говорит своим последователям павший Консул Шестого Дома лорд Ворин Дагот.
Его второе исследование, закончившееся провалом. Все наработки, казавшиеся перспективными, в лучшем случае давали временный результат. Ни зелья, ни заклинания не могли вернуть заболевшим их истинный облик; тинктуры, теоретически содержащие все компоненты для исцеления, сворачивались, противореча всем алхимическим законам. Анис Селот только разводила руками: «Простите, лорд Фир, но я ничем не могу Вам помочь». Как будто бы само мироздание отрицало возможность вылечить эту болезнь научными средствами.
Впрочем, нельзя сказать, что его исследования были абсолютно безрезультатны. Да, непосредственно в вопросе Корпруса он не преуспел, однако некоторые открытия стали фундаментом для иных не менее впечатляющих работ.
Дочери. Самый грандиозный, самый вызывающий из его проектов. Не каждому удавалось на миг – пусть частично, пусть несущественно – уподобиться Аэдра. Сотворить живое, мыслящее существо из органической материи, пропитанной божественной волей. Плоть от плоти его: его продолжение, его будущее, его бессмертие. Ни один титул, ни одна власть, ни одна Школа Магии не даёт настолько полного осознания собственного могущества.
Он делал всё нарочито медленно. Медленно отделил кусок своей плоти – фокус созидания; медленно разложил на столе четыре сердца Даэдры – фокус преобразования; медленно покрыл их слезами Корпруса – фокус восстановления; медленно, напевно начал читать написанное им заклинание…
Он слишком поздно вспомнил обеспокоенное лицо своего Наставника: «Вы вкладываете слишком большую силу в свои заклинания, сэра». Слишком поздно вспомнил покрытые язвами руки Ягрума Багарна: «Воля Кагренака была слишком велика для этого мира». Слишком поздно вспомнил мёртвые глаза Сота Сила: «Существует магия, неподвластная и недопустимая для простых смертных».
До сих пор свеж в памяти тот дождливый, переходящий в самую длинную в его жизни ночь вечер, когда вместо огненного шара на его ладони материализовалась жалкая россыпь едва тёплых искр.
- Как вам известно, он, скорее всего, старейший и самый могущественный из живущих волшебников.
- Уупса, зачем…
- Всё в порядке, Отец. Всё хорошо. Иди ко мне…
Он всё ещё принимал гостей: безвылазно сидеть в башне было малодушием, но запирать её – малодушием ещё большим.
- Он в своей студии. Он занят. Он всегда занят.
Ночами он развеивал двемерские и даэдрические артефакты, по крупицам собирая то, что так безоглядно тратил на заре своей юности. Чувство страха, забытое так давно, что временами оно казалось неведомым, взимало с него тысячелетнюю дань. Он не смел обратиться за помощью к кому-либо, ибо в Великом доме Телванни нет приговора вернее, чем роспись в собственном бессилии, да и взращённая многолетними амбициями гордость не позволяла ему признаться, – даже самому себе – что он уже расписался.
Медленно, гораздо медленнее, чем он читал то проклятое заклинание, сила возвращалась к нему. Но это была всего лишь тень, жалкое подобие былого могущества. Магия не прощает ошибок. У каждого волшебника есть свой предел, и, судя по всему, он до него дошёл. То, что ранее было творчеством, превратилось в сухую математику: расчёт, моделирование, ноль, перерасчёт, моделирование, ноль…
Сегодня приходил какой-то чужеземец с запиской от Ариона. Отрывок из «N"Gasta! Kvata! Kvakis!», предположительно меняющий весь современный взгляд на структуру магии, и очередное предложение войти в Совет. Мальчик, мальчик… Как же не вовремя. Он воспитал достойного ученика: деятельного, могущественного, умеющего приносить каноны в жертву разуму. Да, он знал, он сам создал его таким, но почему именно сейчас? Впрочем, кто из нас не принимал поспешных решений? Осторожность и мудрость приходят с возрастом. Кому как не ему, в три тысячи лет превратившему свою магию в гниющие останки, знать об этом?
- Вот. Отнесите это Голосу Галосу Матендису. Скажите ему, что я отказываюсь от предложения его господина.
Не стоит играть с некромантией - существует магия, неподвластная и недопустимая для простых смертных. Но об этом он сообщит Ариону лично. Если справится.
Иногда ему снятся сны: застывшие лица живых богов, расступающиеся Воды Забвения, ксивилаи, склоняющиеся перед его волей… Он пытается забыть их, но память, как и магия, неподвластна ему. Ему не о чем сожалеть: из самых фатальных ошибок рождается самый драгоценный опыт, хотя то, что осталось от его гордости, никогда не позволит ему произнести это вслух. Ярый сторонник практики, он находит своё утешение в теории и надежде, что когда-нибудь он найдёт в ранее высокомерно отринутых им за ненадобностью манускриптах способ вернуть бесценное прошлое.
С другой стороны, четыре тысячи лет – слишком много для смертного.
