Монстр
Нога кабана, запеченная с бобами и морковно-луковой зажаркой, была бесподобна. Впрочем, яйца квамма, от которых за милю тянуло контрабандой, томленые в печи под пряным соусом и сметаной были не хуже. В бокалах с высокими ножками «дышало» белое вино – густой янтарный напиток из прибитого морозом позднего винограда – триста септимов за бутылку, двадцать лет выдержки – сущая безделица! А вот стейки подкачали: местами румяная корочка плавно переходила в нечто напоминающее древесный уголь. Граф вяло подумал, не приставить ли сегодня перед ужином раскаленное железо к пяткам поганца-повара, поднял бокал, поболтал вино и уставился в потолок, краем уха слушая Юстина, своего бессменного управляющего.
Потолок был закопчен тысячами факелов, сожженных в этом зале за долгие годы; при этом содрать копоть с деревянных панелей не было никакой возможности. За высокими витражными окнами кружили одинокие снежинки и ярко светило зимнее солнце. Солнечный луч, разбитый оконным стеклом на радужные брызги, подсвечивал висящие в воздухе пылинки, не освещая, впрочем, более ничего. Свет был чистым и загадочным; в нем было что-то церковное, резко контрастирующее с запахами дворцовой залы. Пахло здесь дымом, пылью, кровью, кухней и какой-то анонимной кислой дрянью – главенствующая нота в местном амбре.
Управляющий, пожилой бретонец, все время мерз и кутался в пуховый плащ, полы которого за весь срок службы подмели больше грязи, чем все дворцовые полотеры вместе взятые. У Юстина были большие оттопыренные уши и длинный печальный нос, что делало его похожим на умученного жизнью престарелого скампа. В руках управляющий сжимал клочок бумаги и сбивчиво читал с него, поднося рукописный текст почти вплотную к близоруким глазам:
- «…в заведении благородного Паркуса «Пьяный Секач» – двадцать молодых редгардок в одних только серьгах, исполнят для почтенной публики..»
- Дальше, – граф громко рыгнул, залив в необъятный рот вино из бокала и зажевав его куриной ножкой.
- «Зеленая Кобыла» – девушки и огненное шоу. Два мага-близнеца потешат публику Испепелением и Воспламенением, пока взоры посетителей будут услаждать тридцать девушек в одних только…» Это мы пропустим..
- Скучно. – Маленькие глазки графа на миг закрылись, исчезнув в жировых складках лица. Щеки нездорового багрового оттенка, испещренные тонкими прожилками капилляров, лоснились от пота и подкожного сала. Остатки седых волос, более напоминающие перекочевавшую на голову щетину, смешно топорщились во все стороны; впрочем, Юстину было не до смеха.
- Есть еще престидижитатор…
-Кто? – граф недоуменно посмотрел на бретонца, выплюнул кость и потянулся за салфеткой.
- «Чудодей и мастер фокусов с ловкостью рук необычайной покажет почтенной публике чудеса в Малом зале «Ржавой Алебарды». Бродячий цирк господина Сетинуса…»
- А, понятно, – интерес в глазах графа угас, как угли в залитом водой камине. – Опять дрессированные скампы и грудастая девка левитирующая над ямой со змеями. Чушь, чушь..
- Тут написано, что все чудеса прес… Короче, этот маг, вроде как, колдует без магии. «Подлинные чудеса без колдовских искусств: ловкость рук и мастерство фокусника».. Как-то так..
- Ладно, ладно. Фокусы так фокусы.. – Граф махнул рукой и трое слуг, появившиеся неведомо откуда, словно по мановению отточенного заклятия смахнули со стола подносы с объедками, заменив их на блюда с десертом. Хлопнули пробки, зашипело белое игристое, сменились серебряные с позолотой канделябры, мерцающие огоньками ароматических свечей. Граф сунул в рот кусок яблочного пирога и прошамкал:
- Фто у фас иш дел на феходня?
- Письма – три штуки. Нужна Ваша подпись. Сэр Людовик интересовался, не соизволит ли Ваша светлость выехать с ним и его семьей на охоту. Ну и есть пара ростовщиков и один вор.
- Пофли фэра Людофика в фопу. – Граф, наконец, проглотив пирог, присосался к графину с наливкой, выдув одним махом половину, и шумно пустив ветры. – Давай вора и на сегодня хватит. Письмами займусь вечером.
..На лестнице раздались приглушенные солдатские ругательства, пахнуло жевательным табаком, факельным дымом и сапогами. Лязгнул засов, загремели цепи и в залу вошли два стражника – оба усатые и румяные, только что с мороза. Полетели в камин еловые дрова, истекающие смолой, затрещало, забилось пламя, пахнуло жаром, точно из дверей бани, завоняло прогорклым жиром.
Человек, которого стража волокла в цепях, был, как и полагалось пойманному преступнику в кандалах, жалок и раздавлен. Граф взбодрился; Юстин тоже вытянул голову на тощей цыплячьей шее и провел обложенным языком по тонким, побитым лихорадкой губам – зрелище человеческого существа, раздавленного и сломленного, во все времена было отличным стимулятором для тех, кто пока избежал подобной участи, но понимал, что судьба – та еще сучка. Как там говаривают норды: «Не зарекайся от мора и от позора..»
Человека отпустили; тот тут же грохнулся на пол и, гремя цепями, подобно замковому приведению (весьма пророческая аналогия, подумал Юстин) запричитал:
- Я не виноват!! Пощадите, Ваша Светлость, отец наш и повелитель!! Рабом Вашим стану, ноги мыть…
Граф поднял бровь, и стража мгновенно принялась пинать вора по ребрам. С учетом стальных набоек на солдатских сапогах получалось больно. Арестованный завыл, пытаясь свернутся клубочком, и тут же хитроумная система цепей и наручников выдернула его руки из суставов. Крик прекратился; человек в цепях потерял сознание.
Пока арестованного отливали водой из половых ведер, Юстин достал протокол и принялся его изучать. Граф кивнул на несчастного, спросив:
- Что он украл?
- Кошелек дочери столичного торговца. Там было сто пятьдесят септимов и брошь.
- Граф.. – вор, пришедший в себя разлепил губы в кровавой корке, – Граф, не велите казнить.. Я.. Я заплачу штраф, какой угодно.. Я дом продам.. Мне нечем кормить семью, а моя дочь больна.. Граф, у нее жгучие хрипы, ей нужны лекарства.. Без меня она не протянет и недели..
-Да? – Граф радушно улыбнулся. При взгляде на эту улыбку Юстину сильно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Например, в Забвении.
– Это очень печально, да. Я думаю, что тебя следует отпустить.
- Правда?! – в глазах заключенного вспыхнула безумная радость, он, шатаясь, поднялся на ноги. – Граф, вы…
- И не просто отпустить. Отдайте ему деньги, что он украл.
- Боги! – вор, шатаясь, поднялся на ноги. – Великие Девять охранителей наших! Граф, я не верю…
- Отпустите его! – граф махнул рукой страже. – И отдайте ему деньги.. сколько там? Сто пятьдесят септимов? Отдайте все до единой монеты. И чтобы он больше не испытывал нужны и голода.. Расплавьте эти деньги и залейте ему в глотку. Потом может идти на все четыре стороны.
..Когда душераздирающие вопли арестованного затихли вдали, граф допил вино, вытер потное лицо платком и, подъяв с кресла необъятные телеса буркнул:
- Ладно, Юстин. Поехали смотреть твоего фокусника.
«Ржавая Алебарда» была, на удивление, приличным заведением. Во всяком случае, полы были чисты и до блеска натерты воском, в залах жарко натоплено, а в углах не нагажено.
Они почти не опоздали – на сцене как раз распинался конферансье. Прислуга унеслась на кухню, где для подобных случаев уже лежало все необходимое для приготовления фирменного «ульховского» седла барашка с чесноком (самого барашка как раз казнили на заднем дворе). Замелькали подносы с вином, факелы погасли, а на сцене вспыхнули колдовские огни.
Граф откровенно скучал. Его не интересовали жонглеры, отправлявшие под потолок каскады острых как бритва стилетов. Он не смотрел на прекрасных обнаженных редгардок, к ногам которых ложились ужасные горные львы. Ему был скучен дуэт шутов, изображавших сборщиков налогов и пиливших огромной бутафорской пилой сонную корову (..налог на движимое имущество – третья часть в ка-а-азну-у!). Граф много пил, зевал и ел глазами женщин в передних рядах.
И внезапно он понял, что в зале происходит что-то странное.
На сцене стоял человек. Он был сед и стар, но его осанка намекала на солдатское прошлое. На старике свободно болтался потертый серый балахон; лицо испещренное морщинами, словно печеное яблоко, было… Граф не мог сказать, каким именно оно было; он никогда не видел подобных лиц – прямых, красивых с веселыми, едкими глазами, антрацитово блестевшими из-под кустистых бровей. Это был человек из другого места, другой эпохи, быть может, из другого мира, где сын пахаря убивает дракона еловым сучком, оставляя с носом всех принцев на белых лошадях к вящей радости прекрасной принцессы.
Человек взмахнул рукой и в зал полетели фонтаны полевых цветов. В воздухе запахло чабрецом и полынью – нездешний аромат неведомых лугов.
Граф выпрямился в кресле.
Старик взмахнул другим рукавом, и в воздухе забила крыльями белая как снег птица – снежная пустельга, королева северных лесов. Зал бешено зааплодировал.
Граф поднялся на ноги.
Старик свел ладони вместе и дунул меж ними. И сотни разноцветных лент поплыли над головами восхищенной публики.
И тут в зале воцарилась полная тишина.
Граф стоял у сцены и тяжелым больным взглядом рассматривал фокусника.
А тот, похоже, не понимал, какая опасность ему угрожает. Старик широко улыбнулся и щелкнул пальцами у графского носа. В руке у престидижитатора возник маленький букетик фиалок, который он, недолго думая, сунул графу в петлицу.
В зале раздался грохот – это Юстин в тяжелом обмороке свалился с табурета.
- Ты маг. – Голос графа был глух и лишен каких-либо эмоций.
- Что ты, добрый человек! – фокусник улыбнулся. – Я просто..
- Ты – маг, – дыхание графа было тяжелым и хриплым. – Ты сильный маг, – он обернулся и щелкнул пальцами. – Стража! Доставьте этого человека во дворец. Если будет необходимо – бейте. Но не до смерти.
Карета, похожая на огромный черный гроб, тряслась на рытвинах и ухабах разбитой дороги, разбрасывая колесами грязный ноздреватый снег. Старый фокусник отодвинул занавеску и посмотрел вниз, туда, где у подножья холма лежал в черных дымах печных труб город. С низкого свинцового неба полетели большие белые хлопья, порывистый ветер раскачивал карету на рессорах, завывая в щелях. Это был холодный, безблагодатный край.
У обочины стояло несколько Г-образных столбов – виселицы. В петлях на ветру раскачивались окоченевшие тела с деревянными табличками на груди – старик не успел увидеть, что на них написано. На лице одного из повешенных сидела маленькая серая птичка, зацепившись лапками за космы волос и клевала то, что осталось от левого глаза.
Фокусник вздрогнул и задернул занавеску.
..В этой комнате, скрытой в самом дальнем углу замка, было темно и жарко как в кузнечном горне. Пот тяжелыми каплями выступил на лбу у фокусника, но дело было не только в жаре и духоте.
Здесь было много странных алхимических приборов – реторты, перегонные кубы, сосуды причудливой формы, стеклянные шары, сочащиеся могильным сиянием, шипящие автоклавы и тихонько тикающие латунные цилиндры. От всего этого тянулось несметное количество трубок и шлангов, и все они опутывали лежащую на огромной кровати женщину.
Ей могло быть двадцать лет, а могло быть и пятьдесят – возраст растворился в смертельной бледности лица и выражении ужасной муки, исказившем когда-то прекрасные черты. Женщина была похожа на оплывшую свечу, погасшую, но странным образом все еще тлеющую во тьме. И даже несведущему в алхимии фокуснику было понятно – все эти трубки и приборы – единственное, что поддерживает в женщине тень жизни.
Кроме того в комнате были еще двое: старый печальный аргонианин в белой робе и молодая девушка с огромными заплаканными глазами. И хотя граф был жирен как боров, а она тонка как тростинка, фамильное сходство сразу бросалось в глаза. «Дочь», подумал старик. «Или внучка».
- Вон отсюда, – тихо сказал граф. Аргонианин исчез, словно его телепортировали; девушка в немом отчаянии подняла взгляд на графа, закрыла лицо руками и с плачем выбежала прочь.
Граф кивнул на кровать и тихо сказал, хрипя в раскаленном воздухе:
- Моя жена. Пятнадцать лет назад, в этот же день на меня покушались. Яд. Но отрава досталась не мне, – он помолчал, словно ожидая комментариев и не дождавшись, продолжил:
- Ее.. спасли. Я боролся за жизнь жены три года. Нашел лучшего в Империи врача. Потратил огромные деньги. И в результате – это. Она не умерла, да. Но она и не жива. Ее душа спит, но при этом страшно мучается, – он резко повернулся к фокуснику и впился в лицо старика взглядом, опалившим того, словно жар, вырвавшийся из печи.
- И ты ее вылечишь.
- Что?! – фокусник едва не свалился на пол; в его глазах читались изумление и шок.
- Ты вылечишь ее, – граф навис над стариком как гранитная глыба; в его глазах плескалась кипящая смола. – У тебя есть два варианта. Первый: ты сейчас скажешь, что не умеешь лечить и что ты не маг. Тогда я велю содрать с тебя кожу и бросить в загон к свиньям – их, кстати, не кормили четыре дня. Второй: ты можешь попытаться что-то сделать. В этом случае у тебя будет еще неделя жизни. Если ты преуспеешь – будешь купаться в золоте. Если нет – я обещаю тебе быструю и чистую смерть. Выбирай… маг.
Открылась дверь, впуская в комнату благословенную прохладу. Старик сидел на полу, беззвучно шевеля губами; правой рукой он держался за грудь.
Граф на секунду замер в дверях, обернулся и бросил через плечо:
- Да, и вот еще.. Если это тебе поможет: ведьма, которая пыталась до тебя, сказала что на моей жене лежит проклятие. Если это так.. Скажи мне, кто это сделал. Я хочу, чтобы ублюдок умирал несколько недель.
Дверь захлопнулась, оставляя фокусника наедине со странной женщиной, что не живая и не мертвая лежала среди трубок и жутких механизмов. Реторты булькали и выпускали струйки пара.
Старик лежал на полу и рыдал.
Когда ждешь – время тянется очень медленно. Справедливо и обратное: когда желаешь продлить мгновение, то оно пролетает быстро и незаметно. Так что в точке между этими двумя крайностями не должно, по идее, происходить ничего вообще.
Так прошла и эта неделя – своим чередом, никуда, особо, не торопясь. Зима окончательно вступила в свои права; теперь снег шел каждый день, а под стрехами крыш старого замка завывал ледяной ветер. К вечеру пятого дня небо расчистилось, и ударил такой мороз, что было слышно, как трещат во дворе поленья. Ночами в лесах заунывно выли волки и звезды сияли в морозном воздухе, словно россыпи ледяных бриллиантов.
Граф был не в духе. Всю неделю он не выходил из запоя, взрывался по малейшему поводу и за малейшую провинность был готов разрывать голыми руками. Прислуга пряталась по углам, выходя перекусить да посудачить лишь когда граф отключался от выпитого за столом или на лестнице.
Граф был готов раздавить фокусника, вытрясти из мерзавца душу в любой момент, но, помня свое обещание, лишь скрежетал зубами и ждал конца недели. Старик совершенно не проявлял интереса к своим обязанностям, бывая в комнате у графини лишь пару раз в день; при этом было незаметно, что он колдует или смешивает какие-то алхимические декоты. Зато он часто и много беседовал с прислугой и стражниками (с последними попутно приходилось пить, но старик был весьма крепок на голову и желудок). Он очень коротко сошелся с доктором Джурой, проводя в каморке старого аргонианина вечера и засиживаясь до поздней ночи.
Но чаще всего фокусника видели с дочерью графа – тихой, застенчивой девочкой, на которую в замке почти никто не обращал внимания. Граф, шипя и плюясь, отдал приказ следить за стариком – известно же: седина в бороду – бес в ребро. Но фокуснику, похоже, было безразлично присутствие стражи.
Все оставшееся время старик проводил в картинной галерее, где на стенах висели семейные портреты: граф с графиней на охоте, молодой граф, граф с дочерью, граф с покойными родителями. Эта часть замка давным-давно никем не посещалась, и было непонятно, за каким чертом фокуснику понадобились старые картины.
Последний день, когда должна была решится судьба старого престидижитатора ничем не отличался от любого другого дня. Светило солнце, трещал за окнами мороз, жарко пылали камины в центральной зале. Граф, сжимая в руке бокал с кислым вином, сидел в кресле у стола и мял в руке салфетку. В его голове затуманенной винными парами возникали картины: фокусник с распоротым животом, фокусник в котле с кипящим маслом, фокусник на гарроте. Эти размышления немного улучшали настроение графа – как раз настолько, чтобы сдержатся в тот момент, когда старик вошел в залу.
Странно, но фокусник был абсолютно спокоен. Он поклонился и прислонил к стулу вещь, которую тащил с собой: большой портрет в золоченой раме. Картина была накрыта черной шалью, но было видно, что это один из портретов, ранее висевших в галерее.
Граф плотоядно ухмыльнулся.
- Ну-с, почтенный, – голос графа был насквозь пропитан издевкой, – нашел ли ты лекарство для моей больной супруги? Или… хе-хе… ты хочешь сообщить мне печальную новость?
- Да, граф, – старик коротко кивнул, глядя графу прямо в глаза. – Я нашел лекарство.
Хмель сдуло с графа в один миг. Он поднялся на ноги, но фокусник в резком жесте выбросил вперед руку и граф как подкошенный рухнул назад в кресло.
- Более того, – старик все так же прожигал графа глазами, – я знаю, кто виноват в теперешних муках графини.
- Скажи.. Скажи кто это, – граф хрипел, словно раненый лев. – Скажи мне кто это и я…
- Монстр, – коротко ответил фокусник.
После этих слов в зале вдруг потемнело, хотя солнце все так же ярко сияло за витражами высоких окон. Граф молчал и глядел на старика. А тот, казалось, не обращал на графа внимания. Положив руку на портрет, он смотрел в огонь камина.
- Пятнадцать лет назад вашей супруге достался яд, предназначенный вам. Вы поймали убийцу и казнили его. Но казнив виновного вы не смогли убить свои боль и гнев. До сих пор вас гложет ненависть к отравителю и досада, что он умер столь легко. Ночами вы придумываете для него новые казни, одна страшнее другой, но…
Он помолчал, задумчиво кивнул каким-то своим мыслям и продолжил:
- Но достаются эти муки не тому, кто уже мертв, а живым людям, что вас окружают. Вашим слугам. Вашему народу. Вашей дочери, в которой вы видите ее мать, что бередит старую рану еще больше. И даже вашей супруге. Да-да, не удивляйтесь, граф. Она умерла, умерла пятнадцать лет назад. Но вы насильно удерживаете ее душу в руинах тела при помощи новых и новых ядов, продлевая ее мучения вот уже пятнадцать лет. Из любящего мужа и просто хорошего человека, которым вы когда-то были, граф, вы превратились в тирана и деспота, которого все боятся и ненавидят. А ваша жена стала вашей рабыней. Но в отношениях «раб-хозяин» нет места для любви. Там есть лишь боль, страх и страдания. Для обоих, граф, потому что вы страдаете так же сильно, как и она.. Отпустите ее, граф. Отпустите ее и отпустите себя.
..Дикий рев раненого отравленной стрелой секача разорвал прогорклый воздух залы. Граф вскочил; бокалы с вином полетели во все стороны. «Убить» – одна только мысль горела душным пламенем в воспаленном мозгу графа.
И тогда старик одним движением сорвал ткань с портрета.
Нет, не с портрета.
С большого зеркала в золоченой раме.
Граф замер, как вкопанный.
Из зеркала, отраженный тусклой старинной амальгамой, на него смотрел монстр.
Горящие, полные ненависти маленькие глазки, слюнявый рот, раздувшаяся морда, раскаленная как сковорода – но чудовище было ужасно не этим, а смутным намеком на человеческие черты, затерявшиеся где-то под злобной уродливой маской, словно лик утопленника, глядящий из темных, мутных вод осеннего болота.
Монстр.
Человек.
Он сам.
..Свет померк; зала качнулась куда-то в сторону. Боль резанула грудь и ударила в левое предплечье; граф почувствовал что падает.
К нему уже спешили: верный Юстин, доктор Джура, достающий на бегу какие-то склянки и…
И стрик, удивительный старик, фокусник, шарлатан…
Маг…
Тьма окутала мир. Она длилась долго, очень долго.
А потом наступило утро.
..Летняя ночь на севере коротка. Спят поля, спят дубравы, стелятся туманы над болотами. Сияет в небесах луна, озаряя замок на скале и тихий заросший сад.
Здесь, в саду, у горного ручья, была могила. Простая белая плита, простая надпись – имя, две даты. Обычный белый мрамор, чистый и холодный как лунный свет. И надпись: «Отпускаем любя. Твои муж и дочь».
…Граф стоял у могилы долго, очень долго. А когда взошло солнце, на мраморе лежал маленький букет полевых цветов.
Потолок был закопчен тысячами факелов, сожженных в этом зале за долгие годы; при этом содрать копоть с деревянных панелей не было никакой возможности. За высокими витражными окнами кружили одинокие снежинки и ярко светило зимнее солнце. Солнечный луч, разбитый оконным стеклом на радужные брызги, подсвечивал висящие в воздухе пылинки, не освещая, впрочем, более ничего. Свет был чистым и загадочным; в нем было что-то церковное, резко контрастирующее с запахами дворцовой залы. Пахло здесь дымом, пылью, кровью, кухней и какой-то анонимной кислой дрянью – главенствующая нота в местном амбре.
Управляющий, пожилой бретонец, все время мерз и кутался в пуховый плащ, полы которого за весь срок службы подмели больше грязи, чем все дворцовые полотеры вместе взятые. У Юстина были большие оттопыренные уши и длинный печальный нос, что делало его похожим на умученного жизнью престарелого скампа. В руках управляющий сжимал клочок бумаги и сбивчиво читал с него, поднося рукописный текст почти вплотную к близоруким глазам:
- «…в заведении благородного Паркуса «Пьяный Секач» – двадцать молодых редгардок в одних только серьгах, исполнят для почтенной публики..»
- Дальше, – граф громко рыгнул, залив в необъятный рот вино из бокала и зажевав его куриной ножкой.
- «Зеленая Кобыла» – девушки и огненное шоу. Два мага-близнеца потешат публику Испепелением и Воспламенением, пока взоры посетителей будут услаждать тридцать девушек в одних только…» Это мы пропустим..
- Скучно. – Маленькие глазки графа на миг закрылись, исчезнув в жировых складках лица. Щеки нездорового багрового оттенка, испещренные тонкими прожилками капилляров, лоснились от пота и подкожного сала. Остатки седых волос, более напоминающие перекочевавшую на голову щетину, смешно топорщились во все стороны; впрочем, Юстину было не до смеха.
- Есть еще престидижитатор…
-Кто? – граф недоуменно посмотрел на бретонца, выплюнул кость и потянулся за салфеткой.
- «Чудодей и мастер фокусов с ловкостью рук необычайной покажет почтенной публике чудеса в Малом зале «Ржавой Алебарды». Бродячий цирк господина Сетинуса…»
- А, понятно, – интерес в глазах графа угас, как угли в залитом водой камине. – Опять дрессированные скампы и грудастая девка левитирующая над ямой со змеями. Чушь, чушь..
- Тут написано, что все чудеса прес… Короче, этот маг, вроде как, колдует без магии. «Подлинные чудеса без колдовских искусств: ловкость рук и мастерство фокусника».. Как-то так..
- Ладно, ладно. Фокусы так фокусы.. – Граф махнул рукой и трое слуг, появившиеся неведомо откуда, словно по мановению отточенного заклятия смахнули со стола подносы с объедками, заменив их на блюда с десертом. Хлопнули пробки, зашипело белое игристое, сменились серебряные с позолотой канделябры, мерцающие огоньками ароматических свечей. Граф сунул в рот кусок яблочного пирога и прошамкал:
- Фто у фас иш дел на феходня?
- Письма – три штуки. Нужна Ваша подпись. Сэр Людовик интересовался, не соизволит ли Ваша светлость выехать с ним и его семьей на охоту. Ну и есть пара ростовщиков и один вор.
- Пофли фэра Людофика в фопу. – Граф, наконец, проглотив пирог, присосался к графину с наливкой, выдув одним махом половину, и шумно пустив ветры. – Давай вора и на сегодня хватит. Письмами займусь вечером.
..На лестнице раздались приглушенные солдатские ругательства, пахнуло жевательным табаком, факельным дымом и сапогами. Лязгнул засов, загремели цепи и в залу вошли два стражника – оба усатые и румяные, только что с мороза. Полетели в камин еловые дрова, истекающие смолой, затрещало, забилось пламя, пахнуло жаром, точно из дверей бани, завоняло прогорклым жиром.
Человек, которого стража волокла в цепях, был, как и полагалось пойманному преступнику в кандалах, жалок и раздавлен. Граф взбодрился; Юстин тоже вытянул голову на тощей цыплячьей шее и провел обложенным языком по тонким, побитым лихорадкой губам – зрелище человеческого существа, раздавленного и сломленного, во все времена было отличным стимулятором для тех, кто пока избежал подобной участи, но понимал, что судьба – та еще сучка. Как там говаривают норды: «Не зарекайся от мора и от позора..»
Человека отпустили; тот тут же грохнулся на пол и, гремя цепями, подобно замковому приведению (весьма пророческая аналогия, подумал Юстин) запричитал:
- Я не виноват!! Пощадите, Ваша Светлость, отец наш и повелитель!! Рабом Вашим стану, ноги мыть…
Граф поднял бровь, и стража мгновенно принялась пинать вора по ребрам. С учетом стальных набоек на солдатских сапогах получалось больно. Арестованный завыл, пытаясь свернутся клубочком, и тут же хитроумная система цепей и наручников выдернула его руки из суставов. Крик прекратился; человек в цепях потерял сознание.
Пока арестованного отливали водой из половых ведер, Юстин достал протокол и принялся его изучать. Граф кивнул на несчастного, спросив:
- Что он украл?
- Кошелек дочери столичного торговца. Там было сто пятьдесят септимов и брошь.
- Граф.. – вор, пришедший в себя разлепил губы в кровавой корке, – Граф, не велите казнить.. Я.. Я заплачу штраф, какой угодно.. Я дом продам.. Мне нечем кормить семью, а моя дочь больна.. Граф, у нее жгучие хрипы, ей нужны лекарства.. Без меня она не протянет и недели..
-Да? – Граф радушно улыбнулся. При взгляде на эту улыбку Юстину сильно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Например, в Забвении.
– Это очень печально, да. Я думаю, что тебя следует отпустить.
- Правда?! – в глазах заключенного вспыхнула безумная радость, он, шатаясь, поднялся на ноги. – Граф, вы…
- И не просто отпустить. Отдайте ему деньги, что он украл.
- Боги! – вор, шатаясь, поднялся на ноги. – Великие Девять охранителей наших! Граф, я не верю…
- Отпустите его! – граф махнул рукой страже. – И отдайте ему деньги.. сколько там? Сто пятьдесят септимов? Отдайте все до единой монеты. И чтобы он больше не испытывал нужны и голода.. Расплавьте эти деньги и залейте ему в глотку. Потом может идти на все четыре стороны.
..Когда душераздирающие вопли арестованного затихли вдали, граф допил вино, вытер потное лицо платком и, подъяв с кресла необъятные телеса буркнул:
- Ладно, Юстин. Поехали смотреть твоего фокусника.
«Ржавая Алебарда» была, на удивление, приличным заведением. Во всяком случае, полы были чисты и до блеска натерты воском, в залах жарко натоплено, а в углах не нагажено.
Они почти не опоздали – на сцене как раз распинался конферансье. Прислуга унеслась на кухню, где для подобных случаев уже лежало все необходимое для приготовления фирменного «ульховского» седла барашка с чесноком (самого барашка как раз казнили на заднем дворе). Замелькали подносы с вином, факелы погасли, а на сцене вспыхнули колдовские огни.
Граф откровенно скучал. Его не интересовали жонглеры, отправлявшие под потолок каскады острых как бритва стилетов. Он не смотрел на прекрасных обнаженных редгардок, к ногам которых ложились ужасные горные львы. Ему был скучен дуэт шутов, изображавших сборщиков налогов и пиливших огромной бутафорской пилой сонную корову (..налог на движимое имущество – третья часть в ка-а-азну-у!). Граф много пил, зевал и ел глазами женщин в передних рядах.
И внезапно он понял, что в зале происходит что-то странное.
На сцене стоял человек. Он был сед и стар, но его осанка намекала на солдатское прошлое. На старике свободно болтался потертый серый балахон; лицо испещренное морщинами, словно печеное яблоко, было… Граф не мог сказать, каким именно оно было; он никогда не видел подобных лиц – прямых, красивых с веселыми, едкими глазами, антрацитово блестевшими из-под кустистых бровей. Это был человек из другого места, другой эпохи, быть может, из другого мира, где сын пахаря убивает дракона еловым сучком, оставляя с носом всех принцев на белых лошадях к вящей радости прекрасной принцессы.
Человек взмахнул рукой и в зал полетели фонтаны полевых цветов. В воздухе запахло чабрецом и полынью – нездешний аромат неведомых лугов.
Граф выпрямился в кресле.
Старик взмахнул другим рукавом, и в воздухе забила крыльями белая как снег птица – снежная пустельга, королева северных лесов. Зал бешено зааплодировал.
Граф поднялся на ноги.
Старик свел ладони вместе и дунул меж ними. И сотни разноцветных лент поплыли над головами восхищенной публики.
И тут в зале воцарилась полная тишина.
Граф стоял у сцены и тяжелым больным взглядом рассматривал фокусника.
А тот, похоже, не понимал, какая опасность ему угрожает. Старик широко улыбнулся и щелкнул пальцами у графского носа. В руке у престидижитатора возник маленький букетик фиалок, который он, недолго думая, сунул графу в петлицу.
В зале раздался грохот – это Юстин в тяжелом обмороке свалился с табурета.
- Ты маг. – Голос графа был глух и лишен каких-либо эмоций.
- Что ты, добрый человек! – фокусник улыбнулся. – Я просто..
- Ты – маг, – дыхание графа было тяжелым и хриплым. – Ты сильный маг, – он обернулся и щелкнул пальцами. – Стража! Доставьте этого человека во дворец. Если будет необходимо – бейте. Но не до смерти.
Карета, похожая на огромный черный гроб, тряслась на рытвинах и ухабах разбитой дороги, разбрасывая колесами грязный ноздреватый снег. Старый фокусник отодвинул занавеску и посмотрел вниз, туда, где у подножья холма лежал в черных дымах печных труб город. С низкого свинцового неба полетели большие белые хлопья, порывистый ветер раскачивал карету на рессорах, завывая в щелях. Это был холодный, безблагодатный край.
У обочины стояло несколько Г-образных столбов – виселицы. В петлях на ветру раскачивались окоченевшие тела с деревянными табличками на груди – старик не успел увидеть, что на них написано. На лице одного из повешенных сидела маленькая серая птичка, зацепившись лапками за космы волос и клевала то, что осталось от левого глаза.
Фокусник вздрогнул и задернул занавеску.
..В этой комнате, скрытой в самом дальнем углу замка, было темно и жарко как в кузнечном горне. Пот тяжелыми каплями выступил на лбу у фокусника, но дело было не только в жаре и духоте.
Здесь было много странных алхимических приборов – реторты, перегонные кубы, сосуды причудливой формы, стеклянные шары, сочащиеся могильным сиянием, шипящие автоклавы и тихонько тикающие латунные цилиндры. От всего этого тянулось несметное количество трубок и шлангов, и все они опутывали лежащую на огромной кровати женщину.
Ей могло быть двадцать лет, а могло быть и пятьдесят – возраст растворился в смертельной бледности лица и выражении ужасной муки, исказившем когда-то прекрасные черты. Женщина была похожа на оплывшую свечу, погасшую, но странным образом все еще тлеющую во тьме. И даже несведущему в алхимии фокуснику было понятно – все эти трубки и приборы – единственное, что поддерживает в женщине тень жизни.
Кроме того в комнате были еще двое: старый печальный аргонианин в белой робе и молодая девушка с огромными заплаканными глазами. И хотя граф был жирен как боров, а она тонка как тростинка, фамильное сходство сразу бросалось в глаза. «Дочь», подумал старик. «Или внучка».
- Вон отсюда, – тихо сказал граф. Аргонианин исчез, словно его телепортировали; девушка в немом отчаянии подняла взгляд на графа, закрыла лицо руками и с плачем выбежала прочь.
Граф кивнул на кровать и тихо сказал, хрипя в раскаленном воздухе:
- Моя жена. Пятнадцать лет назад, в этот же день на меня покушались. Яд. Но отрава досталась не мне, – он помолчал, словно ожидая комментариев и не дождавшись, продолжил:
- Ее.. спасли. Я боролся за жизнь жены три года. Нашел лучшего в Империи врача. Потратил огромные деньги. И в результате – это. Она не умерла, да. Но она и не жива. Ее душа спит, но при этом страшно мучается, – он резко повернулся к фокуснику и впился в лицо старика взглядом, опалившим того, словно жар, вырвавшийся из печи.
- И ты ее вылечишь.
- Что?! – фокусник едва не свалился на пол; в его глазах читались изумление и шок.
- Ты вылечишь ее, – граф навис над стариком как гранитная глыба; в его глазах плескалась кипящая смола. – У тебя есть два варианта. Первый: ты сейчас скажешь, что не умеешь лечить и что ты не маг. Тогда я велю содрать с тебя кожу и бросить в загон к свиньям – их, кстати, не кормили четыре дня. Второй: ты можешь попытаться что-то сделать. В этом случае у тебя будет еще неделя жизни. Если ты преуспеешь – будешь купаться в золоте. Если нет – я обещаю тебе быструю и чистую смерть. Выбирай… маг.
Открылась дверь, впуская в комнату благословенную прохладу. Старик сидел на полу, беззвучно шевеля губами; правой рукой он держался за грудь.
Граф на секунду замер в дверях, обернулся и бросил через плечо:
- Да, и вот еще.. Если это тебе поможет: ведьма, которая пыталась до тебя, сказала что на моей жене лежит проклятие. Если это так.. Скажи мне, кто это сделал. Я хочу, чтобы ублюдок умирал несколько недель.
Дверь захлопнулась, оставляя фокусника наедине со странной женщиной, что не живая и не мертвая лежала среди трубок и жутких механизмов. Реторты булькали и выпускали струйки пара.
Старик лежал на полу и рыдал.
Когда ждешь – время тянется очень медленно. Справедливо и обратное: когда желаешь продлить мгновение, то оно пролетает быстро и незаметно. Так что в точке между этими двумя крайностями не должно, по идее, происходить ничего вообще.
Так прошла и эта неделя – своим чередом, никуда, особо, не торопясь. Зима окончательно вступила в свои права; теперь снег шел каждый день, а под стрехами крыш старого замка завывал ледяной ветер. К вечеру пятого дня небо расчистилось, и ударил такой мороз, что было слышно, как трещат во дворе поленья. Ночами в лесах заунывно выли волки и звезды сияли в морозном воздухе, словно россыпи ледяных бриллиантов.
Граф был не в духе. Всю неделю он не выходил из запоя, взрывался по малейшему поводу и за малейшую провинность был готов разрывать голыми руками. Прислуга пряталась по углам, выходя перекусить да посудачить лишь когда граф отключался от выпитого за столом или на лестнице.
Граф был готов раздавить фокусника, вытрясти из мерзавца душу в любой момент, но, помня свое обещание, лишь скрежетал зубами и ждал конца недели. Старик совершенно не проявлял интереса к своим обязанностям, бывая в комнате у графини лишь пару раз в день; при этом было незаметно, что он колдует или смешивает какие-то алхимические декоты. Зато он часто и много беседовал с прислугой и стражниками (с последними попутно приходилось пить, но старик был весьма крепок на голову и желудок). Он очень коротко сошелся с доктором Джурой, проводя в каморке старого аргонианина вечера и засиживаясь до поздней ночи.
Но чаще всего фокусника видели с дочерью графа – тихой, застенчивой девочкой, на которую в замке почти никто не обращал внимания. Граф, шипя и плюясь, отдал приказ следить за стариком – известно же: седина в бороду – бес в ребро. Но фокуснику, похоже, было безразлично присутствие стражи.
Все оставшееся время старик проводил в картинной галерее, где на стенах висели семейные портреты: граф с графиней на охоте, молодой граф, граф с дочерью, граф с покойными родителями. Эта часть замка давным-давно никем не посещалась, и было непонятно, за каким чертом фокуснику понадобились старые картины.
Последний день, когда должна была решится судьба старого престидижитатора ничем не отличался от любого другого дня. Светило солнце, трещал за окнами мороз, жарко пылали камины в центральной зале. Граф, сжимая в руке бокал с кислым вином, сидел в кресле у стола и мял в руке салфетку. В его голове затуманенной винными парами возникали картины: фокусник с распоротым животом, фокусник в котле с кипящим маслом, фокусник на гарроте. Эти размышления немного улучшали настроение графа – как раз настолько, чтобы сдержатся в тот момент, когда старик вошел в залу.
Странно, но фокусник был абсолютно спокоен. Он поклонился и прислонил к стулу вещь, которую тащил с собой: большой портрет в золоченой раме. Картина была накрыта черной шалью, но было видно, что это один из портретов, ранее висевших в галерее.
Граф плотоядно ухмыльнулся.
- Ну-с, почтенный, – голос графа был насквозь пропитан издевкой, – нашел ли ты лекарство для моей больной супруги? Или… хе-хе… ты хочешь сообщить мне печальную новость?
- Да, граф, – старик коротко кивнул, глядя графу прямо в глаза. – Я нашел лекарство.
Хмель сдуло с графа в один миг. Он поднялся на ноги, но фокусник в резком жесте выбросил вперед руку и граф как подкошенный рухнул назад в кресло.
- Более того, – старик все так же прожигал графа глазами, – я знаю, кто виноват в теперешних муках графини.
- Скажи.. Скажи кто это, – граф хрипел, словно раненый лев. – Скажи мне кто это и я…
- Монстр, – коротко ответил фокусник.
После этих слов в зале вдруг потемнело, хотя солнце все так же ярко сияло за витражами высоких окон. Граф молчал и глядел на старика. А тот, казалось, не обращал на графа внимания. Положив руку на портрет, он смотрел в огонь камина.
- Пятнадцать лет назад вашей супруге достался яд, предназначенный вам. Вы поймали убийцу и казнили его. Но казнив виновного вы не смогли убить свои боль и гнев. До сих пор вас гложет ненависть к отравителю и досада, что он умер столь легко. Ночами вы придумываете для него новые казни, одна страшнее другой, но…
Он помолчал, задумчиво кивнул каким-то своим мыслям и продолжил:
- Но достаются эти муки не тому, кто уже мертв, а живым людям, что вас окружают. Вашим слугам. Вашему народу. Вашей дочери, в которой вы видите ее мать, что бередит старую рану еще больше. И даже вашей супруге. Да-да, не удивляйтесь, граф. Она умерла, умерла пятнадцать лет назад. Но вы насильно удерживаете ее душу в руинах тела при помощи новых и новых ядов, продлевая ее мучения вот уже пятнадцать лет. Из любящего мужа и просто хорошего человека, которым вы когда-то были, граф, вы превратились в тирана и деспота, которого все боятся и ненавидят. А ваша жена стала вашей рабыней. Но в отношениях «раб-хозяин» нет места для любви. Там есть лишь боль, страх и страдания. Для обоих, граф, потому что вы страдаете так же сильно, как и она.. Отпустите ее, граф. Отпустите ее и отпустите себя.
..Дикий рев раненого отравленной стрелой секача разорвал прогорклый воздух залы. Граф вскочил; бокалы с вином полетели во все стороны. «Убить» – одна только мысль горела душным пламенем в воспаленном мозгу графа.
И тогда старик одним движением сорвал ткань с портрета.
Нет, не с портрета.
С большого зеркала в золоченой раме.
Граф замер, как вкопанный.
Из зеркала, отраженный тусклой старинной амальгамой, на него смотрел монстр.
Горящие, полные ненависти маленькие глазки, слюнявый рот, раздувшаяся морда, раскаленная как сковорода – но чудовище было ужасно не этим, а смутным намеком на человеческие черты, затерявшиеся где-то под злобной уродливой маской, словно лик утопленника, глядящий из темных, мутных вод осеннего болота.
Монстр.
Человек.
Он сам.
..Свет померк; зала качнулась куда-то в сторону. Боль резанула грудь и ударила в левое предплечье; граф почувствовал что падает.
К нему уже спешили: верный Юстин, доктор Джура, достающий на бегу какие-то склянки и…
И стрик, удивительный старик, фокусник, шарлатан…
Маг…
Тьма окутала мир. Она длилась долго, очень долго.
А потом наступило утро.
..Летняя ночь на севере коротка. Спят поля, спят дубравы, стелятся туманы над болотами. Сияет в небесах луна, озаряя замок на скале и тихий заросший сад.
Здесь, в саду, у горного ручья, была могила. Простая белая плита, простая надпись – имя, две даты. Обычный белый мрамор, чистый и холодный как лунный свет. И надпись: «Отпускаем любя. Твои муж и дочь».
…Граф стоял у могилы долго, очень долго. А когда взошло солнце, на мраморе лежал маленький букет полевых цветов.
