Мир по дороге

[orc Wolf]

Пустыня, через которую я уходил от погони, осталась позади. Миновав засоленные болота на ее границе, пройдя сквозь поседевшие от жары травянистые моря, вошел я в населенные земли. Там, в глухих деревушках, укрывавшихся у края великих лесов, я просил пристанища, и, получив его, спал ночи напролет. Как только вставало солнце, я благодарил хозяев и снова отправлялся в путь. Недели текли мимо, весну сменило лето, а дорога оставалась прежней и только травы вдоль обочины и листья на деревьях меняли цвет и запах. Солнце всходило справа, каждый раз справа - и я знал, что не сбился с пути. Когда же листья стали менять цвета на красный и желтый, капли дождя стали медленными и холодными, а туман, наползавший зябкими ночами из леса, уже не исчезал с рассветом, а так и висел у земли весь день - тогда я встретил тебя. И с того дня мы шли вместе, все время вместе. За туманами пришли снега и льды и, пробуждаясь, я, бывало, не мог понять, по какую же руку был рассвет и идем ли мы все еще в верном направлении. Ты смеялась над моими сомнениями, которые на самом деле были опасениями натолкнуться на погоню (но этого я тебе не говорил), и мы шли дальше. Удивительно, но нам везло, и те, кого мы встречали, не выказывали враждебности. Я рассказывал им сказки и истории, что были забыты в этих землях еще тысячу лет назад, а они делились с нами едой и говорили, где находится ближайшее селение. Там, в покрытых снегом общинных залах, ты танцевала перед укутанными в меха и бороды старейшинами деревень, а те давали нам приют и приглашали остаться у них. Мы благодарили их, но покидали их дома сразу после того, как ночь сменялась днем. Когда же солнце вновь начало набирать силу, а снега начали растекаться ручьями и лужами, порою настолько глубокими, что мне приходилось переносить тебя через них на руках; в один из часов вечернего отдыха ты спросила меня, куда же мы идем. И, несмотря на то, что ответ был мне известен и что знание это было отпечатано в самом моем сердце, я не нашел слов, которые бы могли передать его. Поэтому я просто расскажу тебе, откуда мы вышли, зная, что ты поймешь, о чем идет речь и сумеешь, зная, каково было начало пути, понять, каким должен стать его конец.

Так вот, послушай:

Дракон летел во мраке абсолютного ничто, в пустоте по ту сторону сна, что у иных зовется смертью. Несмотря на то, что все наши пять чувств спасовали бы в том месте, несмотря на то, что не было тогда ни слов для языка, ни звуков для слов, ни даже мыслей, я все же уверен, что это был дракон. Чем он еще мог быть - бесконечно могучий, бессмертный, молниеносно быстрый и вместе с тем, слепой в своей силе и беспомощный перед своей собственной натурой, что гнала его вперед все быстрее и быстрее? Да-да, очень-очень скоро лететь спокойно и размеренно ему стало мало, и он начал разгоняться, двигаясь все быстрее и быстрее (что, впрочем, можно было понять только по его ощущениям). От безмерных, неисчислимых усилия он - даже он! - выбивался из сил, но стремление заставляло его мчаться все быстрее и быстрее. Когда же он достиг предела скорости, которого можно было достичь, когда, все его силы ушли на эту безумную гонку, то был у него выбор: оставить все, как есть, или все же попробовать преодолеть и этот, последний, барьер. Первый путь сулил покой, а за покоем - забвение ничто. Просто потому, что даже если ты безмерно могущественный дракон, но при этом находишься нигде и никогда, если тебя невозможно ни представить, ни описать даже тебе самому, то можно сказать, что тебя не существует. И только твои собственные усилия и ощущение все убыстряющегося полета могут сказать тебе, что ты все же есть. И дракон приложил последнее, воистину неисчислимое усилие, поскольку было то за пределами его сил. И приложив его, он прорвал барьер Ничто и погиб сам, рассыпавшись мириадами осколков. И мир был разрушен, поскольку до того момента не было в этом мире ничего, кроме полета, но осколки ничто, осколки дракона, которые были не более, чем звуками его последнего крика, а может, кто знает? - россыпью его сверкающих чешуй, стали мотыльками. Или светлячками, я не могу сказать точно: с одной стороны, они мерцали на рваном одеяле пустоты подобно звездам, которых, конечно, тогда еще не было. С другой, им не было пристанища, и каждый был бесконечно далек от другого, потому они гасли - один за другим, быстрее, чем гаснет свеча, вынесенная на вьюжный ветер. И чтобы сохранить свой свет, единственное, что у них было, единственное, чем были они - светлячки стали мотыльками, летящими на огонь друг друга. И лишь стоило им оказаться в одном месте, как вспыхнули они ярчайшим пламенем и больше не были. Вспышка же угасла, но там, где она произошла, остался обнаженный человек. И человек раскинул руки, желая обнять породившее его, и открыл рот, чтобы произнести свое имя. Но изо рта его вылетели птицы, золотые, как солнце, серебряные как луна и голубые как небо. Эти птицы сели на руки и голову человека и тот превратился в древо, которое эти птицы несли сквозь пустоту. Руки его стали ветвями и покрылись листвой, а ноги обратились корнями, но не было еще земли, которую эти корни могли бы познать, и не было воды, которую они могли бы отведать. Было лишь древо, летящее в пустоте благодаря птицам и щебет этих птиц. Но вскоре из звуков их песен родились и другие птицы и звери. Все они были песней радости, все до одного, и не знали ни потребности в пище, ни страха смерти.

А на ветвях тем временем расцветали цветы, позже ставшие плодами. И как-то раз пара зверей решила отведать эти плоды. И стоило им вкусить плод, как к ним пришло понимание, кто они такие. И выкрикнули они это знание, порождая таким образом первое слово в мире и свое первое имя. Прочие слова, что они придумали затем, давно забыты, но некоторые еще помнят Первое. Помню и я и даже попробую воспроизвести, ты только не смейся.

- CHIM[P]!

И, знаешь, честно говоря, я думаю, что не только радость от обретенной речи была в их крике: ведь они осознали себя и узрели собственное несовершенство. И более того, деяние их, которое, по сути, было ни чем иным, но сбором первого урожая, заставило придти в мир осень. Она ведь всегда приходит вслед за жатвой. И листья древа пожелтели и опали, становясь перегноем, становясь землей. Древо пустило корни в этой земле и больше уже не летело в пустоте, птицам было незачем больше его нести и они разлетелись кто куда, создавая ночь и день, и небо над головой. И сначала пара, овладевшая словом, а затем и прочие звери спустились с древа на землю, чтобы подготовиться к грядущей зиме. И первая пара, ставшая причиной осени осталась без даров, доставшихся другим зверям, поскольку плод они съели не из голода, а из любопытства. Не получили они ни острых клыков, ни теплых шкур, ни крепких рогов. Были они голы и волосаты, и чтобы выжить зимой, чтобы одеться и прокормиться, им пришлось осквернить себя убийством других зверей. Им было холодно, и они ломали ветви древа, чтобы развести костер. И древо стало похоже уже не на человека, распростершего руки, но на столп.

 

Когда же первая зима отступила, то из брошенных после съедения плода отходов, где сохранились не переваренные семена, на перегное начинали расти цветы, травы и другие деревья. Первые птицы уже не создают живущих песен и в мир уже пришли голод и смерть, а потому всему живому приходится учиться выживанию и размножению. Говорящие тоже учились этим вещам, и помогал им в этом их разум и память. И в памяти этой, помимо знаний о новом, растущем вокруг мире, оставалось еще и осознание их вины, а в разуме - желание вернуть все как было. И они пытались вымолить прощения, принося жертвы у столпа, что некогда был древом, а до того - человеком.

У них родились дети - два мальчика. И когда эти двое выросли, то занялись они разными ремеслами, так как старшему было интересно то, что растет из земли, а другому - то, что по ней ходит. Но в остальном они были подобны во всем, и если интересовавшегося зверями это устраивало, поскольку он пытался приручить зверей, ища подобие между ними и собой, ища общие точки, точки соприкосновения, то земледельца их сходство пугало - он не дружил с растениями, что растит, и не видел между собой и ими ничего общего, поскольку то, что могло бы показать ему их подобие, не было похоже больше на человека, но выглядело как столп. И вот, однажды, во время принесения искупительной жертвы у столпа меж братьев возник спор. Земледелец обвинил скотовода в том, что тот убивает то, что любит. Скотовод же в ответ напомнил ему, что мясо, которое он приносит, ест и земледелец. Напомнил ему о том, что жертвовать жизнями зверей ему приходится для сохранения жизни своей и брата и родителей.

- Ты же, сказал он, не знаешь, каково это и не узнаешь никогда.

Земледелец был смущен, но отвечал, что и его труд тяжел, и ему приходится жертвовать потом своим ради урожая, хлеб которого ест и скотовод.

На что скотовод ответствовал:

- Верно, телом своим ты жертвуешь, но я каждый раз жертвую душой своей, убивая малых сих, ради тех, кого люблю больше. И труд мой не легче твоего.

Они возжигают жертвенник, и дары скотовода оказываются приняты, а земледельца - отвергнуты.

Скотовод сказал:

- Видишь, брат, я был прав.

Земледелец же ответил:

- Да, брат, но как быть мне? Зверей взял ты, ты ими и жертвуешь и, жертвуя ими, жертвуешь и собой. Но как быть мне, пестующим траву, что молчит и не приласкается ко мне, когда я пою ее водой пота своего? Как быть мне, насилующему землю, чтобы вырвать у нее те крохи, что мы едим? Как быть мне, менее любимому, и оттого менее любящему, потому, что я же вижу, что и родители наши больше рады той пище, что приносишь ты? Чем мне пожертвовать? Жизнь ли свою принести на этот алтарь?

- Принеси, говорит ему скотовод, - и станешь славен, как я уже не буду.

Но земледелец понял его по-своему. Он решил, что не служение жизнью требуется от него, но служение смертью. Более того, видя кровавые жертвы брата, он решил, что и тот смертью служит. И так как завидовал он более любимому брату и думал, что тот хочет его смерти на жертвеннике, чтобы остаться одному подле родителей, то он убил своего брата. Как и он, принес в жертву то, что любил меньше, ради того, что любил больше. Ради себя самого. И когда он это сделал, то столп, который ему, как садовнику, полагалось бы лечить и возделывать, не зазеленел снова, но вспыхнул. Страшная кара обрушилась на земледельца. Страшная, но справедливая. Вообще, скажу я тебе, справедлива лишь та кара, которая заставляет человека стремиться исправить содеянное. А для того требовалось сперва пробудить в этом человеке любовь к чему-то, кроме него самого. И потому стало все на свете бежать от него, даже смерть, чтобы чувствовал он одиночество свое и страдал от него и не мог убежать сам. И, может быть, путь бы его был бы короче, но он понял, что в этой каре скрыта и награда. Вот только опять все перепутал. Увидел он в огненном столпе силуэт, похожий на I и назвался так сам. И так как из-за деяния своего остался он один, то и помыслить не мог, что символ этот значит "и", как "ты и я", "день и ночь", "небо и солнце", "луна и кошки". И он сказал не "И", но "Я". А затем пошел бродить по всем путям земным. И тут уже сложно сказать что-либо определенное до самого Рождества. Я мог бы рассказать тебе тысячи историй, укладывающихся в этот промежуток, но все они будут похожи друг на друга, как похожи друг на друга яблоки на дереве - одно желтое, другое красное и сладкое, третье зеленое и кислое, но все одинаково устроены. И все они приходили к одному и тому же финалу: люди ошибались и запутывались в своих ошибках. А это, в свою очередь, приводило их к гибели, тем или иным путем. Одни гибли ради себя и оставляли за собой лишь пыль и пепел, другие - ради других, и их гибель давала начало чему-то новому, но и оно жило недолго. И так мир вращался в колесе ошибок, лишенном направлений. Правда могла бы выправить его, но никто, от первых говоривших, до их далеких потомков не то что не помнил, но и не знал ее.

Но однажды в этот мир снова пришли два брата, чье братство возникло не от кровного родства, но по их собственной воле, что, по-моему, даже более ценно. Старший был книжником и был умен, но и потерян среди страниц своих книг, полных многовековых заблуждений, среди которых кое-где поблескивали крупицы истины. О младшем же мне сложно сказать что-то новое, но истинно то, что он был плотником и был прост и добр. И именно эти двое должны были показать миру, какой из путей является верным и дать миру символ, подобный первому человеку, ставшему этим миром и лишившимся ради этого своей человеческой природы и своего тела. И старший брат, помня о своих заблуждениях и зная, что ум его смущает его и толкает на колесо ошибок, назвался младшим и стал учеником второго брата. И эти двое, а с ними еще десятеро прожили жизнь свою в нищете, но в радости, не чураясь ни радостей земных, ни земных горестей и лишений. И они обходили землю единственным верным путем, неся слова правды и любви. Но позже эти слова потребовалось подтвердить. А единственным доказательством любви, с самого безвременья, где несся в пустоте дракон, было самопожертвование за гранью возможного, сотворенное даже не из последних сил, но уже после того, как эти силы были исчерпаны. И один из братьев стал жертвой, а второй - тем, кто жертвует. Ты знаешь, мне кажется, что старший, отдавая младшего в руки палачей, действительно думал, что он совершает предательство. Не берусь судить, из каких соображений он это делал, но происходи все по взаимной договоренности, он не лишил бы себя жизни после того, как все свершилось. Но вместе с тем, я думаю, что даже после этого его положение не является столь безнадежным, как нам рисуют. Он оступился, потому что должен был оступиться и показать людям неверный путь, точно так же, как младший должен был указать верный. Но, ошибаясь и совершая оба своих преступления, он все же делал то, для чего был предназначен. Я лишь человек, который рассказывает эту историю так, как умеет, и не знаю, что там произошло в действительности. Но думается мне, что человек, проповедовавший Бога, который есть Любовь, не мог отдать своего названного брата вечному позору и небытию. Как я уже говорил, справедлива лишь та кара, которая заставляет человека стремиться исправить содеянное. И кто знает, быть может, история о предательстве старшего лишь начало куда более длинного рассказа, рассказа о покаянии и исправлении, его и мира.

Единственный вопрос, который вытекает из этой истории, на который я могу дать ответ это: что же есть Бог? Дракон ли, мотыльки или человек-древо, или младший брат, пожертвовавший собой для исправления мира? Или огненный столп? Я отвечаю так: Дракон был в ничто и был ничто. Мотыльки, человек-древо и огненный столп - преходящие формы. Бог есть Любовь. Потому что дракон полюбил скорость прежде, чем полетел, а то бы он так и остался ничем в Ничто. Мотыльки полюбили свет, к которому они летели (пусть, пока они не слетелись, он и не вспыхнул), полюбили надежду. Человек-древо полюбил возможность стать чем-то. Младший брат полюбил мир. А тот, кто полюбил лишь себя и не изменил в себе этого - тот лишь пустая форма и ждет его лишь распад и возвращение в ничто. И, как ты видишь, наша любовь не неизменна, она растет и изменяется, соразмерно тому, как растет и изменяется вселенная, становясь на этом пути старше и мудрее.

...Утром мы двинулись дальше.

Изменено 10 августа, 2014 пользователем orc Wolf

[Вевик]

Но какой же конец этих слов?

[orc Wolf]

Узнаем, когда мир будет дописан и прочтен.

[Муурн Шепард]

Ты знаешь, мне кажется, что старший, отдавая старшего в руки палачей, действительно думал, что он совершает предательство. Не берусь судить, из каких соображений он это делал, но происходи все по взаимной договоренности, он не лишил бы себя жизни после того, как все свершилось. Но вместе с тем, я думаю, что даже после этого его положение не является столь безнадежным, как нам рисуют.

Нет ли ошибки в выделенной фразе?

[orc Wolf]

Но какой же конец этих слов?

Wait...

------------------------------------------------------------------

 

...Через три дня.

 

- Дорогой, но кто же запустил дракона?

 

...

[mortuus]

Но какой же конец этих слов?

"И конец этих слов -Альмсиви" c Мorrowind

[Elfa]

А мне понравилось. Чисто зрительно, конечно, тяжеловато, однако все равно очень и очень вкусно. :)