Темка Foxundor'a

[Darkmare900]

Виртуозно. При чтении в голове возникают картины происходящего. И очень живые, проработанные персонажи.

 

Где-то вдалеке вырисовывался громадный силуэт чего-то поистине монументального. Даже белёсое одеяло мглы не могло полностью скрыть его — “Рассвет”. Величайшее достижение человечества со времён изобретения виталиса. Космический корабль, способный доставить человека к свету иных звёзд.

Аллентаун — маленький городок по меркам Объединённой Земли, но близость космодрома и сопутствующих ему заводов делала его одним из важнейших мест на этой планете.

 

Когда сохраняла себе, назвалние родилось само. Проект "Рассвет"

 

Мобиль разгонялся, следуя забитой в память программе. Сероватая дымка расступалась перед мчащейся в пространстве каплей железа и пластика, сдвигаясь позади неё, словно желая стереть из этого мира любое упоминание, любую улику того, что тут кто-то был. Туман был напитан солнечными лучами, жадно всасывал их, не давая пробиться к земле, оттого он казался подсвеченным изнутри, молочно-желтоватой ватой облеплял небоскрёбы, мимо которых мчался мобиль, стремясь проникнуть внутрь, поглотить, растворить в себе всё, что сумели сделать люди. Туман был вампиром, искрящимся и одновременно тусклым, его щупальца полупрозрачными завитками касались поверхности машины перед тем, как в испуге отдёрнуться от неё.

 

Отличные описания, повторяю в какой раз.

 

Около ячейки собралась небольшая толпа. Оперативники, техники и медики с аппаратурой, несколько аналитиков, разглядывающих гладкие стены с таким задумчивым видом, что сразу становилось понятно: ничего толкового в ближайшее время от них ждать не стоило. От переговоров стоял негромкий гул — обсуждение смерти государственного контролёра казалось занятием поинтереснее расследования.

 

Непрофессиональность — болезнь Объединённой Земли.

 

Хехе :Д

 

Молоточки в моей голове, стучавшие целый день без передышки, остановились, взяв краткую передышку. Посчитав это хорошим знаком, я позволил подчинённому вести себя в помещение транспортировки, оставив позади по-прежнему горящую алым кнопку вызова.

Зал перемещений представлял из себя гигантскую комнату с низким потолком, в центре которой располагались пульты управления, соединённые с блоком питания — едва заметно гудящим чёрным кубом со множеством отверстий. От ящика в разные стороны расходились толстые разноцветные провода, в полуметре от блока «нырявшие» под пол, скрываясь из виду. Несколько десятков широких кругов, приглушенно отсвечивающих золотистым, придававшим коже болезненную желтизну, изредка гасли на секунду, а когда загорались вновь — в них уже находились люди, поспешно отходящие или отползающие — зависело от привычки к перемещениям — в сторону.

 

Нас встретила улыбчивая женщина в зелёной кофте; её пухлые губы были приоткрыты, отчего она имела удивлённо-наивный вид, подчёркивающийся мягким сахарным голосом. Я спиной чувствовал, как Сэмюель уставился на симпатичную фигурку. При желании я мог бы даже представить его масляный взгляд. Но такое зрелище я решил пропустить мимо себя.

 

***

 

Если меня когда-нибудь спросят, что такое перемещение, то я отвечу — ад, созданный людьми для людей, выдаваемый за полезное изобретение. Как ещё можно назвать методическое растягивание тела в пространстве?

 

Меня трясло, тело залихорадило. В правой части головы медленной кляксой расползалось ощущение чужеродности. Казалось, я куда-то падаю, под ногами будто бы ничего не было. Чувство времени куда-то уплыло — я и впрямь видел, что оно медленно уменьшается в размерах, скрываясь где-то в неведомой дали. Рук и ног стало больше, но управлять ими было нельзя. Правую ладонь парализовало — я её не чувствовал. В мозгу проносились вспышки, раскрашивая темноту внутри меня в рельефные цвета. Чужое внутри головы завибрировало, вступая в резонанс с конечностями. Появилось сосущее ожидание чего-то неправильного, непоправимого. А потом я открыл глаза.

 

Никогда не мог сдержать себя.

 

Раздвоенность — вот что это было. Первый Я стоял на одном из уровней небоскрёба Купера, а второй Я смотрел на комнату транспортировок «прихожей Рассвета». Две пары глаз и два тела, отделённые друг от друга огромным расстоянием, на одно сознание. Зигзаги в поле зрения, чёрными полосами пробегающие в пространстве, исчезая вдали; запахи и звуки, множившиеся, кипучие и ускоренные, писк в ушах и непрерывное вращение, как если бы моя голова стала пресловутым рычагом, с помощью которого вся Земля пришла в движение, хаотичное и бессмысленное.

 

Две картинки наложились одна на другую, создав нечто абсурдное, текущее и вместе с этим не изменяющееся. Мелькающие с огромной скоростью искры, появившееся чувство распада, как если бы я превратился в пазл, который наконец собрали, полюбовались на него и сейчас перемешивали, и бесформенные фигуры доконали меня окончательно. Я всхлипнул, осев на пол… на полы. В глазах потемнело, — О, эта блаженная тьма после ослепляющего света! — и я отключился.

 

Ощущения Стива от перемещения переданы отлично. А сам герой очень харизматичен.

 

Пока читала, думала - Вы пытаетесь бросить курить ИРЛ или просто хотели создать курящего героя, а сами не приемлете табак абсолютно? :Д Харизматичный, но зачуханный - смертельно болен, не может переносить перемещения и зависим от сигарет, которые ненавидит. От души поиздевались Вы над своим героем, Foxundor ;Д

 

— Вы видели этот бардак внизу? Это всё — чушь, трепыхания. Мы ничего, да, ничего не сделали. И не могли, просто не могли. Вы знаете, что некоторые составляющие механизмы производства виталиса способны нарушить нормальную деятельность всего звездолёта? Ошибки в чертежах. А корабль-то вот он — построен и скоро взлетит. Догадайтесь, станут ли его переделывать? Нет, конечно. Но это не наша проблема, а заботы ведущих инженеров рабочих отсеков. А вот что действительно паршиво — так это процесс изготовления волшебных таблеточек. У нас на Земле с этим просто — преступники и… ну, всякий уволенный сброд, не способный найти новую работу. Их ведь по-быстрому в чём-нибудь обвиняют и перерабатывают. Ха, пе-ре-ра-ба-ты-ва-ют. Как скот. Кого пускать под нож на звездолёте? Там вряд ли будет много нарушений, а поселенцев вырезать — как-то глупо, а? В общем, экосистема «Рассвета» на виталис не рассчитана. Вот так вот. Некоторые хотят вывести формулу виталиса без гормона смерти. Их зовут «альтернативщиками», чёртовы мечтатели, идиоты. Мы лишились оригинального рецепта кучу веков назад, а теперь механически повторяем, что раньше было. У нас нет знаний, необходимых для повторного открытия формулы. — Джордж говорил, а я смотрел на него — нескладную пародию на человека — смотрел и не находил слов, чтобы описать то, что творилось у меня в мозгу. Потрясение, ошеломление — они казались слишком мягкими.

 

— Я уж хотел было собрать совет руководства строительства, а тут ваш Купер — чёрт из табакерки — явился и таким многозначительным шёпотом — не стоит. Забейте свой отсек капсулами с виталисом, а другим знать про это не надо. А я отмечу, что у вас всё готово. И что мне было делать? В смысле, контролёр — фигура значительная. Я согласился. И вот теперь я тут, на одной стороне — грозящийся прикончить помощник, на другой — мертвец, даже из могилы сумевший меня подставить.

 

— Как… как вы умудрились просрать формулу виталиса? — выдавил я из себя.

Диалоги не уступают описаниям :)

 

 

Самый настоящий фантаст, однако!

[Foxundor]

Виртуозно. При чтении в голове возникают картины происходящего. И очень живые, проработанные персонажи.

Спасибо за отзыв. Над персонажами и бился.

харизматичный, но зачуханный - смертельно болен, не может переносить перемещения и зависим от сигарет, которые ненавидит. От души поиздевались Вы над своим героем, Foxundor

Искренне надеюсь, что не переборщил, пытаясь создать живого героя. Потому что на другом конце палки лежит sympathetic Mary Sue, чего хотелось бы избежать.

Самый настоящий фантаст, однако!

и ещё раз спасибо. Учусь потихоньку.

 

Меня даже несколько смущает это Вы. Нет, если так удобнее... но я лис простой, без претензий.

 

Когда сохраняла себе.

?

[Foxundor]

Пепел. (Не про "Рассвет")

 

 

Плоское нарисованное небо застлано слоистыми пепельно-багровыми облаками, скрывающими умирающее солнце. Дождь, ещё совсем недавно низвергавшийся с небес плотной завесой, размывавшей дороги и уменьшавшей видимость до пары шагов, теперь лениво моросит. Сильный ветер бьёт в лицо мокрыми брезгливыми шлепками, отталкивая назад и заставляя прикрыть глаза. Размытая земля течёт потоками грязи, подминаясь под ногами. Ботинки моментально становятся мокрыми, в них противно хлюпает. Деревья шелестят редкими листьями, протестующе скрипят, сгибаясь под ударами воздушной стихии. В воздухе носится запах ушедшей грозы.

 

В висках стучит кровь, рука невольно поднимается в тщетной попытке закрыться от порывов ветра, насквозь пропитанная влагой одежда тянет вниз, леденящий холод впитывается в каждую клетку тела, стирая воспоминания о тёплом нутре машины, где он сидел совсем недавно. Капли воды стекают вниз по лбу, попадают в глаза или достигают крупного пористого носа и висят там мутными жемчужинами, пока он не встряхнётся по-собачьи. Зубы громко стучат от озноба и таящегося в теле сковывающего страха. В руке крепко — мёртвой хваткой — зажат пистолет. Он не знает, как тот называется, кем сделан — ему хватает тянущей вниз тяжести, придающей слабой, мнимой уверенности в собственных силах, тающей в наступающей темноте вечера.

 

Покинутые дома мрачными чернеющими силуэтами выступают из тени, когда он подходит ближе. Какой-то неясный звук пугает его — он неумело вскидывает пистолет, дрожа, водит им в разные стороны. Палец на спусковом крючке дёргается, пляшет. Ничего не происходит. Он опускает оружие.

 

— Боже, д-дай мне сил. Боже, с-сохрани меня и мою с-семью, — запинаясь, пробормотал Саймон. Позади была Хелен и две малютки — Ева и Долли, ждущие его в машине, безоружные и одинокие. Им нужны были припасы. Без еды, медикаментов и топлива нечего было и думать о том, чтобы удрать от настигавшей их угрозы.

 

Брошенные в спешке здания напоминали изломанные зубы великана — гигантская пасть, только и ждущая момента, чтобы сцапать, проглотить неудачника, решившего забраться туда. С нависавших крыш вниз стекали целые струйки, разбивавшиеся на асфальте со звуком, от которого Саймон поминутно оглядывался — ему чудилось, что за ним, скрытый завесой падающей воды, крадётся кто-то, выгадывая секунду, чтобы вцепиться мужчине в спину. Стараясь дышать как можно тише, Саймон пробрался к окраине крошечного городка-призрака. Носившийся между зданиями ветер протяжно завывал, ни один фонарь не работал, Саймон не разбирал дороги. Он отшатнулся, когда наступил на что-то мягкое. С замершим сердцем обойдя препятствие, мужчина продолжил свой путь

 

Саймон вышел из дворов. Оглядевшись по сторонам, он приметил дом, который, судя по очертаниям и размерам, принадлежал довольно обеспеченной семье. Пригнувшись, мужчина пересёк широкую скользкую дорогу и подошел намеченному зданию. Тронув ручку, он убедился, что дверь не заперта. Аккуратно приоткрыв её, он скользнул в образовавшийся проём. Внутри было относительно сухо, сырость пока не нащупала лазейки, чтобы расцвести мерзкой плесенью и влагой по всем помещениям. Саймон начал было искать выключатель, но тут же одёрнул себя — на свет могли прийти они. Он прислушался. Царила тишина, прерываемая только ветром и дождём снаружи. Он сделал шаг — заскрипела половица, пронзительно и душераздирающе. Саймон вздрогнул и встал как вкопанный. Минуту ничего не происходило, и мужчина, расслабившись, прошел из прихожей в гостиную.

 

Он увидел пару стеллажей с тоненькими книжечками, несколько картин, массивный пухлый диван, повёрнутый к плоскому телевизору, висевшему на серой от синеватой черноты стене, и древний комод с витыми ручками. Справа была лестница с прямыми перилами и ступеньками, на которых лежал ковёр. Посередине комнаты находился стеклянный столик с брошенными на него мелочами — парой ручек, листками, фотографиями и смятой двадцаткой. Воровато оглянувшись, Саймон сунул деньги в карман. Сбежавшим жильцам они уже не пригодятся.

 

Пошарив в комоде и не найдя ничего интересного, мужчина повернулся к коридору, ведущему, как он надеялся, на кухню. Громкий шорох наверху сковал его, заставил оцепенеть. Шорох повторился. А затем — грохот чего-то упавшего. Кто-то неспешными шагами, нарочито вдавливая в пол пятки, подошёл к лестнице, принялся спускаться. До ушей Саймона донёсся слабый ритмичный хрип, переходящий в посвистывание. Мужчина онемел. В голове билось: «Беги! Прячься! Целься!» Обрывки мыслей теснились в сознании, тело несколько раз дёрнулось, подчиняясь каждой команде. Саймон остался на месте. Рука с зажатым в ней пистолетом начала подниматься. Мужчина постарался прицелиться: руку мотало из стороны в сторону, она ходила ходуном, живя собственной жизнью. Саймон обхватил одну руку другой, вспоминая, как правильно стрелять. Все наставления, которые однажды дал ему в порыве благодушного опьянения друг-охотник, тут же выветрились из мозгов, оставив после себя смутный намёк на то, что Саймон делает что-то не так. Вдруг подумалось — как он там, друг? Где он теперь? Жив ли ещё?

 

Неизвестный приближался. Его густая тень, видная даже в полумраке, увеличивалась. Запах зловония, гниения плоти наполнил комнату душным, бьющим в нос облаком. Позывы рвоты заставили Саймона согнуться пополам. Когда он, наконец, встал, то увидел напротив себя труп. Труп стоял на месте и рассматривал мужчину своими глазами — одним гноящимся, с мутно-матовым белком и почти исчезнувшим зрачком, и другим, желтоватым, покрытым сеткой красных лопнувших капилляров. Его молочно-синеватое лицо с ввалившимися щеками, язвенным носом и порванными губами заставило Саймона слабо пискнуть. Мертвец склонил голову с ещё густыми волосами, продолжая глядеть на человека, трясущимися руками нацелившего на него оружие.

 

Саймон помнил — твари могли быть быстрыми. Но этот… это не шевелилось. Мужчина сделал шаг назад — он предпочёл бы убежать, ведь выстрел привлёк бы внимание других мертвецов. Если он, конечно, был бы успешным. Вздумай пистолет дать осечку или сам Саймон промахнуться, вещи типа поднятия тревоги очень быстро перестали бы быть важными. Только бы тварь не вздумала кричать

 

Ещё шажок. И ещё. Рот мертвеца приоткрывается, показываются гнилые шатающиеся зубы, труп с сосущим всхлипом втягивает в себя воздух и…

 

— Здравствуй, — прошипел-прохрипел мертвец.

 

Пистолет в руках Саймона дёрнулся в очередной раз.

 

— Ты… ты говоришь? Господи, спаси и сохрани!

 

— Да. С трудом. Но говорю. Воздуху сложно. Проходить через. Гортань.

 

Мужчина постарался унять дрожь.

 

— Н-ни разу не слышал, чтобы другие такие болтали.

 

— А много. Ты нас. Встречал? — постепенно речь ходячего трупа становилась отчётливее, паузы уменьшались.

 

— Нет. Парочку, когда уже уезжали. Но они… они напали не на нас. Там было много других. Господь защитил нас.

 

Мертвец скривил лицо в пародии на улыбку, отчего его кожа на левой щеке лопнула, показав белоснежную кость и немного бледно-розоватого мяса. Саймона передёрнуло.

 

— А я вот атеист. Считал себя атеистом. А теперь наверху. Лежит Библия. Всегда легче, когда веришь в замысел. Того, кто выше. Легче сдерживаться. Хотя без разницы. В какого именно Бога верить.

 

— Сдерживаться? — переспросил Саймон с ноткой просыпающегося любопытства. В конце концов, мертвец не звал своих сородичей и даже не нападал.

 

— О да. Постоянная. Непрекращающаяся ярость. Ненависть ко всем. Ко всем живущим. Остальные тоже умеют. Разговаривать, я думаю. Просто не хотят. И даже сейчас. Я хочу впиться. В твою шею, грызть её, рвать, почувствовать. Фонтанчик крови. Бьющий мне в лицо. Ощутить тепло ещё недавно жившего тела, — под конец труп захрипел, его руки, прежде висевшие вдоль тела безвольными плетями, согнулись в локтях, ладони сжались, сдавливая невидимое горло.

 

Саймон побледнел, его ноги задрожали, никак не желая оставаться на одном месте.

 

— Так что же… мешает?

 

Его нежданный собеседник молчал. Его руки вновь опустились — он успокаивался.

 

— Я человек. Был человеком, по крайней мере. Позвольте представиться, — собеседник Саймона склонился в глубоком поклоне, этакой насмешке над самим собой — кланяющийся труп!

 

— Уильям Филипп Моррис к вашим услугам. Доктор экономических наук. Бывший, подозреваю.

 

— Э-э, Саймон. Можно просто Саймон.

 

— Вот и познакомились. А что ты тут забыл?

 

— Ищу припасы. Топливо, еду, лекарства. — про семью Саймон упоминать не стал.

 

— Я тут недавно поселился. С топливом тут негусто. Зато остального много. Думаю, я могу помочь. У меня наверху небольшой склад. Собирал, что находил.

 

— О, это прекрасно! — сказал Саймон. Лёд недоверия не был разрушен, но уже потрескался. Хоть Уильям и стал мертвецом, он остался человеком, даже несмотря на внешний вид… и запах. По крайней мере, он умел говорить, что уже немало.

 

— Куда дальше отправишься? — спросил бывший доктор.

 

Мужчина задумался, опустил пистолет. Почесав в затылке, сообщил:

 

— Да в любое большое скопление людей. К цивилизации.

 

Мертвец рвано закашлялся. Только через несколько секунд до Саймона дошло, что это был смех.

 

— Цивилизации! Цивилизация мертва. Каждый сам за себя. Склоки. Новый каменный век не за горами.

 

— Думаешь? — с недоверием поинтересовался мужчина.

 

— Конечно. Человечество — океан. А ходячие мертвецы — буря на поверхности. Буря пройдёт не скоро, но пройдёт — мы сгниём. А вот на поверхность. На поверхность выплывет грязь. Самые паскудные, самые скверные представители. Рода человеческого почувствуют себя как рыбы в воде. И поднимут голову мерзавцы. Те, кто готовился. Над кем смеялись — выживанцы, пророки новых религий. Едва ли правительства. Сумеют справиться. Государств уже нет. Апокалипсис — это не очищение. Это воздвижение всего отвратительного. Что есть у человека, на трон. Персональный ад человечества. В каждом таятся мелкие пороки. Скрытые извращения. И сейчас они возьмут верх над налетом цивилизованности. Человек — зверь со скрытой звериной сутью, как Земля. Это гигантский шар магмы, облачённый. В тонкую оболочку из камня.

 

Саймон протестующе покачал головой, нахмурился.

 

— Нет-нет! Ты человек, и ты поборол даже свои новые страсти. Я человек, и я не хочу убивать — я хочу спасти жизнь себе и своим близким. И остальные, едва ли они жаждут другого.

 

Снова кашель.

 

— Это люди. А я говорю о зверях. Которым нужен один толчок. Чтобы сорваться в пропасть. И они опаснее всех ходячих трупов, вместе взятых. Потому что они хитрее. И они куда более жестоки.

 

Человек переступил с ноги на ногу.

 

— Единицы, которых быстро изничтожат военные.

 

— А военные. Они что? Неужели ни один генерал. Не мечтает о собственной маленькой стране. Где можно править единолично? — спросил Уильям.

 

Саймон, которому успел надоесть этот пустой спор, махнул рукой, нетерпеливо отбрасывая все доводы собеседника.

 

— Ерунда. Человек не животное. Но хватит об этом, где, ты говорил, припасы?

 

Мертвец замолчал и показал пальцем наверх.

 

Когда Саймон, нагруженный кучей пакетов, мешков и узелков, вышел из дома, Уильям шепнул ему своим хрипящим голосом:

 

— Удачи. Она всем нам пригодится. И берегись других трупов. Они не такие добродушные.

 

— Спасибо! Надеюсь, у тебя всё будет хорошо, — сказал в ответ Саймон и побежал к своей машине, в которой его ждали жена и две дочки.

 

Три дня спустя Саймона застрелили бандиты, поставившие заставу на шоссе. Его жену Хелен перед тем, как пустить в затылок пулю, изнасиловали, а Еву и Долли прогнали прочь, и они прожили всего на день дольше — их нашли ходячие мертвецы.

 

Уильям был сожжен месяцем позже группой религиозных фанатиков, провозгласивших своей целью очищение мира от заразы и установление господства их Бога.

 

 

 

 

 

Изменено 21 октября, 2013 пользователем Foxundor

[Foxundor]

4

 

 

Нота сюрреализма проскользнула в этой картине — мертвец и его убийца в окружении рукоплескающей толпы. Зрелище, которое ценят по достоинству, — изящество чистой работы.

 

— Что, вашу мать, здесь происходит?! Почему вы хлопаете?! Совсем… — я закашлялся. Ярость душила меня, не давала вырваться речи, застревающей в горле жгучими давящими комками.

 

Аплодисменты стихли. Я оказался в перекрестье множества ничего не выражающих взглядов. Кто-то пробормотал пару невнятных слов. На лица людей начали наползать поспешные маски сочувствия. Публика подалась назад, несколько учёных выскользнуло из неё, поправляя халаты и спрятавшись под плащом озабоченности своей работой. Толпа расходилась.

 

Вскоре Ларс Холл, глава биохимиков «Рассвета», остался наедине со мной, Сэмом, лежащим Россом и людским потоком, возобновившим своё хаотичное на первый взгляд движение. Любопытные взоры ещё не знавших о трагедии скользили по трупу, натыкались на стоявшего рядом Ларса и исчезали стыдливыми призраками, когда

научники старательно отворачивали головы и ускоряли шаг.

 

В моём теле пульсирующим шаром блуждала энергия, выплёскиваясь краткими фонтанчиками в будоражащих порывах. Я окликнул учёного, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно спокойнее. Едва ли это удалось.

 

— Ларс Холл? Бывший помощник Джорджа Росса?

 

— Интересно, хоть кто-нибудь вызвал врача? Неужели его так и оставят здесь, пока не придут чистильщики… — сказал мужчина, не слыша — или не слушая — меня. В его голосе не было злорадства или триумфальных ноток — напротив, слышалось неприкрытое огорчение и какая нелепая жалость чудилась в глубинах мурлыкающего баритона.

 

— Ларс Холл?! — повторил я. Остатки терпения испарялись в обжигающем огне злобы.

 

— Да? — он повернулся ко мне.

 

— Вы арестованы по подозрению в убийстве вашего начальника.

 

— С чего вы взяли, что это был я? — уверенность его ровного тона взбесила меня ещё больше.

 

Сэм хмыкнул.

 

— Наверное, это потому, что ты его кокнул, чтобы самому стать боссом здесь, а? И не отпирайся.

 

— То, что он мёртв, а я стал руководителем отделения, говорит только о том, что он мёртв. А я теперь руководитель, — почесав бородку, заметил Ларс.

 

— У нас есть основания полагать, что вы причастны к смерти Джорджа Росса, — обтекаемые формулировки спасали от подробностей. Меня уже слегка потряхивало от сдерживаемого крика. Мерзкий, паршивый день.

 

— С чего бы это? Беднягу скосил сердечный приступ. Очень не повезло. Джордж в последнее время не посещал врача, а работа у нас жутко нервная. Особенно сейчас, когда «Рассвет» готовится отчалить в космос. К тому же я заметил, что Джордж стал каким-то дёрганым.

 

Ещё бы ему не стать дёрганым. Ты же прикончил за пару недель несколько его коллег.

 

— Сердечный приступ в наше время? Не смешите, Хо… мистер Холл. — Взведённые до предела нервы визжали. Сдерживаться удавалось с большим трудом. Я закусил губу так, что почувствовал на языке солоноватый привкус.

 

— Как я уже говорил, он довольно долгое время уклонялся от визитов к врачу, — парировал Ларс.

 

Что это? Направленный импульс? Для такого нужны оборудование и неслабая точность настроек, ведь существует риск зацепить не того. Медленный яд, и впрямь

действующий на сердце? Тогда он должен очень быстро распадаться в крови. Вряд ли Ларс позволил бы найти хоть какие-то следы того, что смерть не случайна. Или Холл говорит правду, и Росс, напуганный до полубезумия и дрожавший в ожидании своей участи, попросту не выдержал. Не стоило ему задерживать с посещением больницы. И мне тоже.

 

Я вздрогнул, заметив, что моя ладонь сжалась кулак так, что ногти впились в кожу. Я попробовал разжать конечность, но она словно окаменела, изредка подрагивая.

Боль постепенно усиливалась.

 

— И, тем не менее, вам придётся проследовать с нами в участок. Для снятия показаний.

 

Ларс с любопытством смотрел на мою руку. Даже потянулся, как будто собираясь коснуться, но в последний момент остановился.

 

— Сочувствую. Вам нелегко приходится, верно? Но допросы, грозящие остановкой работы отделений, запрещены. А я теперь здесь главный, как бы грустно это не прозвучало. Без меня никак.

 

Он вновь взглянул на тело рядом с ним. Я хотел было сказать, что снятие показаний — это вовсе не допрос, но не успел открыть рот, чтобы изречь очевидную ложь, как Ларс прервал меня.

 

— Верите ли, нет, но мне действительно жаль его, — шепнул он вдруг, доверительно склонившись ко мне. От его дыхания пахло кофе.

 

— Тогда зачем? — спросил я, зачарованный его внезапной искренностью. Люди Эпохи Вечной Жизни предпочитали ложь. Они сделали её своим культом.

 

— Мы все делаем своё дело. — сказал учёный. Снова присел на корточки и прикрыл веки Джорджа: — И ваше заключается в поимке преступников. А здесь таковых нет.

Я обмяк. Тело ощущалось как надутый до предела воздушный шарик с полупрозрачными натянувшимися боками, готовый лопнуть от легчайшего касания — и разорвавшийся на клочки, когда его резко ткнули иглой. Эмоции ушли, уступив место опустошению, душным сковывающим одеялом придавившим мою голову и грудь.

 

Лишь боль в руке напоминала, что я ещё живу. Постоянная. Усиливающаяся. Нестерпимая.

 

Я с трудом пошевелился, нащупал пачку с сигаретами в кармане. Маленькая палочка с почти неуловимым запахом устроилась в уголке рта. Я порылся в поисках зажигалки.

 

— Ты снова за своё! Сколько можно, Стив? — покачал головой Сэм.

 

— Ты вообще когда-нибудь затыкаешься? — в карманах её не было.

 

— Я всего лишь пытаюсь заботиться о твоём здоровье. Врачи, знаешь ли, могут быть теми ещё шарлатанами. А ты куришь чаще, чем успеваешь проходить чистку… — бурчание толстяка стихало.

 

Я скорее поверю в целительную силу выстрела из корабельного импульсника в голову, чем в заботу тех, кто находится со мной в одной вертикали.

 

Рядом со мной вспыхнул крошечный голубоватый огонёк. Ларс протягивал мне прямоугольничек с горящей наверху точкой.

 

— Хотите закурить?

 

Кивнув головой, я поджёг кончик сигареты, затянулся и выдохнул первый клуб дыма. В голове прояснялось. И хотя состояние неестественной расслабленности сложно назвать прояснением, но это неплохая альтернатива тянущей головной боли.

 

— Пока у вас нет доказательств моей причастности к гибели Джорджа, вы не можете просто так ворваться в моё отделение и пригрозить мне арестом. Если я окажусь в одной из, не сомневаюсь, уютных камер Медной Вышки, работа тут прекратится. Цепь случайностей подкосила руководящий состав биохимиков, а назначить нового главу, пока прежний задержан, нельзя. Противоречит… — Ларс остановился. Я знал, что он хотел сказать. Противоречит правилам игры. Вертикали — это ведь всего лишь одна Грандиозная Социальная Игра. Современный аналог древней забавы — рулетки, придуманной одним этносом ещё до Объединения.

 

— Противоречит закону, — закончил фразу учёный и засунул руки в карманы халата.

 

Неплохой синоним.

 

Сигарета в моей руке тлела, я машинально стряхивал пепел на пол, попадая местами на спину Россу. Был ли вообще смысл продолжать разговор? Холл не выдаст ничего заслуживающего внимания. Я посмотрел на дисплей хронометра — скоро вечер. Пока я выберусь из комплексов «Рассвета», уже наступит ночь. Проверка досье нынешнего главы оперативников — дело полезное, но приблизит ли оно меня к главной цели — убийце Купера? Сомневаюсь.

Колючий терновник, обвившийся вокруг моей правой руки, ослабил свою хватку, позволив мне разжать ладонь. На пол упала пара алых капель, разбившихся при столкновении с землёй неровными кляксами. Царапины, оставшиеся после давно не стриженных ногтей, слабо кровоточили.

 

— А вот и бригада. Поздно они спохватились, — прокомментировал Ларс возникший позади меня шум. Я повернулся. Три человека в жёлто-синих спецовках шли к нам. Первый, мужчина со странными серыми, будто припорошенными пеплом волосами на висках, широко расставив в стороны руки, что-то говорил суетящимся учёным, словно поставившим себе цель загородить проход врачам. За старшим доктором двое помощников тащили дребезжащую каталку, на которой лежало что-то чёрное.

Прорвавшись к нам, медики остановились. Один из них, потянувшись, зевнул, с равнодушным застывшим лицом махнул своему напарнику и схватил тело Джорджа за ноги. Второй развернул чёрное нечто, оказавшееся мешком.

 

— Что происходит? Почему нет обследования тела? Где анализ и освидетельствование смерти? — происходящее напоминало парадоксальный сон, в котором люди — куклы с перекошенными от потёкшей краски лицами, — театрально заламывают руки и в притворном отчаянии падают на колени, будто бы сдерживая душащие их рыдания. И сквозь это отчаяние смутной химерой проглядывает издевательское торжество падальщиков. Я моргнул. Размытая пелена, стоявшая перед глазами, исчезла, сменившись отчётливой резкостью. Не было кукол — были каменные бесстрастные идолы, от которых веяло холодком безразличия ко всему, что не касалось

напрямую их.

 

Старший медик пожал плечами.

 

— Не впервой, чай! Тушку потом расчленят, а что до подтверждения смерти… ну, вы видели, как он загнулся? Вот и ладно. Закидывайте, парни!

 

Возникший было щит отчуждённости внутри меня дал первую трещину, позволяя чувствам непрошеным языком пламени прорваться наружу.

 

— Сэм. Где. Наши. Люди. В этом. Грёбаном. Отделении?!

 

Толстяк смешался.

 

— Ну, мои не любят тут бывать. Знаешь, у нас не лучшие отношения с военными. Они тут заправляют, как-то так.

 

— Что значит «не любят»?! Это их чёртов долг! Они ОБЯЗАНЫ тут быть!

 

Теоретически военные должны обеспечивать внешнюю безопасность и устранять любые намёки на вредительство изнутри, а Отдел — заниматься вертикалями. Как оказалось, всё обстоит совсем не так.

 

— Ну, не шумите, мистер. У отделовских и впрямь не задалось тут, — обратился ко мне главный медик. Его серые виски снова бросились мне в глаза. С опозданием до меня дошло: это была седина. Я ни разу в жизни не видел седых волос.

 

— А вот и господа военные, — сказал доктор. Его помощники к тому времени успели засунуть Росса в чёрный мешок и перетащить тело на каталку; теперь они о чём-то тихо болтали, посмеиваясь.

 

Два массивных человека в одинаковых униформах, поглощающих свет и выглядевших миниатюрными чёрными дырами на фоне остального мира, с одинаковыми лицами, отражавшими напряжённую работу одной имевшейся у каждого извилины, не заморачиваясь, растолкали мешавших им и приблизились к нам.

 

— Какие-то проблемы, Фред? — спросил один из них мощным голосом.

 

— Никаких, я как раз уже заканчивал. Эй, обалдуи! Почапали, что ли. Солнце ещё высоко.

 

С этими словам главный медик с последовавшими за ним помощниками вступил в людской поток. Теперь тот огибал врачей, будто боясь прикоснуться к мертвецу.

 

Скоро троица исчезла из виду.

 

— Что происходит? — я решил выяснить ситуацию.

 

— Ну, уже ничего. Всё закончилось. А вы кто, мистер?

 

Предостерегающий взгляд Сэма канул в никуда. Он вздохнул и отошёл куда-то за мою спину.

 

— Я Стивен Уотсон, глава Отдела Контроля. И я хотел бы знать, почему здесь грубо нарушается протокол оформления убийства, а также причину, по которой моим

людям запрещён сюда доступ. — сказал я.

 

— О, вы из Отдела? — гоготнул второй солдатик. — Прошу прощения, мистер… Уотсон. Никакого убийства не было, был несчастный случай, ага. А что касается ребяток из…

 

Он умолк, когда первый военный пихнул его в бок.

 

— А что касается людей из Отдела Контроля, то мы не запрещали им допуск. Они проходят общий обыск наравне со всеми, а затем вольны делать что угодно. — закончил он мысль второго.

 

Прекрасно, я поторопился. Извилина у них одна на двоих. И досталась она первому. Общий обыск наравне со всеми. То есть пока обычных рабочих чисто символически прощупывают на предмет запрещённых вещей, мои подчинённые проверяются до последнего волокна псевдоткани. Психологическое давление в счёт не берётся.

 

Сэмюель кашлянул, но я не придал этому значения.

 

— Несчастный случай… хм, а если я в этом сомневаюсь? В любом случае, таков порядок, и не вам нарушать процедуру составления протокола… господа.

 

Первый военный хмыкнул.

 

— Вам следовало самим это сделать. В конце концов, Отдел для того и нужен, чтобы предотвращать убийства. Он ещё работает? Значит, все смерти на площадке случайны. Вот и всё.

 

Итак, либо я признаю отсутствие оперативников Отдела на территории площадки «Рассвета» и получаю увольнение за полнейшую некомпетентность, либо соглашаюсь с версией о сердечном приступе.

 

— Отдел Контроля не только предотвращает убийства, но и расследует уже случившиеся, — облизнув губы, сказал я.

 

— Расследуйте на здоровье. Было бы кому… — колко заметил военный. Он оказался не таким уж тупым.

 

— И вы сейчас мешаете нам, знаете ли! — подал голос Сэм.

 

— Мы? О, мы искренне извиняемся. И уходим. Незачем создавать помеху вашей работе. Мы ведь делаем одно дело, не так ли? «Рассвет» на небосклоне!

 

Кивнув на прощание, солдаты ушли. Их высокие фигуры ещё долго возвышались над другими.

 

Я заозирался по сторонам. Ларса нигде не было.

 

— Где Холл?

 

— Ну, я пытался намекнуть тебе, но ты был занят с этими, так что… он шмыгнул в толпу и куда-то смылся, — толстяк виновато улыбнулся.

 

Неважно. Уже ничего неважно. Я снова проверил время и вздохнул.

 

— Езжай в офис, посмотри другие контакты Купера за последние дни. Нарой информации по Холлу. И… — я задумался, — найди у себя людей понадёжнее. У нас должен быть повод задержать Ларса.

 

Подозрительные намёки учёного заслуживали проверки.

 

— Повод? — переспросил Сэм.

 

— Да, чёрт тебя дери, повод! Это когда ты вскрываешь проклятую ячейку и подкидываешь туда какую-нибудь запрещённую хрень! — взорвался я. Твердолобость главы оперативников довела меня.

 

— Тише, тише, — засуетился толстяк, повертел головой, отыскивая любопытных, обернувшихся на крик. Вспышка злости прошла незамеченной, — я понял. А ты куда?

 

— Домой. Спать. К дьяволу всё, — зевнув, подвёл черту я. Мне нужно отдохнуть, иначе Льюису некого будет препарировать.

 

— Не рановато ли? — Сэм поджал губы. Его показная манерность порой действительно смешила.

 

— Когда я прорвусь через кордоны ублюдков в форме, уже будет ночь. Если повезёт.

 

Этот день вымотал меня до предела. Долгий и насыщенный, он взахлёб пил мои силы, оставляя лишь пустоту и апатичную понурость. Бессмысленные метания, окончившиеся ничем, добили остатки стойкости духа. Видение уютной кровати с мягким податливым одеялом, пахнущим грёзами, захватило меня, и я не мог противиться этой завлекающей иллюзии. Ведь итог известен; так зачем трепыхаться?

 

 

[Foxundor]

Свет фонаря.

 

 

Поздние сумерки опустились на город по-осеннему внезапно. Ветер гонял опавшую листву по пустым улицам, дороги оживлялись редкими машинами, мчавшимися подобно растревоженным гудящим шмелям и ослеплявшими редкого прохожего ярким светом фар. Уличные фонари изредка мигали, некоторые погасли совсем. Пронизывающий холод заставлял кутаться в одежду, приглушенно ругаться, сетуя на непогоду, и шагать как можно скорее в тёплое помещение ночного бара, чтобы пропустить стаканчик горячительного в шумной, невнятно орущей компании. Непроницаемое чёрное небо завораживало своей глубиной и чистотой — будто гигантская рука прошлась по небесам, брезгливо смахивая с поверхности мутную грязь облаков и тусклое крошево звёзд. В небе можно было утонуть — достаточно лишь посмотреть вверх, чтобы потерять себя в бесчувственной громаде космоса, в котором с лёгкостью помещаются миллионы крошечных кусочков пыли размером с Землю. Никто не смотрел вверх.

 

Рядом с шоссе стояла девушка. Не девушка — девчушка лет четырнадцати-пятнадцати, съёжившаяся и оттого выглядевшая ещё младше, с несколько неправильными чертами лица. Её тонкие, неумело накрашенные губы слегка подрагивали, будто она собиралась заплакать. От мороза девчушка раскраснелась, её зубы постукивали, она растирала щёки руками, пощипывала мочки ушей, дышала на ладони, но это не помогало. Детская угловатость до конца не исчезла — острые коленки, выступающие ключицы придавали ей трогательный вид, усиливающийся, когда она с трудом начинала прохаживаться на высоких каблуках около единственного светившего фонаря на своей стороне дороги — другие не работали. Густые тёмные волосы растрепались, она без конца пыталась пригладить их, собрать в кучу. Одета она была не по погоде — лёгкая красная куртка без карманов, открывавшая горло и часть груди, маленькая сумочка тигриного цвета, дешевое пошлое кольцо с дутым камнем на безымянном пальце правой руке и неприлично короткая мини-юбка, обнажавшая худые ноги с тонкими щиколотками. Этот наряд вкупе с не сформировавшейся до конца фигурой порождал одновременный коктейль из порока и жалости, вызывал в душе чувство сострадания и странного, запретного вожделения. Девочка была красива юной неиспорченной красотой высоких бровей, вздёрнутого носика и карих глаз с прятавшими в них золотистыми крупинками. Она приоткрыла свой ротик, став похожей на беззащитного галчонка, которого так и хотелось прижать к груди, чтобы защитить, согреть и шепнуть нечто удивительно глупое о том, что всё будет в порядке, и оглушительно чихнула, шмыгнула носом. Обняв себя за плечи, она прислонилась к фонарю, топнула ножкой от скуки. Ничего не происходило.

 

Девочка вздрогнула, когда в круг холодного, бездушного света фонаря въехала машина — тёмно-алая, изящная, затонированная, представительная. Блеск лобового стекла заставил девчушку моргнуть, тихо зашуршали шины, машина остановилась. Заднее стекло чуть опустилось. Девочка подошла поближе, снова поёжившись — уже не от холода. Цепкий взгляд сидевшего человека на заднем сидении ощупывал её фигурку, прикидывал что-то на невидимых весах. Время текло, девочка дрожала всё сильнее, но не шевелилась — замёрзшая, испуганная. Наконец, решение было принято. Стекло опустилось ещё, послышался низкий, с ленивой ноткой, голос:

 

— Пойдёшь. Залазь.

 

Дверь распахнулась, и девчушка мышкой скользнула внутрь машины. Там было тепло, там были мягкие удобные кожаные сидения, там витал едва уловимый запах сигар и хорошего бренди — там было неуютно. Она взглянула на него — на краснолицего мужчину средних лет, от которого исходил аромат алкоголя и качественного парфюма, с едва проступившей сединой и небольшой щетиной, на мужчину с заметным брюшком, который даже полупьяный и вальяжно развалившийся на месте умудрялся сохранять солидный вид, — и поспешно отвернула голову. Мужчина сказал в пространство:

 

— К отелю.

 

Машина тронулась. Девочка только сейчас заметила шофёра, его многогранную фуражку и потёртый чистый костюм — заметила и посмотрела в зеркало заднего вида. Взгляды водителя и девчушки пересеклись — в его взоре она прочла мимолётную симпатию и сожаление, быстро исчезнувшие, когда он отвёл глаза, смотря теперь только на дорогу.

 

Густое молчание в салоне автомобиля было нарушено, когда мужчина спросил:

 

— И как докатилась до жизни такой?

 

Спросил и зевнул — ему было неинтересно, весь разговор был затеян, чтобы развеять скуку. Но девчушка не поняла этого. Она сначала со стеснением, а затем всё охотнее говорила:

 

— Ну, мы жили вместе — я, папа и мама. Ссорились иногда по пустякам, но жили дружно. А потом мама с папой стали ругаться. Сперва тихо, чтобы я не слышала, но под конец громко, так, что даже соседи слышали. Полицию вызывали, нам штрафы выписывали. Я стала… школу пропускать. Становилось всё хуже, папа даже ударил как-то маму. Долго просил у неё прощения, на коленях стоял. И вроде как всё стало налаживаться, но… Однажды папа ушел. Мама сказала, что у него есть кто-то ещё и он убрался к своей новой семье. Долго ругалась. Долго плакала. Долго пила. Но, в конце концов, успокоилась, и мы зажили уже вдвоём — я и мама. Маме приходилось много работать, чтобы содержать нас. Я тоже пыталась устроиться, но никуда не брали. А потом, потом у мамы нашли что-то. Какую-то болезнь, — голос девочки прервался. Чувствовалось, что с уходом отца она смогла смириться, но болезнь матери шокировала её. — Денег много надо. Она лежит в больнице, бледная, постоянно говорит, что всё будет хорошо. Её так залечили, что волосы у неё выпали. Она не может работать, а страховку выплачивать не хотят, говорят, не подпадает под условия.

 

Она замолчала. Вздохнула. Он посмотрел на её коленки, властно положил руку на её ногу, погладил. Девчушка дёрнулась.

 

— Продолжай.

 

— Я хотела найти нормальную работу, — продолжала она, опасливо косясь на руку мужчины, — но даже когда узнавали, почему мне нужны деньги, отказывали. Все были такие озабоченные своими делами, просто отмахивались от меня. Я совсем отчаялась. Если заниматься какими-нибудь газетами или подрабатывать в кафешках, этого на себя-то не хватит, а мне ведь ещё на маму собирать приходится. И, — она понизила голос, — одна подруга предложила мне заняться вот, — отвращение на её личике читалось слишком легко, — этим.

 

Девочка разгорячилась; её глаза заблестели, рот горько искривился, и вся она приобрела такой умилительный вид детской раздраженности, полной нерастраченной энергии и непосредственной кипучести, румянец заиграл на её нежных щёчках, и глаза прищурились, когда она смотрела невидяще вперед и говорила, говорила, говорила… Говорила обо всём — о своей обиде на отца, о жалости к матери, о надеждах, планах, мечтах. Она выплёскивала самое себя в порыве поделиться с кем-нибудь всем, что накипело на душе. И замолкла лишь тогда, когда шофёр сообщил:

 

— Приехали.

 

— Выходи, — флегматичный тон мужчины отрезвил девочку. Она встрепенулась, поникла. И, взглянув на неё, можно было увидеть, как её горячность сменялась тупой покорностью марионетки. И её живое лицо застывало, становилось отстранённым и вялым. Она взялась за дверную ручку ослабевшей, снулой рукой. Мужчина вышел из машины. Он не видел этого превращения и не желал его видеть.

 

 

Изменено 24 октября, 2013 пользователем Foxundor

[Darkmare900]

Добрый день! Смотрю, вам так и не терпится делиться своими мыслями - "Пепел" и "Свет фонаря" стоило бы доработать.

 

Ну а что касается "Рассвета" - просто пишите дальше :)

 

 

Все-таки описания перегружены причастными и деепричастными оборотами. Предложения огромные и тяжелые. Думаю, стоит над этим поработать

Плоское нарисованное небо застлано слоистыми пепельно-багровыми облаками, скрывающими умирающее солнце. Дождь, ещё совсем недавно низвергавшийся с небес плотной завесой, размывавшей дороги и уменьшавшей видимость до пары шагов, теперь лениво моросит. Сильный ветер бьёт в лицо мокрыми брезгливыми шлепками, отталкивая назад и заставляя прикрыть глаза. Размытая земля течёт потоками грязи, подминаясь под ногами. Ботинки моментально становятся мокрыми, в них противно хлюпает. Деревья шелестят редкими листьями, протестующе скрипят, сгибаясь под ударами воздушной стихии. В воздухе носится запах ушедшей грозы.

 

В висках стучит кровь, рука невольно поднимается в тщетной попытке закрыться от порывов ветра, насквозь пропитанная влагой одежда тянет вниз, леденящий холод впитывается в каждую клетку тела, стирая воспоминания о тёплом нутре машины, где он сидел совсем недавно. Капли воды стекают вниз по лбу, попадают в глаза или достигают крупного пористого носа и висят там мутными жемчужинами, пока он не встряхнётся по-собачьи. Зубы громко стучат от озноба и таящегося в теле сковывающего страха. В руке крепко — мёртвой хваткой — зажат пистолет. Он не знает, как тот называется, кем сделан — ему хватает тянущей вниз тяжести, придающей слабой, мнимой уверенности в собственных силах, тающей в наступающей темноте вечера.

Как вам такой вариант:

 

Слоистые пепельно-багровые облака скрывали умирающее солнце. Ливень почти закончился, и дождь лениво моросил, но сильный ветер нещадно бил в лицо, заставляя прикрывать глаза. Размытая земля буквально текла под ногами. Ботинки моментально промолкли и противно хлюпали. Деревья шелестели редкими листьями и протестующе скрипели, сгибаясь под порывами ветра. В воздухе носился запах ушедшей грозы.

 

Насквозь пропитанная влагой одежда тянула вниз, и леденящий холод пронизывал каждую клетку тела, стирая воспоминания о тёплом нутре машины. В висках стучала кровь. Капли воды, стекая по лбу, попадали в глаза или достигали крупного пористого носа, оставаясь висеть мутными жемчужинами. Саймон встряхнулся по-собачьи. Он трясся от озноба и страха. Рука крепко сжала пистолет - его тяжесть хоть как-то придавала уверенности в своих силах, которая таяла наступающей темноте вечера.

 

Рядом с шоссе стояла девушка. Не девушка — девчушка лет четырнадцати-пятнадцати, съёжившаяся и оттого выглядевшая ещё младше, с несколько неправильными чертами лица. Её тонкие, неумело накрашенные губы слегка подрагивали, будто она собиралась заплакать. От мороза девчушка раскраснелась, её зубы постукивали, она растирала щёки руками, пощипывала мочки ушей, дышала на ладони, но это не помогало. Детская угловатость до конца не исчезла — острые коленки, выступающие ключицы придавали ей трогательный вид, усиливающийся, когда она с трудом начинала прохаживаться на высоких каблуках около единственного светившего фонаря на своей стороне дороги — другие не работали. Густые тёмные волосы растрепались, она без конца пыталась пригладить их, собрать в кучу. Одета она была не по погоде — лёгкая красная куртка без карманов, открывавшая горло и часть груди, маленькая сумочка тигриного цвета, дешевое пошлое кольцо с дутым камнем на безымянном пальце правой руке и неприлично короткая мини-юбка, обнажавшая худые ноги с тонкими щиколотками. Этот наряд вкупе с не сформировавшейся до конца фигурой порождал одновременный коктейль из порока и жалости, вызывал в душе чувство сострадания и странного, запретного вожделения. Девочка была красива юной неиспорченной красотой высоких бровей, вздёрнутого носика и карих глаз с прятавшими в них золотистыми крупинками. Она приоткрыла свой ротик, став похожей на беззащитного галчонка, которого так и хотелось прижать к груди, чтобы защитить, согреть и шепнуть нечто удивительно глупое о том, что всё будет в порядке, и оглушительно чихнула, шмыгнула носом. Обняв себя за плечи, она прислонилась к фонарю, топнула ножкой от скуки. Ничего не происходило.

Допустим, так:

 

У шоссе стояла девушка. Нет, не девушка — девчушка лет четырнадцати-пятнадцати с несколько неправильными чертами лица. Она вся съёжилась и оттого выглядела ещё младше. Её тонкие, неумело накрашенные губы слегка подрагивали, будто она собиралась заплакать. Девчушка стояла и дрожала на морозе. Она растирала щёки руками, пощипывала мочки ушей, дышала на ладони, но это не помогало. По-детски острые коленки и выступающие ключицы придавали ей трогательный вид - эффект усиливался, когда девушка начинала прохаживаться на высоких каблуках вокруг единственного фонаря. Густые тёмные волосы растрепались, и она без конца пыталась пригладить их, собрать в кучу. Лёгкая красная куртка без карманов, маленькая сумочка тигрового цвета и неприлично короткая мини-юбка, обнажаюшая худые ноги с тонкими щиколотками не спасали от холода. Этот наряд вкупе с несформировавшейся до конца фигурой одновременно порождал жалость и похоть, вызывал в душе чувство сострадания и странного, запретного вожделения. Девочка была красива юной неиспорченной красотой. Она приоткрыла свой ротик, и стала похожей на беззащитного галчонка, которого так и хотелось прижать к груди - защитить, согреть и шепнуть нечто удивительно глупое о том, что всё будет в порядке. Девочка оглушительно чихнула и шмыгнула носом. Обняв себя за плечи, она прислонилась к фонарю и топнула ножкой от скуки. Ничего не происходило.

 

 

Рот мертвеца приоткрылся, обнажив гнилые шатающиеся зубы. Труп с сосущим всхлипом втянул в себя воздух и…<...>

 

<...> - Человечество — океан. А ходячие мертвецы — буря на поверхности. Буря пройдёт не скоро, но пройдёт — мы сгниём. А вот на поверхность. На поверхность выплывет грязь. Самые паскудные, самые скверные представители. Рода человеческого почувствуют себя как рыбы в воде. И поднимут голову мерзавцы. Те, кто готовился. Над кем смеялись — выживанцы, пророки новых религий. Едва ли правительства. Сумеют справиться. Государств уже нет. Апокалипсис — это не очищение. Это воздвижение всего отвратительного. Что есть у человека, на трон. Персональный ад человечества. В каждом таятся мелкие пороки. Скрытые извращения. И сейчас они возьмут верх над налетом цивилизованности. Человек — зверь со скрытой звериной сутью, как Земля. Это гигантский шар магмы, облачённый. В тонкую оболочку из камня.

 

Саймон протестующе покачал головой, нахмурился.

 

— Нет-нет! Ты человек, и ты поборол даже свои новые страсти. Я человек, и я не хочу убивать — я хочу спасти жизнь себе и своим близким. И остальные едва ли они жаждут другого....

 

 

Три дня спустя Саймона застрелили бандиты, поставившие заставу на шоссе. Его жену Хелен перед тем, как пустить в затылок пулю, изнасиловали, а Еву и Долли прогнали прочь, и они прожили всего на день дольше — их нашли ходячие мертвецы.

 

Уильям был сожжен месяцем позже группой религиозных фанатиков, провозгласивших своей целью очищение мира от заразы и установление господства их Бога.

 

Думаю, все-таки лучше умереть свободным, счастливым и уверенным в своих силах, чем вечно жить в страхе :)

Изменено 24 октября, 2013 пользователем Кобыла

[Foxundor]

Вечера.

Спорить со своим единственным читателем может быть чревато, но я попробую.

Все-таки описания перегружены причастными и деепричастными оборотами. Предложения огромные и тяжелые. Думаю, стоит над этим поработать

Это не баг, а фича. Таки я как читатель предпочитаю тексты, в которых преобладают большие предложения. Память позволяет, к счастью. А синдром раздражённой точки — чувство ущербности предложения, которое будто бы оборвано на середине и должно быть продолжено, — преследует меня даже при чтении не моих текстов.

Как вам такой вариант:

Потеря нарочитой неправильности от использования настоящего времени вкупе с прошедшим и удаление некоторых тропов текст выразительнее не сделали. Возможно, кому-нибудь и стало удобнее, но мне режет глаз переписанная часть.

Допустим, так:

Короткие предложения должны рубить, ошеломлять. В этом их предназначение — не описание, а экспрессивность. Использование маленьких предложений вообще не подходит с тем описанием, что я дал девушке. То есть пришлось бы переписывать всё — из-за чего?

Разумеется, и маленькие предложения могут использоваться для описаний. Но для этого нужно быть твёрдо уверенным в том, что дело выгорит. Мой исходник кажется... изящнее, что ли. Не тяжеловеснее, а именно изящнее. Вот такие фломастеры мне нравятся.

[Darkmare900]

Вечера.

Спорить со своим единственным читателем может быть чревато, но я попробую.

 

Это не баг, а фича. Мой исходник кажется... изящнее, что ли. Не тяжеловеснее, а именно изящнее. Вот такие фломастеры мне нравятся.

 

Вовсе не чревато :) И думаю, что я не единственный читатель. Просто не комментируют.

 

Возможно, я пересмотрю свое мнение по поводу выстраивания предложений для создания нужного эффекта. Мне нравится ваше творчество - безусловно, автору виднее. С удовольствием почитаю еще :D

[Malbogatra]

Вовсе не чревато :) И думаю, что я не единственный читатель. Просто не комментируют.

Нет, не единственный. Я плохо умею анализировать и формулировать свои выводы в вопросах литературы. У меня один критерий: нравится - читаю, не нравится - не читаю. Поэтому не комментирую.

Изменено 24 октября, 2013 пользователем Malbogatra

[Foxundor]

Под подолом правды. Часть 1.

 

 

Дело было после второй чарки. Ринаг сидел, покрякивая от удовольствия, с красным лицом и мутными глазками, поглаживая встрёпанную пегую бороду, и рассуждал о том, о сём. Сейчас его увлекла тема правды.

 

— Вот ты, Марулай, как думаешь, есть ли на свете ложь?

 

— Ну, наверное, — промямлил я, подозревая, что сукин сын устроил мне ловушку. Потом встрепенулся и добавил зачем-то, — конечно, есть! Ты мне тут не заливай!

 

— Э! — Ринаг поднял кверху свой заскорузлый палец, указывая наверх. На всякий случай я туда поглядел. Грязный потолок с мутными разводами и кое-где отвалившейся штукатуркой остался таким же, каким я видел его раньше.

 

— Вот скажи, если ты считаешь, что правда и ложь, они противоположны?

 

— Конечно, — ему удалось меня заинтересовать.

 

— Вот ты рассуди, правда без лжи быть может? А? Точно, может. А ложь без правды — она как-нибудь себя в ентом мире выражает? Да её б вообще не было!

 

— Ну ты мыслитель! — восхитился я, с вожделением поглядывая на бутылку с самогонкой. Та была наполнена чуть ли не наполовину, и мне уже хотелось промочить успевшее покрыться горчащей пылью горло.

 

—То-то и оно, — усмехнулся мой напарник, потянувшись к пустым кружкам. И тут словно демоны Нижнего мира меня за язык дёрнули — полез я с расспросами.

 

— Ну-ка, а вот ответь. Знаешь господина Хавлиуса с Каменного переулку?

 

— Как ентого ублюдка не знать-то. У него ж пруд рядом, в нём чуть ли не каждое утро девок утопших находят.

 

Я чувствовал, что победа моя близка.

 

— И как они там оказываются, а?

 

— Вот будто сам не в курсе. Хватают его холуи баб зазевавшихся по вечерам да и относят к нему. А там он с ними уж позабавится, да и горло перережет, — Ринаг сплюнул под стол, да косо — ему на живот, этакий бочонок пивной, угодило. Я не выдержал, заржал. Ринаг зло покосился на меня, цыкнул зубом.

 

— Ага! Значится, а ежели сказать, что енти бабы сами там топнут, то будет тебе ложь первостатейная! — я скорчил ехидную рожу, почувствовав, что мой собеседник в тупике. Но долго тот в раздумьях не был.

 

— Ты сам-то, дурень, подумай башкой навозной своей! Вот ты придёшь к Хавлиусу, хватанёшь его за манерный пиджачок, повытрясешь мелочь из карманов да заявишь, мол, он убийца, душегуб. Что с тобой случится тогда?

 

Тут уж пришла моя череда чесать затылок.

 

— Ясно что. Побьют меня слуги, собак ещё спустят. Могут и пришибить ненароком. А то ещё в суд подадут за клевету, во как. И чё?

 

— Вот потому-то лжи и нет. Иначе б Хавлиуса посадили, не тебя. Есть только правда, а она шлюха ещё та. Знаешь, к чему шлюхи тянутся?

 

— К деньгам, вестимо.

 

Ринаг даже рукой по столу хлопнул, гордясь моей догадливостью.

 

— От молодца! Понимаешь!

 

— Да чё там понимать, если Марфа-уродка за три гроша ноги перед всяким раздвинет… — протянул я озадаченно.

 

— Да не к тому я! — отмахнулся мой собеседник. — А к тому, что правда — шлюха, да ещё какая! Первосортная, симпатичная. Сиськи — во! Задница — во! И ву-у-умная… Потому только на богатеев и корячится. У кого деньги — тот и правду имеет, хе-хе. И посему Хавлиус прав, в пруду дуры всякие тонут. От любви несчастной, верно…

 

Я заартачился.

 

— А как же мы? Нам-то как жить?

 

Ринаг печально хмыкнул, голову повесил. Чуть слезу не пустил, клянусь Нижним миром!

 

— А никак. Это богатые живут, мы — существуем. И не отведать нам передка правды никак. Ну а нам что за печаль? Лишь бы не лезли всякие аристохраты енти, а уж мы найдём, как устроиться, — заключил он уже бодрее и разлил ещё по чарке.

 

— За что пьём?

 

— За то, чтобы хоть раз в жизни нам поиметь правду, — провозгласил я.

 

— Эх, достойно! — согласился со мной Ринаг и осушил ёмкость.

 

Я сунул в рот водянистый корешок самиу, начал жевать. Корешок был твёрдый, как камень. Зубы скорее расколешь, чем прожуёшь такой, но я попыток не оставлял: не зря мать в детстве говорила, что я упорный. Вон, даже до городского чистильщика дослужился. Работа мерзкая, но особливо не пыльная, а платили чуть больше, чем за торчание за станком круглыми сутками.

 

Нашу трапезу прервал тонкий детский голос, похожий на девчоночий. Ворвался в наш дом, разлился там юной хрупкостью, шмякнулся о стены, упал да там и остался.

 

— Дядь Рин, дядь Мар, там для вас работа есть. Полицейский сказал, чтоб пошевеливались, а то пожалеете, — мелкий оборвыш, словно нарочно в пыли вывалянный, чумазый, стоял в дверях. Его светлые волосы были покрыты застарелой грязью, а лохмотья жутко воняли.

 

— А, енто ты, Рик, — сказал приветливо Ринаг. Мы паренька жаловали. — Так что ты там говорил?

 

— Дядь, на площади Болтунов какой-то старик разорался. Мол, пора бы лорда Арэлла скинуть, а самим зажить в равенстве и достатке. Чо аристохраты все поголовно воры и кровопивцы, а народ сам ведает, как ему жить. Ну, его полицейский того… пристрелил, так-то. Ну, вам теперь там прибраться надо.

 

Мой напарник тяжко вздохнул, покосился на самогонку, на тарелку с самиу. Выматерился и медленно поднялся.

 

— Демоны с ними всеми, сволочами драными. Потопали, Марулай.

 

— И чего их всё стреляют? Правильно говорят же. Как бы хорошо стало, не будь полицмейстеров, лордов да королей. Ух, как хорошо! — произнёс я, выходя с ним на улицу. Рик увязался за нами.

 

— Ты бы это… потише, — Ринаг опасливо огляделся по сторонам. — Помнишь, что про правду тебе говорил? Вот это она самая. У них токмо.

 

— Ну шлюха, и что? Перекупить всегда можно. Они на деньги падкие, — я бросил мальчишке грош. — Посторожь покуда здесь. Мало ли кто тута шастает.

 

Оборванец кивнул, а Ринаг пошел запрягать в телегу нашу клячу, которую мы именовали Золотой. Цвет у неё и впрямь был бледно-жёлтый, не как у золота, а как у больного ветряной лихорадкой али у мочи после доброй пьянки.

 

— Да где ж мы такие деньги возьмём, — донёсся до меня голос напарника. И впрямь, где?

 

Лошадь упиралась. В сенях было тепло, уютно. В принципе, на улице тоже холода не ощущалось, но кто ж в здравом уме от какой-никакой, а кормёжки уйдёт? Наконец, с сопротивлением было покончено. Золотая заковыляла вперёд. Я устроился в телеге, улёгшись прямо в пахшее прелым сено. Ринаг был за возницу.

Вынырнув из задворок, мы поехали по широкой улице, мощёной самым настоящим камнем. Даже гордость брала — у других лордов, говорят, такого не было. Разве что король мог позволить себе более-менее приличные дороги. Сам я, ясное дело, других лордств не видывал.

 

С домов наружу выкидывались помои, у которых тут же начинали виться мухи и особливо голодные дети. Несло говном и мочой, разок я, высунувшись из телеги, заметил мужика, ссавшего в переулке на стену. Люди, ходившие пешком, были все поголовно бедные, оборванные. Те, у кого достатка хватало, покупали себе лошадь, а то и телегу, как у нас. У нас-то казенные были, но другие об этом не знали — я хоть приличным человеком себя чувствовал в сравнении с другими. Да и одежда у нас получше имелась, как-никак лордству служим. Выделялись безлошадные кареты аристохратии, именуемые одним мудрёным словом, но оно из головы выскочило. Эти кареты мчались, дороги не разбирая, — берегись, коли им попался на пути! От них исходил горячий пар, который и обжечь мог, ежели близко сильно подойдёшь. Говорили, техника особливая, а что за техника, никто не ведал. Ну да нам и не положено. И другим тоже, даже безродным богатеям. Только имеющим титул такие дозволялось иметь.

 

Мы достигли площади Болтунов. Не, её нормальное имя — Центральная площадь, ведь она как раз находилась в самом центре лордства Девонуар, но прозвище Болтунья за ней не зря закрепилось. Вечно там выступали — мудрецы между собой спор водили, пророки разных вер, из других лордств добравшиеся, свою религию навязывали. И безумцы всякие, куда же без них. Как тот дохлый старик. Он, к слову, быстро обнаружился. Лежал на неровной поверхности — кое-какие камни наружу выпирали — а из дырки в голове кровь сочилась. Ну, то есть когда мы подошли, она уже перестала, но раньше сочилась, судя по огроменной луже. Его обходили — ввязываться никому не хотелось, а то ещё и пособником объявят да тоже в расход пустят.

 

— Бери под мышки, я за ноги, и затаскивай, — скомандовал Ринаг.

 

— Чё? С хрена лысого я должен в его мозгах пачкаться? — я был глубоко возмущён и даже руки на груди сложил в знак протеста.

 

— Не ломайся, как целка. У нас ещё полбутылки самогона простаивают без дела. — Напомнил мне этот жирный скот. Мне пришлось согласиться с его доводами, и вместе мы затащили мертвяка на телегу. Золотая даже ухом не шевельнула — привыкла. Всхрапнула только от увеличившегося веса, когда мы залезли на облучок — я ж не псих, чтобы с покойником лежать!

 

— Ну, тронулись…

 

Золотая послушно затрусила к ближайшим городским воротам. Нас там знали и пропустили без нелепых придирок типа «эй, да у вас тут труп сзади! А ну-ка, ребята, вяжите обнаглевших засранцев!». А поначалу попадало. По рёбрам, по голове даже — удары подкованных сапог уж больно болезненны. Хоть бы выслушали сперва, сволочи…

 

За пару часов мы доехали до границы лордства. Выгрузили труп, подтащили его к забору. Полдень давно миновал, природа неспешно, но верно красилась в алый. Деревья шумели листвой, птички сладко пели — и мертвец со скорченной рожей. Всё удовольствие испортил, падаль! Я зло пнул старика.

 

— Эй ты чего? — Ринаг покосился на меня.

 

— Да так… тут красота, а он мёртвый… Мерзавец.

 

— Это верно, — ничуть не удивившись, поддакнул толстяк. Вот за что его уважаю, так это за то, что завсегда может притвориться понимающим.

 

— Ну что, кидаем?

 

— Молитву бы надо.

 

— А ты знаешь, какой он веры?

 

— Да и хрен с его верой. Святая Нельянна, покровительница мёртвых, подхвати ветром сего несчастного, вознеси к себе в райские кущи… — забормотал Ринаг. Я покачал головой. И на кой ляд святой понадобится дохлый старик. Но говорить ничего не стал, пусть напарничек отведёт душу-то. Небось в храмы десяток лет не ходил, а тут вроде как повод для обращения есть.

 

Закончив с формальностями, мы подняли на руках мертвеца и, ухнув, перекинули его через забор. Труп устремился вниз — в скрытую облаками бездну. Ринаг поглядел ему вслед, покачал головой.

 

— И как мы только в небесах держимся…

 

— Боги нас держат, как же ещё, — ответил я.

 

— К демонам Нижнего мира богов! — внезапно разозлившись, крикнул толстяк.

 

— Эй, ты чего? Смотри, как бы они за тобой не пришли. Ну, демоны то есть… — я испуганно вжал голову в плечи.

 

— Да, погорячился. Только вот подумал — а если боги ни при чём? А дело всё в технике. Ну, как безлошадные кареты. Тоже паровые. Этак прислушаешься ночью, и чудится, что из-под земли что-то тихонько свистит, — шлёпнул губами Ринаг.

 

— Помнишь, что ты мне про правду заливал? Не нашего ума енто дело. Пар, не пар. К нам правда не притопает, бедные мы для неё. А свистят… демоны и свистят. Заманивают.

 

— Вот тут верно сказал, — с этими словами напарник стянул с себя портки и помочился прямо в пропасть. Хохотнул:

 

— Пусть знают, скоты, как праведную душу совращать.

 

Тут он погорячился. Ну, с праведной-то душой. Но спорить я не стал.

 

 

 

 

[Foxundor]

Под подолом правды. Часть 2

 

 

На лордство Девонуар опускались запоздалые сумерки, накрывали летающий остров стыдливой фатой темноты. Солнце, красневшее пролитым вином, уже не слепило глаза. Бедняки готовились к сну — богатые ехали в притон, где улыбчивый хозяин с масленым взглядом и нервными руками, угодливо кивая плешивой головой, вытащит из кармана когда-то изящного, а ныне растянутого и запачканного в не отстирывающихся пятнах пиджака маленький пакетик с мево — наркотиком, дарующим бодрость и расположение духа. Хозяин прошепчет, оглядываясь по сторонам, что припас последнюю порцию специально для его милости, сдерёт втридорога, а потом, убедившись, что клиент поднялся наверх к уже ждущему его развлечению — симпатичной девушке или смазливому пареньку, — подойдёт к следующему гостю и скажет ровно то же самое, так же оборачиваясь на любой шорох и демонстративно грозя слабым, покрытым коричневым налётом кулаком расторопным слугам. Слуги белозубо ухмылялись, нисколько не обижаясь. Они знали, чем торгует их хозяин, а хозяин знал, что слуги знали. Да и богачи были в курсе, что с них требуют завышенную цену за мево. Всё это являлось частью никогда не надоедающей игры в конспирацию, в которую подчас играли и шеф полиции вкупе с самим лордом Арэллом. Иногда казалось, что от понимающих улыбок не вздохнуть свободно, — только втянешь в грудь побольше плотного густого воздуха, в котором ощущался аромат дорогих трав, как натыкаешься на оскал какого-нибудь холуя, уставившегося на тебя, будто на неземное чудо. И ты кашляешь, смеёшься — даже бить паршивца не хочется, до того его рожа кажется тебе умилительной и забавной. Глядя на тебя, слуга сам хохочет до упаду, пока его не остановит затрещиной и поручением хозяин, которого уже ждал в постели привезённый недавно мальчонка лет десяти, обученный и порочный похотливостью кошки в период течки. Ждал, ждёт и не дождётся — для хозяина работа важнее, а вот потом, под утро, и расслабиться можно.

 

Сознание плывет, течёт по стенам притона, покрытым пушистыми разноцветными коврами, хочется остановиться, но потом мягкая волна топит мозг, погружая его в ванну из розового сиропа, и ты хохочешь, пляшешь и лапаешь шлюх, которым в голове тоже бьют наркотические пары. Шлюхи верещат. Ты теряешь себя — ползёшь по полу, а потом — узнаёшь, что это стена, валишься с грохотом, порождая взрывы нездорового, истеричного гогота. Озираешься — ты не в приватной комнате, но в общем зале, где собрались все, выманенные повальным безумием. Кто-то танцует. Председатель городского совета катается по полу, вереща что-то невразумительное. Выключается свет — от людей в темноте остаются только глаза — большие, болезненно блестящие глаза. Кто-то хватает тебя за брюки, карабкается по ним. В лицо бьёт винным духом, затуманенное сознание раздроблено на куски, думаешь, что ты сам карабкаешься по штанам, но голос сметает обломки помешательства — это председатель просит тебя присоединиться к нему. Ты ложишься и перекатываешься с боку на бок, и впрямь завороженный тем, как мир перекатывается с тобой, а где-то вдалеке слышится порыкивание казначея, требующего ещё мево. На тебя кто-то наступает, ты недовольно стонешь, а неведомый топотун орёт вверху. Врубается одна лампа — яркий после кромешной тьмы свет врезается в мозг, тот протестующе визжит. Ты приподнимаешься, тянешься к столику с напитками, чудом не сбитому, падаешь на кого-то и тут же отрубаешься. Хозяин притона кривит рот в предвкушении прибыли, почёсывается. Веселье продолжается долго, иногда до рассвета.

 

Сей мерзкий гадюшник вспоминался с особенной теплотой сейчас, в холоде наступающей ночи. Бевалье плотнее укутался в плащ, ругаясь сквозь зубы на пробирающую до костей морось. Впрочем, его цель была близка. Слуга, стоявший у ворот и проклинавший свою участь вместе с отвратительной погодой, узнал советника и пропустил его. Дверь тоже открыли незамедлительно — старый дворецкий в красивом мундире и с великолепной осанкой тихо сообщил, что его светлость изволит отдыхать в спальне. Мазнув по старику отсутствующим взглядом, каким смотрят на мебель, Бевалье поднялся на второй этаж и по памяти добрался до покоев Арэлла. Характерные звуки, доносившиеся из опочивальни, говорили о том, что лорд был не один. Решительно распахнув дверь, Бевалье вошел внутрь.

Лорд Арэлл действительно был не одинок. Компанию ему составляла довольно уродливая девица, которую он пользовал. Судя по тому, что девка с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться, её поймали на улице и привели к Арэллу, не спрашивая на то согласия. Бевалье покачал головой. И чего это лорда потянуло на простушек?

 

Арэлл заметил советника, состроил недовольную гримасу. Лорд был одет до пояса, изящная, но смятая сорочка придавала его одутловатому лицу оттенок благородства. Впрочем, сорочка не могла исправить нос картошкой и жидкие сероватые волосы — и это в двадцать четыре года!

Бевалье приготовился ждать: Арэлл не выглядел торопящимся. Однако лорд ценил своего слугу и потому, в пару мощных толчков закончив с девкой, дёргаными движениями поднявшись и буквально подбежав к советнику, протянул тому руку.

 

— Бевалье!

 

Советник осторожно пожал её.

 

— Ваша светлость… штаны.

 

Арэлл посмотрел вниз.

 

— А, демоны Нижнего мира!

 

Брюки лорда обнаружились возле большой, на вид уютной кровати. Натягивая их, Арэлл поинтересовался:

 

— А с чего ты вообще сюда заявился?

 

— Ваша светлость, вы постоянно откладывали встречу с королевским сборщиком налогов. И, когда я вам напомнил в последний раз, вы заявили, что мы непременно должны посетить его сегодня. Как вы выразились — хоть из пропасти вас вытащить, если потребуется.

 

— Разве? Впрочем, неважно. И что это на меня нашло? Ну да ладно, сказал, значит сделаю. Иначе какой из меня лорд? — Арэлл подмигнул. Потом, будто вспомнив про что-то, схватил с прикроватного столика какой-то предмет. Его суматошные порывистые жесты, словно не знающие, куда себя деть, пальцы подсказали Бевалье, что лорд принял мево. Неестественно сверкающие глаза подтвердили догадку.

 

— Ну? Что за машинка!

 

Он сунул вещь чуть ли не под нос советнику. Тот отстранился. Это был пистолет с одной необычной деталью — на его стволе ближе к курку взбухла уродливая металлическая опухоль.

 

— И… что это?

 

— Многозарядный пистолет. Может делать до шести выстрелов без перезарядки! — Арэлл лучился гордостью. — Это наша разработка. С таким и повоевать нормально

можно!

 

Бевалье кашлянул.

 

— К счастью, нам не с кем воевать.

 

— Слова труса!

 

Лорд был молод.

 

— Но удастся ли нам запустить массовое производство? У нас нет больших мастерских.

 

Арэлл вздохнул, повертел пистолет в руках.

 

— Ты прав, нет. А жаль, — он вновь оживился, — хочешь, покажу, как он работает?

 

— С удовольствием, — произнёс Бевалье. Он видел, что лорду очень сильно продемонстрировать свою игрушку. А хороший советник — это зачастую угодливый советник. По крайней мере, живыми такие остаются дольше.

Арэлл оглядел спальню в поисках того, что могло бы послужить мишенью. Его взгляд упал на съёжившуюся на кровати девку.

 

— Спорим, что могу не глядя попасть в неё? — горячо спросил лорд. Не дожидаясь ответа, он отвёл руку с пистолетом назад. Рука дрожала, пистолет дёргался. Лорд нажал на курок — раз, другой, третий, пока не опустела обойма. Девка осталась жива — ещё при первом выстреле дуло смотрело поверх её головы. Визг рикошетов заставил Бевалье опасливо содрогнуться, но, к счастью, его и Арэлла не задело.

 

— Демоны! — выругался лорд, обернувшись и увидев, что его мимолётная забава осталась жива. Его лицо исказилось яростью поражения. Он подошел к ней, замахнулся для удара.

 

— Ваша светлость, думаю, если бы вы попали, она бы испачкала вам всю комнату. Так что вышло даже лучше.

 

Лорд застыл с занесённой рукой.

 

— А ты прав! Вот за что я тебя ценю.

 

Он бросил бесполезный теперь пистолет на кровать. Бевалье склонил голову. Советник полагал, что было бы куда лучше, если бы лорд вообще не стрелял.

В опочивальню ворвалась пара слуг, испуганных, с крепко зажатыми в руках палками. Они осмотрелись, но лорд, которого они в своих мыслях уже хоронили, стоял живым и невредимым.

 

— Скоты! Это что, не спальня, а проходной двор?

 

— Милорд, мы думали, на вас напали…

 

— И только сейчас почесались, чтобы защитить меня? Да будь во мне шесть пуль, я бы раз десять успел подохнуть, пока вы там шевелились, — Арэлл напустился на слуг. Те, ожидая хорошей взбучки, понуро стояли с бесполезными дубинками, годными только на то, чтобы отходить по спинам саму прислугу.

 

— Ваша светлость, встреча, — напомнил Бевалье.

 

— Что за… ах, точно! Ладно, у меня нет времени на вас. Приберитесь здесь к моему возвращению. — Бросил напоследок Арэлл и, затянув ремень, вышел из спальни. Бевалье последовал за ним, а слуги, правильно уловив намёк, вытащили из постели заревевшую девку, которая чуть не отправилась к демонам в Нижний мир, и по-тихому вытолкали в заднюю дверь.

 

Уже готовившийся пропустить кружечку-другую в компании поваров кучер вывел автомобиль из ангара. Он был раздражен, но кому было до этого дело? Бевалье и Арэлл сели на задние места, кучер устроился на переднем. Машина резво тронулась, поехала по улицам, освещаемым редкими фонарями, уже доверху заполненными маслом. Фары разгоняли темноту, в их лучах плясали частицы опускавшегося тумана. Узкие улочки не позволяли разгоняться как следует, но автомобиль ехал достаточно быстро, лишь однажды замедлившись, когда на его пути появился поздний прохожий.

 

— Какого демона, Варт? — спросил лорд.

 

— Идёт кто-то, милорд. Может, пьяный. Не объехать, — лаконичный ответ кучера заставил Арэлла выругаться.

 

— Сбей его, да и всё. Расплодились, животные.

 

Машина разогналась, послышался глухой звук удара, автомобиль подскочил на возникшей кочке — и двинулся дальше.

Вынырнувшее здание королевского посольства было низким, приземистым. В нём не за что было зацепиться взгляду — скучная серая коробка, самый настоящий памятник практичности. Впрочем, если вспомнить, что король обустраивал посольство на свои деньги, можно легко догадаться, какую роль в практичном исполнении сыграла элементарная бережливость, если не сказать — скупость.

 

Обученные слуги вынырнули неслышными призраками, предупредительно распахнули дверцы, согнувшись в поклонах. Визитёры вышли из машины. Становилось холоднее — первый признак вступающей в свои права осени.

 

В посольстве их сопроводили прямо к кабинету казначея Верарда — изначально бедно обставленной комнатушке, которую владелец переделал на свой лад с изыском не страшившегося быть пойманным на воровстве. От напитков гости отказались, сразу же усевшись на внушительные кресла, сработанные из благородного тёмного дерева. Верард был обрюзглый мужчина с поплывшим от постоянного употребления алкоголя лицом, на котором едва виднелись крохотные поросячьи глазки.

 

— Ваша светлость, — начал казначей, — рад, что вы нашли время посетить меня. В последний раз, если я не ошибаюсь, мы виделись на приёме у госпожи Неаннеты.

 

— Возможно, — протянул Арэлл. Действие мево заканчивалось, и лорд уходил в себя, всё больше раздражаясь.

 

— Это было несколько месяцев назад. И уже тогда я говорил вам, что нам необходимо обсудить процесс выплаты налогов королю Антонину. Видите ли, насколько мне известно, вы не платили ни гроша вот уже три года. Ваша светлость, я прекрасно понимаю ваше положение, но недавно мне пришло письмо с указанием немедленно… изъять надлежащую сумму. Более того, в письме указано, что со следующего года платежи будут повышены. Десять процентов, ваша светлость, — большие деньги!

 

— И на что этому жирному борову, — на этих словах Верард пару раз кашлянул, причём довольно громко, — понадобились деньги? Прямо сейчас?! — Арэлл темнел лицом прямо на глазах.

 

— Не могу знать, ваша светлость. Не нам, верным слугам его величества, думать о том, как король распорядится средствами.

 

— Но я хочу знать. Может, эта тварь хочет построить ещё один дворец за мой счёт? Этому скоту палец в рот не клади, дай только оттяпать кусок побольше! И таких денег, что он просит, не найдётся во всём лордстве!

 

На казначея было больно смотреть — так усердно он изображал приступы кашля, заглушая оскорбления короля, что, наконец, раскашлялся по-настоящему, после чего заговорил с заметной хрипотцой.

 

— Кхм, я не соневаюсь в ваших, кхм, словах. Но, боюсь, его величество не внемлет им. В письме есть приписка касательно такого положения дел. Там, кхм, говорится о том, что деньги должны быть получены любой, кхм, ценой.

 

Бевалье открыл было рот, чтобы предотвратить реакцию Арэлла на данное высказывание, но не успел. Лорд взвился, его воспалённое от недостатка сна, постоянного приёма мево и избытка вседозволенности сознание откликнулось на фразу единственно возможным способом.

 

— Подонок угрожает мне? Угрожает потомственному лорду? Он в своём уме, этот сбрендивший ублюдок? Пусть только попробует вытащить из меня деньги!

 

Верард обмяк. У него не оставалось ни сил, ни голоса на предупредительный кашель.

 

— Вы понимаете, что, кхм, его величество не оставит, кхм, подобное… без ответа?

Советник вздохнул. Он знал, что за этим последует. Арэлла не интересовало положение дел в собственном лордстве. Он плевал на экономику, на то, что без внешних поставок лордство не протянет и двух месяцев. Наверное, лорд рассчитывал на соседей — таких же сумасбродов и кретинов, как и он сам. Собственно, его больше интересовало другое — действительно ли улучшенные пистолеты способны дать преимущество в бою?

 

— К демонам короля! Я объявляю ему войну! — Арэлл горделиво выпятил грудь, представляя, должно быть, как потом, десятилетия спустя, по его воспоминаниям напишет картину известный на всё королевство художник. Лорд выглядел жалко и противно, как слизняк, но только изрядно опьянённый слизняк, в котором бурлящим варевом сошлись мево и самолюбование.

 

Верард сощурился. Посмотрел на Бевалье жалобным взглядом. И, с затухающей надеждой на то, что лорд на следующее утро забудет своё решение, сказал:

 

— Да будет так.

 

 

[Darkmare900]

"Каждая высказанная мысль есть ложь" (с)

 

Как я понимаю, первая часть - о правде... Интересная описана концепция, хехе. "У каждого своя правда": у нищих алкоголиков - своя, у богатых наркоманов - другая. Вот только никто из них правды не видел, только говорят, похоже :Д

 

Первая часть мне очень понравилась - милые бедняки, грязный мальчишка, Золотая кляча, любопытные рассуждения.

И к написанию не прикопаешься.

 

 

Ну а вторая часть - про подол :Д. Совсем в чернуху скатились, товарищ. И чувствуется влияние осени.

 

Тут все наоборот - злые и развращенные богачи, развращенный мальчишка, а вместо лошадей - паровые автомобили.

 

Примечательно в обоих частях - автор определенно жалеет женщин, хехе :) Это не первое ваше произведение, где это прослеживается, кстати...

 

из кармана когда-то изящного, а ныне растянутого и запачканного в неотстирывающихся пятнах пиджака

 

Жены ему не хватает, точно! :Д

 

 

Резкий контраст, ровная противоположность. Наверное, даже нарочито ярко выраженная. Вторая часть временами чернотой и развратом кобылу даже несколько смущала, признаться.

 

Опять "Вечная игра". Кто же победит - добрые нищие падальщики на золотой кляче или безумный лорд-наркоман, решивший свергнуть самого короля с оружием в руках и в автомобиле на паровом двигателе? :Д

 

Да, очень резкий, ровный контраст. Скорее символично, нежели реалистично. Любопытно

Изменено 5 ноября, 2013 пользователем Кобыла

[Foxundor]

Под подолом правды. Часть 3.

 

 

Безлунная ночь. Темнота на складе пропитана тягучей патокой тишины. Я крадусь между стеллажами; на полках ящики, коробки, снова ящики, заполненные боеприпасами, продуктами, одеждой и одни демоны да кладовщики знают чем. Приглушенный вскрик, ругань. Я жмусь к стене, осторожно — насколько позволяет вес и возраст — шагаю к источнику шума. Интуиция подсказывает мне убираться подальше, но в таком случае придурки непременно выдадут меня. Я останавливаюсь, беру удачно подвернувшуюся банку консервов в руки. Банка тяжелая, увесистая. Это хорошо.

 

Я выглядываю из-за угла. Полицейский в новенькой, но уже припорошенной в плечах перхотью форме стоит, держа ладонь на рукояти пистолета. Старого — многозарядные не прижились. Уж больно неудобные кобуры получались, да и попробуй подержи долгое время громоздкую штукенцию — руки отвалятся! Поэтому все такие пистолеты сплавили военным — тем всё равно подыхать.

 

До меня доносится голос:

 

— Господин, милсударь, ваша милость, не извольте гневаться! Мы, енто… не со злого умыслу, а токмо с голоду…

 

Второй голос, помягче да помладше:

 

— Верно! Всё верно. Не губите, молим…

 

Звук оплеухи, надменный тон человека, которого в жизни не ставили ни в грош и который внезапно обнаружил, что у него есть власть над другими:

 

— Молчать, смерды. На виселице разберётесь, кто там просто так ворует, а кто голоден. Хотя виселица от голода избавит!

 

Смех. Я тихонько выдыхаю, выныриваю из-за угла, подбираюсь к полицейскому, у ног которого валялось двое. Керосиновая лампа на полу давала ровный приглушенный свет. Полицейский в последний момент что-то чует, начинает оборачиваться — и ему по голове прилетает консервами. С приглушенным бульканьем гадёныш падает на пол. Староват я для такого…

 

— Мишель, я уж думал, смылся ты, одних оставил! — Ринаг поднялся с колен, утёр кровь с губ. Пнул лежащее тело.

 

— Ух, паскуда!

 

Марулай, которому зуботычин не досталось, с любопытством посмотрел на полицейского.

 

— И чё делать будем?

 

— Кончать надо, однозначно. Видел наши рожи, — заявил Ринаг.

 

Я сказал:

 

— Он вас видел, вам и разбираться.

 

Ринаг с искренним недоумением уставился на меня.

 

— Дык не могу. Веришь, нет — а не могу. Прям дрожь берёт, когда думаю, что безоружного и беззащитного убить надо.

Марулай согласно покачал головой, добавил:

 

— Тем более, ты дохтур, пациентов терял и этого… потеряешь. Будто бы никогда муки не облегчивал, а?

 

Гадёныш. Полнейшее отсутствие инициативы и мозгов, а всё туда же — командовать. Впрочем, все люди такие. Любят сваливать неприятную работу на других, да ещё и поплёвывать при этом — мол, чего ты мешкаешься, давай быстрей!

 

Я склонился над полицейским. От него пахло давно не мытым телом, дрянной выпивкой и застарелым отчаянием, запашок которого прочно внедрился в каждого человека за последнюю пару месяцев.

 

Я вытаскиваю из ножен кортик, переворачиваю мужчину на спину, зажимаю ему рот, из которого несёт гнильём. Рука становится мокрой. Лезвие кортика опускается на шею, прямо над адамовым яблоком. Я, надавливая, провожу черту — вторую улыбку. С некоторым сопротивлением кожа расходится, кровь бьёт фонтанчиком, как из свиньи, которую мясник не пришиб с первого раза и та носится по двору, расплёскивая себя на стены, землю и окрестную детвору, пришедшую поглазеть на работу хмурого матерящегося дядьки в фартуке. Полицейский хрипит, на мгновение приоткрывает глаза — через них стремительно вытекает душа. Моя одежда в красном, ладони в красном, лицо в красном. Я чувствую себя липким, как рукопожатие аристократа.

 

Меня передёрнуло. Я разогнулся и произнёс:

 

— Не хочу и не буду. Я слишком дорожу спокойным сном для такого. Надейтесь, что у него в голове помутится после удара.

 

Ринаг сплюнул.

 

— Воображение богатое. Эх ты, дохтур!

 

— Я никого не держу. Вперёд, действуй.

 

— Не… лучше мне без этого. Без надобности убивать не след, а то в райские кущи не попадёшь.

 

Религия — часть культуры, сковывающей любые наши действия. Но иногда без неё человек становится зверем чересчур быстро.

Провозившись в поисках верёвки, мы наконец обнаружили её на одной из верхних полок, рядом с мешковиной и крысиным дерьмом. Демоны знают, как крысы умудрялись туда попасть. Кое-как связали полицейского и разошлись снова. На этот раз поиски прошли удачнее, и каждый из нас заполнил едой и кое-какими нужными в хозяйстве вещами припасённые мешки. Мы встретились на импровизированном выходе — паре выломанных из стены досок.

 

— Удачи вам. Она пригодится, поверьте, — сказал я.

 

Ринаг многозначительно покачал головой. Что бы ни говорили о тупости бедных, у них мозги работают так, чтобы всегда и везде думать о том, как бы подольше прожить. Чистильщики пошли на риск, оставив в живых охранника склада. И потом — а может, уже сейчас — они будут в этом раскаиваться.

Ночь продолжалась. На улице никого не было. Я шел во мраке, таща на плечах груз, позволявший мне протянуть ещё немного. Воздух полнился таинственными звуками, не имевшими определённого источника. Я мельком подумал, что похрустывание доносится от моих гремевших костей. Кто-то говорил о том, что от голода пухнут. Я же был похож на оживший скелет. Фонари не работали — правительство предпочитало экономить масло в условиях войны. Даже богачи от неё пострадали: подорожало электричество. Ну а бедные… бедные умирали от голода. Вот и получалось, что единственным надёжным источником еды можно было счесть только подворовывание из складов торговцев да военных закромов.

 

Сначала войну никто не воспринял всерьёз. На Центральной площади глашатаи возвещали об угрозе отечеству, о патриотизме, о том, что каждый житель лордства обязан сделать что угодно ради победы. И тут же ненавязчиво вступала в действие вербовка: пара мускулистых мужчин скромно стояла около подмостков. К ним шли — ради защиты Девонуара, ради еды и какого-никакого, а будущего. Странное дело — выходило так, что лордам требовались простолюдины только тогда, когда речь заходила о налогах и пролитии крови за кусок земли, который считался домом. В остальных же случаях богатые плевать хотели на бедных.

 

Патриотический подъём схлынул быстро. Умирать не хотелось никому, вот только их не спрашивали. Клеймили тех, кто задавался вопросом — нужна ли война? Их объявляли предателями родины, моральными уродами, общественно осуждали. И тогда беднягам не оставалось ничего иного, кроме как записаться в армию, спасаясь от позора. Тех же, кто упорствовал в своей ереси, провозглашали больными и посылали в строй без лишних разговоров. Удивительно, но смерть на войне была одинакова для патриотов и трусов. Только патриоты стремились заразить своим ядом других, зачастую дослуживаясь — если не получали по голове снарядом, мечом или пулей — до сержантов и младших лейтенантов. Они выказывали чудеса смелости, погибая за интересы других. И последними их словами были зачастую “За Девонуар”. Трусы же обыкновенно пытались молча не дать расползтись кишкам из вспоротого брюха. Или орали — пронзительно, оглушающе, — пока их не добивали свои или чужие.

 

Война — беспощадный, отвратительный фарс, маскирующий себя под нечто возвышенное, давая безумцам гордую кличку защитников и спасителей. Она разлагает общество, подменяя понятия благоразумия и нежелания участвовать бесчестием и дезертирством.

 

Бунт против короля закончился бы быстро, не вступи Арэлл в союз с парой соседних лордств. Всё-таки Девонуар не был промышленным или хозяйственным островом — так, торговым пунктом. Благодаря всеобщему помешательству недостатка в желающих принять участие в коллективном самоубийстве сначала не наблюдалось. Даже я там был — на правах полевого врача. Меня призвали, отвертеться я не смог. Война протекала нелепо. Сражались в основном в воздухе на цеппелинах. Основной задачей было сблизиться на максимальное расстояние и сцепиться для абордажа — подрыв баллонов с газом считался неэтичным. Недостатка в пациентах у меня не было. Уже потом, когда повстанцы начали проигрывать, любые разговоры об этике заглушались необходимостью.

Мне удалось сбежать: после ранения я стал непригоден. Впрочем, это лечилось временем — перехвати меня вербовщики сейчас, я оказался бы на цеппелине быстрее, чем смог бы вякнуть “нет войне!”.

Балаган будет длиться ещё долго. Десанты с цеппелинов высаживались на лордства достаточно регулярно, так что в Девонуаре был объявлен комендантский час и стреляли во всех, кто не носил военную форму. В тех, кто носил, тоже стреляли, но реже. Солдаты противника не дремлют!

На стене у двери, ведущей в подъезд моего дома, висел агитационный плакат. Его пытались сорвать, так что от листа осталась примерно половина, на которой виднелись часть головы в каске и надпись “Жизнь за лордс…”. Рядом кто-то ножом нацарапал “Смерть Арэллу!”. Пустота и судорожно носящийся ветер захватили всё. Кто-то выстрелил в отдалении. Раскат грома — и тишина. Всюду тишина. Она впитывалась в душу, выедая её кислотой безразличия.

В своей крошечной квартирке я запалил толстенный огарок свечи, поставил его на стол. Разложил на нём свою негустую добычу. Консервы, немного масла и хлеба, связка свечей. Этого хватит, чтобы протянуть ещё неделю. Я оглядел своё жилище. Кровать с грязным оборванным одеялом и тучей клопов, пара стульев, стол и ящик, в котором я хранил всё, что стоило хранения. Например, вилки. Вилки в наше время — ценность. Ещё была пара книг, заплесневелых и желтых от старости.

Я уже улёгся спать и только перестал недовольно ворочаться от покусываний гнуса в постели, как в дверь постучали — два раза, на грани слышимости. Скорее, поскреблись. Выругавшись, я приглушенно крикнул:

 

— Открыто!

 

Зашли. Мальчонка лет семнадцати, довольно прилично одетый, встал у кровати. У него были красные от недосыпа глаза, осунувшееся лицо с выражением неуверенности и едва заметного презрения, исказилось в просящей гримасе.

 

— Доктор. Помогите. Отец умирает.

 

И даже сейчас презрение не ушло. Не ушло с молящим тоном, с молитвенно сложенными руками, с закушенной губой. Люди имеют привычку презирать тех, у кого есть надежда. Они с удовольствием смеются за спиной глупцов, которые хотят выжить, тогда как сами давно смирились со своей отложенной на время гибелью. Мне повезло — я вернулся с войны относительно невредимым. Чистильщики — Марулай и Ринаг — состояли на государственной службе и потому к призыву не годились. Остальные же испытывали постоянный давящий страх. Страх, что их выдернут из болота, в котором они захлёбываются, и закинут в топь, в которой просто-напросто нет дна. Я имел наглость мечтать о жизни вне засасывающей трясины. Такое не прощалось.

 

— Сейчас комендантский час, никуда не пойду, — зевнув, сказал я.

 

— Это в соседнем доме… пожалуйста…

 

Паренёк действовал мне на нервы, и я уже обдумывал способы, как бы побыстрее спровадить его подальше, когда он прибавил:

 

— У нас есть деньги. Немного.

 

Это был аргумент, с котором нельзя поспорить. Я согласился.

Мальчишка с семьёй жили в здании напротив. Даже странно, что я его никогда не видел. Мы поднялись по тёмной лестнице, в которой пахло мочой. В квартире пациента несло смесью жареного лука и грязных тел вперемешку с неописуемым ароматом скорого конца. Больной лежал на единственной кровати. Кроме него и нас имелись ещё жена умирающего, старуха, бормочущая что-то себе под нос с закрытыми глазами, и два ребёнка лет пяти, угадать пол которых не представлялось возможным из-за одинаковых обносок и слоя грязи на их лицах.

 

Жена тут же накинулась на меня с вопросами, перемеженными со всхлипами и причитаниями. Она закатила форменную истерику, требуя от меня немедленно вылечить её мужа. Учитывая, что у меня и лекарств-то не было, всё, что я мог, — это пустить кровь пациенту, что я и сделал. Лучше от этого больному не стало. Он хрипло кашлял и стонал, у него была температура, которую сбивали мокрой тряпкой на лоб. Несмотря на испытываемые им муки, мужчина наслаждался своей ролью — ролью мученика. В минуты просветления он подзывал к себе жену, перестававшую на время вопить, и шептал ей какие-то наставления. Дети играли в тряпки, выполняющие роль кукол. Мне было скучно. Я ещё раз пустил кровь мужчине, и тот больше не говорил, провалившись в тяжелое забытье. Женщина перестала требовать от меня несбыточного и теперь тихо плакала. Мальчишка, приведший меня, смотрел в одну точку. Он теперь глава семьи.

Единственным более-менее адекватным членом семьи была старуха. Она не прекращала сидеть в своём углу. Наслаждалась воспоминаниями. Настоящее кажется человеку отвратительным, а своё будущее он видит ещё худшим. И только в воспоминаниях, дистиллированных и прошедших тщательную проверку, он скрывается ото всех, в том числе и от себя. Самое плохое забывается, а умертвия мечтаний так и норовят дыхнуть в ухо, заставляя спину покрыться мурашками. Прошлое мертво, поэтому люди так обожают погружаться в него, подобно некрофилам, с ярой старательностью вновь и вновь вызывая в уме давно отыгранные сцены. Этакая душевная мастурбация, после которой невзгоды настоящего кажутся не такими скверными. Мёртвое не может навредить. Рот старухи приоткрылся, из него вытекла ниточка слюны. Какое событие она воскрешала в своей памяти? Свою молодость? Первую любовь? Рождение первенца?

 

В очередной раз зевнув, я подумал, что теперь этой семье станет легче. Исчезнет лишний рот, требующий к тому же ухода за собой. Наверное, жестокая мысль. Что ж, нельзя жить в подобном мире и не очерстветь сердцем.

 

Театр продолжался ещё с час, прежде чем мужчина изволил застонать в последний раз и наконец умереть. Я с чувством выполненного долга встал с пола и пошел к выходу. Женщина не сдвинулась с места — она продолжала реветь и только качалась из стороны в сторону. Меня нагнал её сын. У него была на удивление каменная рожа. Боялся заплакать.

 

— Ваши деньги, — он протянул мне пять грошей, зеленоватых от ржавчины. Мальчишка, вероятно, рассчитывал на то, что я их не приму.

 

— Благодарю, — кивнул я и взял деньги. На рынке на них много не взять, но отказываться было бы глупостью.

 

Мы с ним были почти что соседями. Сложно представить ненависть сильнее ненависти человека к более удачливому соседу. От людей всегда стоит ждать какой-нибудь пакости, но соседи по этому вопросу обходили очень многих, совсем чуточку не дотягивая до родственников.

На улице занимался рассвет. Я встал лицом к подымающемуся солнцу, потянулся и по привычке высказал пожелание скорейшей гибели лорду Арэллу и прочим выродкам, затеявшим военные игрища в цирке под названием жизнь. Даже народ, эта вечно аморфная масса, которой никто никогда не видел в глаза, но о которой так любят говорить все подряд, — даже народ протестует против такого существования. Но что народ! Народ не любит действовать, пусть себе дальше питается объедками.

 

День начинался удачно. У меня была еда, были деньги, и я был жив. Большего сейчас не будет требовать даже самый придирчивый гурман.

 

 

 

Изменено 10 ноября, 2013 пользователем Foxundor

[Darkmare900]

Ого, полегче. Видимо, не одной кобыле требуются уроки терпения :Д Рано текст вытащили - сыроват еще, имхо.

 

Начальное описание нуждается в редактуре. И первую сцену, на мой взгляд, стоит серьезно переработать.

 

А вот картина воображения хорошо написана:

 

Я вытаскиваю из ножен кортик, переворачиваю мужчину на спину, зажимаю ему рот, из которого несёт гнильём. Рука становится мокрой. Лезвие кортика опускается на шею, прямо над адамовым яблоком. Я, надавливая, провожу черту — вторую улыбку. С некоторым сопротивлением кожа расходится, кровь бьёт фонтанчиком, как из свиньи, которую мясник не пришиб с первого раза и та носится по двору, расплёскивая себя на стены, землю и окрестную детвору, пришедшую поглазеть на работу хмурого матерящегося дядьки в фартуке. Полицейский хрипит, на мгновение приоткрывает глаза — через них стремительно вытекает душа. Моя одежда в красном, ладони в красном, лицо в красном. Я чувствую себя липким, как рукопожатие аристократа

 

Любят сваливать неприятную работу на других, да ещё и поплёвывать при этом — мол, чего ты мешкаешься, давай быстрей!

 

Хехе :Д (Ну а что поделать - нужно уметь отказываться)

 

Последующие жалобы на жизнь неплохо бы смотрелись в диалоге. Или можно добавить описание одинокой комнаты, где сидит доктор и размышляет. Нужно дописать его возвращение с вылазки и отдых в одиночестве. Да, это было бы логично. А потом приходит мальчишка и так далее...

 

Вот концовка - сцена с умирающим - хорошо написана, имхо. Правда, такую откровенную чернуху я лично не особо люблю. Читаю исключительно из уважения к автору. И жду "Рассвета". Там и сеттинг интереснее. Ну, для меня

[Foxundor]

Отвечаю на все вопросы.

Скорее символично, нежели реалистично.

Да, символы. Низы, верхи, интеллигенция. Осталась только кульминация — последняя часть.

Рано текст вытащили - сыроват еще, имхо.

Приоткрою завесу тайны — у меня все тексты, кроме основных, сырые. Сейчас основной текст у меня один — "Рассвет".

Начальное описание нуждается в редактуре. И первую сцену, на мой взгляд, стоит серьезно переработать.

Она мне тоже не понравилась. Такая вся колкая, острая, неестественная. _{Я ленив.}Хотя описание играет ровно ту роль, которую играет. И не больше. Но диалоги и впрямь запороты.

Правда, такую откровенную чернуху я лично не особо люблю.

Её больше и не будет.

И жду "Рассвета".

А я вот не знаю, когда в следующий раз выложу что-нибудь из него. Закончу с ППП — этакий отдых — и, наверное, начну одну идею, которую тут же и заброшу по причине громоздкости. А там и до "Рассвета" недалеко.

[Foxundor]

Под подолом правды. Часть последняя.

 

 

Зимний день, ярко-слепящий и пронзающий вымораживающим до костей холодом, заставлял дыхание вырываться из глотки затруднёнными редкими хрипами, остатки тепла вытекали из меня белёсым паром, тут же растворяющимся в кристальном воздухе. Я чувствовал себя ледышкой, по прихоти судьбы укутавшейся в гору обносков, липкий пот мокрой лапой придавил мою спину, принуждая согнуться под тяжестью острых лучей далёкого нещадного бледно-золотого круга. Солнце не приносило радости, оно высасывало её. Наверное, так надо. Наверное, оно пьёт людскую жизнь зимой, чтобы щедро разливать её летом. Солнце — вампир, припавший к человеку и убивающий наравне с холодами, вампир, который наливается ядовито-жёлтым и под конец не выдерживает в себе украденной силы, лопаясь с мерзким хлюпаньем, которое мы привыкли отчего-то воспринимать как потепление — конец нашим озябшим плечам, красным носам и постоянному насморку.

Я посмотрел на Ринага, сидящего рядом со мной на облучке повозки. Он нахохлился, съёжился в комок — солнце давило на него тоже. Мы встретились глазами. Выглядел напарник неважно: иней на бровях, давно не бритая щетина, которая превратилась в нечто среднее между иголками ежа и шерстью, мешки под глазами, потрескавшиеся губы и потухший взгляд. Ринаг осунулся, кожа была бледной и тонкой. Призрак, а не человек. Я и сам выглядел не лучше.

— Чё пялишься? — Хмуро спросил он. Я не ответил.

Мы проехали несколько застав, устроенных прямо на улицах. В последнее время войска короля всё чаще высаживали десант прямо на острове. Война шла плохо, люди роптали и даже пытались открыто протестовать, ныряя в переулки как крысы, едва только им стоило заслышать топот множества подбитых сапог. Угрюмые солдаты дотошно выспрашивали, куда едем. Мы говорили, что к границе лордства. Солдаты залазили в телегу, видели там трупы, сложенные в пару рядов, спрыгивали обратно на мостовую. На последней преграде нам выделили проводника, который должен был убедиться, что мы не шпионы, которых поджидает вражеский цеппелин, готовый забрать двух чистильщиков.

Золотая меланхолично переставляла ноги. Кобыла отупела от голода. Сквозь встрёпанную шкуру вполне проглядывались очертания рёбер. Скажи мне раньше, без нормальной еды можно протянуть так долго, я бы точно рассмеялся прямо в лицо этакому шутнику.

Мы доехали до ограды, слезли с телеги. Солдат остался на козлах, раздражённо помотав головой на нашу просьбу о помощи. Он растирал себе руки, иногда дыша на них. Служака больше боялся обморожения, а не того, что мы могли оказаться разведчиками короля.

 

Природа была мертва. Унылые остовы деревьев торчали безымянными памятниками тысячам сброшенных с летающего острова. Между ветвей свистел ветер, разрезая пространство на кусочки, причудливо перемешивающиеся между собой. Землю покрыл толстый слой снега, белого и блестящего. В городе такого не увидишь — он там грязный, повсюду слякоть, коричневая жижа, в которой за неимением лучшего копаются дети. Воздух превратился в стекло, которым больно было дышать, настолько студеным, загустевшим и прозрачным он стал. Даже перемещаться и то приходилось с трудом. Или это от голода? Кружилась голова. Бездонное небо наверху и бездонная пропасть внизу запутывали, и я на пару мгновений потерял ориентацию в пространстве. Придя в себя, я глубоко вздохнул, чуть не поперхнувшись — ноздри и горло обожгло стужей, — и потянул первого мертвеца из телеги. Женщина средних лет. Я ухватил её под мышки, Ринаг взялся за ноги, и мы скинули её в пропасть, где ярились бессильной злобой демоны Нижнего Мира. Вот вам подачка, ублюдки. Жрите.

Пара стариков, старуха, дети… много детей. Им несладко приходилось.

 

В карманах у мёртвых было пусто. Если они отдавали концы дома, их обыскивали родственники, а на улице недавно почившими всегда готовы заняться случайные прохожие. Брезгливые долго не живут. Мы с Ринагом, тем не менее, не оставляли надежды на то, что нам что-нибудь перепадёт. Маленькие, пустячные надежды вообще живут дольше, чем большие, которые скукоживаются и сгнивают очень быстро — когда взрослеешь.

Солдат, присматривающий за нами, изредка презрительно пофыркивал, не оставляя, впрочем, попыток согреться. Фляжка у него на поясе была уже пустой, так что помочь вояке могло только какое-нибудь занятие. Подсобить нам — это свыше достоинства военного, а вот осуждать он может всегда.

Мы управились за час с небольшим. За это время нам посчастливилось немного оттаять, но вскоре после начала пути назад мы сильно пожалели об этом: холод, мстя за жалкие попытки отбросить его, накинулся с удвоенной яростью, стремясь сожрать наши внутренности с каждым излишне глубоким вдохом. Моё тело покрылось коркой льда — я чувствовал это.

 

На обратной дороге нам удалось разговорить солдата. Он оказался довольно улыбчивым парнем, рассказал, что вовсе не хотел идти в армию, но его никто не спрашивал. Но вопросы о том, воевал ли тот против сил короля, отвечал пространно и путанно. По его россказням выходило, что Ральф — так звали солдата — в одиночку сбил два или три цеппелина и зарубил около ста человек. При этом ни названия дивизии, ни точных чисел он не припоминал. На просьбы же показать своё владение кортиком вояка отнекивался, и мы, побоявшись того, что он замкнётся в себе, перестали донимать его. Когда повозка подъехала к заставе Ральфа, нас уже можно было назвать приятелями. Мы не мешали ему врать, а он великодушно не морщил нос при болтовне с «помойными крысами» — такая уж кличка закрепилась за городскими чистильщиками.

 

Оставив Ральфа, к которому тут же прицепился подозрительный офицер со взглядом профессионального параноика — ему потрясающе удавались косые взгляды в нашу сторону, — мы направили Золотую к дому. Собственно, не дом это был, а городская собственность, отдел чистильщиков Южного района. Но мы там жили (а больше и негде), так что считали приземистое строение с державшейся на честном слове крыше и замызганными стенами своим домом. Кобыла потихоньку трусила, её бока тут же испачкались в киселе, который в городе сходил за снег. Изредка проезжали безлошадные кареты. Они тоже перестали гнать, им тоже приходилось останавливаться на заставах. Сказать, что это бесило аристохратов, — ничего не сказать. Вот, остановился один рядом с нами. Вылез из своего тёплого логовища, ожесточенно накинулся с руганью на подошедшего начальника заставы. Поджавший губы сержант, который занимался нами, махнул рукой, разрешив ехать дальше. Мы тронулись. Когда телега поворачивала за угол, я не утерпел, оглянулся. Аристохрат вымещал свою злость на подвернувшемся бедняке, пиная того ногами. Рядом стояли слуги дворянина, следили, чтобы сдачи не дал. Бедняк поскуливал и старался прикрыть наиболее уязвимые места. Офицер смолил окурок редкой теперь в Девонуаре сигареты и наблюдал за бесплатным зрелищем, отпуская в сторону благородного комплименты. Не с руки ему было ссориться с одним из них, да только приказ есть приказ. Солдаты же смущённо отворачивались. Вид несчастного, на месте которого вполне могли оказаться они, приводил вояк в непривычное для них состояние жалостливого отвращения.

 

Прохожие жались к стенам, стремились слиться с ними. Они боялись: боялись аристохратов, боялись голода, боялись будущего. Старались стать незаметней. Порой у них получалось, но образ призраков, безмолвных и бестелесных, нарушали приглушенные ругательства, с которыми люди наступали в особо топкое месиво. Промоченные ноги грозили простудой, а заболеть сейчас было штукой опасной. Конечно, существовала больница для тяжко больных где-то на окраине. Но нужно было подгадать момент, когда недомогание становилось достаточным для того, чтобы попасть туда, но не настолько запущенным, чтобы сдохнуть по дороге к заветному заведению. Да и не всех туда принимали.

 

Золотая доплелась наконец до знакомого здания. Она с трудом подтащила повозку к стойлу. Я распряг кобылу, дал ей остатки прелого сена, каким-то чудом залежавшиеся в закромах. Похлопал по гриве. Большего я сделать не мог. Золотая тихонько всхрапнула.

Ринаг сидел за единственным столом в доме. В руке у него была чарка, на дне которой плескалось чуть-чуть самогона. Он кивнул мне, указав на такую же ёмкость, стоявшую рядом с початой бутылкой. Я взял чарку, глотнул. По горлу прокатился огненный шар, нырнул в живот, растёкся там приятной тяжестью. Я буквально ощутил, как льдинки внутри начали истаивать, превращаясь в неощутимый пар.

 

— Неча тут делать, Марулай.

 

— Ага.

 

Мы замолчали. Делать и впрямь было нечего. Разве что ждать очередного вызова на уборку.

 

— Я вот чё думаю… может, ну на хрен? — Вдруг заговорил Ринаг.

 

— Что на хрен? — Я уставился на него в недоумении. Сбежать хочет, что ли? Так лучше не будет, это точно.

 

— Прогуляемся, вот что. На площадь Болтунов сходим. Наверняка там уж поинтереснее. А захотят убраться, так пускай к другим обращаются. Остопротивело. Хватит!

 

— Напарник треснул свободной рукой по деревянной поверхности стола, отозвавшегося жалобным скрипом.

 

— А вдруг проверят? Прикончат или в армию запишут, как пить дать. И погодка-то не из лучших, — засомневался я.

 

Ринаг только поморщился да головой мотнул.

 

— Какого ж дурака на наше место найдут? А что до погоды… так хоть снегопада нету, всё лучше. А холод… вот и плевать на холод!

 

— Найдут, найдут. Всем лишь бы на бойню не послали, а так — куда угодно запросятся.

 

— Вот и пошлют. И нас пошлют, и их пошлют. Вот она, жизнь. Все там будем. А пока сходим на площадь, поглядим. Может, опять глашатай сподобится объявить что-нить. Узнаем из первых рук, как побеждаем, хех.

 

Я допил сивуху. По телу разлилось равнодушие, придавило грудь склизкой массой. Лень было идти, но лень и оставаться — и впрямь, а если снова заявятся? Тащиться на чистку больше не хотелось.

 

— Уговорил, демон тебя раздери! — Сдался я.

 

Собирались мы недолго. Что нам искать, если только с работы заявились? Нацепили шапки, заперли дверь в дом понадёжнее, припёрли по-хитрому стойло, чтобы не спёрли Золотую— вот и вся подготовка.

 

Снаружи валило белым. Снежинки летели прямо в лицо, заставляли щуриться. Подтаивая, они стекали по носу и подбородку влажными дорожками, через которые зима крала последние крупицы тепла. Теперь мы были осторожны, тоже шли в тени домов. Заставы попадались всё реже, а лица солдатов казались безучастными масками. Сквозь них проступало одно чувство, необъяснимое, но казавшееся отчего-то важным. В глубине глаз военных — от рядовых до командиров — пряталась пляшущая искра, заставляя кривиться их губы. Последний встреченный вояка — знакомый из расформированной ныне полиции, лысый здоровяк без передних верхних зубов, — здорово нервничал. Его дёрганые движения и бегающие глаза навели меня на мысль, что он боялся.

Площадь Болтунов встретила нас неприветливо. Ветер бросил мне в лицо горсть колючих льдинок, заставив вздрогнуть. Около возвышения в центре, где обычно выступали глашатаи или те, кто хотел высказаться, стояли люди, много людей. Они ждали чего-то.

 

— Эт чо такое творится? — Пробормотал Ринаг и попытался хмыкнуть, но закашлялся. Его сип привлёк к нам внимание, но никто из толпы не двинулся с места. Я заметил, что народ, проходящий мимо, приостанавливается, заинтересованный.

 

— Подойдём? — Я спросил и, не дожидаясь ответа, приблизился к сборищу. Моему примеру последовали и другие, до этого колеблющиеся. Хотя некоторые явно знали, куда шли. Их отличала лёгкая походка и то, что под одеждой они явно что-то прятали.

 

Людской поток увеличивался, кто-то уходил с площади, но большинство из них возвращалось с другими.

 

— Когда сюда заявятся военные, как думаешь? — Прошептал Ринаг, но недостаточно тихо. Его услышал один из «прячущих». Он ухмыльнулся и произнёс:

 

— Никогда.

 

Напарник не слишком поверил ему и сказал, что нужно сваливать, пока солдаты не пришли разгонять толпу. Но солдаты не пришли. Площадь продолжала заполняться. Когда я подумал, что пора прекращать ждать непонятно чего, у одного из проходов на улицу наметилось оживление. Сквозь людей кто-то проталкивался, не слишком усердно — ему уступали. На помост взобрался встрёпанный человек в поношенной, но хорошей одежде, оставляющей открытым только лицо. Так получилось, что я очутился достаточно близко к возвышению, чтобы рассмотреть прибывшего. Мужчина средних лет со впалыми щеками, на которых красовался нездоровый румянец, крючковатым носом и острым подбородком стоял на месте, оглядывая собравшихся. Потом он вскинул руку. От него веяло помешательством.

 

— Собратья! Тирания аристократов сковывает нас в цепях! Нас держат в рабстве, бесправном и чудовищно жестоком! Наша жизнь не стоит для благородных и ломаного гроша! Они посылают нас на бессмысленную войну, омывая нашей кровью свои амбиции! Мы для них — не более чем животные, твари у их ног, на которых можно наступить и растереть, размазать, словно бесправную грязь! Пока мы голодаем, дворяне едят роскошную еду, купленную на наши деньги, и пьют сладкое вино, украденное у нас!

 

Мужчина приостановился. Крики сбили его дыхание, но он вытянул руки в толпу, как бы спрашивая, как мы позволили отдать всё в лапы богачей. Я услышал, как за моей спиной сдавленно выругался Ринаг.

 

— Так признаем же, что жить так нельзя, — уже спокойнее продолжал говорящий. — Мы не заслужили грязных отнорков, не заслужили голода и смерти от болезни, которую можно излечить за пару дней. Пока аристократы владеют всем, до чего смогли дотянуться, нам остаётся лишь подбирать хлебные корки с их стола. Но это можно изменить! Достаточно избавиться от этих отвратительных паразитов. Избавиться от опухоли, которая пьёт нашу кровь. Избавиться от ярма, тянущего наши шеи вниз. Мы не должны умирать ради аристократов. Наша бойня — лишь развлечение для них, одно из многих, которым они предаются в своих огромных поместьях, освещённых электричеством. Они навязали нам наш долг, навязали нам вину и обязанность подчинения. Они думают, что это будет продолжаться вечность. Нет! Они не достойны такой жизни. Они не достойны править нами. Свалить аристократов с их дутых престолов, возведённых временем и нашим заблуждением, что такой порядок верен, — вот наша цель! Сотрём ухмылки с их обрюзгших свиных рыл!

 

Мужчина был безумен. Это безумие пылало в нём, жгло, вырываясь наружу, захватывая толпу. Та зашевелилась, послышались неразборчивые крики. В вестнике нового времени пылал сжирающий его огонь, который он хотел выплеснуть на других, заставить их подчиниться возникшему всепоглощающему пламени, сметающему запреты, наставления и моральные устои, делая людей готовыми на всё убийцами старого. Отголоски гнева зашевелились и во мне. Я обнаружил, что стою с сжатыми кулаками. Ринаг торопливо бросил:

 

— Вот сейчас его и застрелят.

 

Но вновь бездействие. Словно стремясь рассеять сомнения, мужчина продолжил:

 

— Не бойтесь их грозного вида! Они бессильны, их личные холуи боятся. Подлые скоты, маскирующиеся под людей, офицеры не могут навредить нам. Простые солдаты — тоже люди из народа, те, кого так же, как и вас, угнетают. Они на нашей стороне. Не все, некоторым затмил разум голос их начальников, но солдаты выступят за нас. Они выступят за себя! И тогда аристократам, воровавшим припасы и набивающим свои склады, аристократам, истинным мерзавцам, насильникам и убийцам, придётся ответить за все свои преступления! Они узнают злость народа, они узнают нашу ярость! И их дома, полные хрусталя и фарфора, золота и серебра, они станут по праву принадлежать тем, кто их заслужил, — вам! Уже можно почуять их страх. Эти крысы забились в своих норах. Что ж, их надо лишь выкурить оттуда. И тогда мы заживём свободно, без страха и ожидания расправы за надуманные прегрешения!

 

Мужчина продолжал. Его слова обволакивали толпу. Кто-то — уже подготовившиеся к дальнейшему — явно слышал подобные речи не первый раз. Остальные были заворожены картиной, которую открывал им раскрасневшийся человек на подмостках. В перерывах между репликами говорящего мы кричали. Снаружи по-прежнему царила стужа, но внутри уже был огонь.

 

Даже безумию есть граница. Мужчина почти срывал голос, надрываясь в обвинениях, обещаниях и призывах. Его остановило лишь бурление на границах толпы. Там что-то происходило, но я не мог увидеть, что именно, из-за людей, закрывших мне обзор. И тем неожиданней прозвучал одинокий выстрел, разорвавший завесу шума из множества глоток. На мгновение всё стихло. Стало слышно вьюгу, изо всех сил старавшуюся снова воцариться в наступающей темноте вечера. Потом истошный визг:

 

— Убили!

 

Народ пришёл в движение. И первой ласточкой пронёсся призыв:

 

— Бей сволочей!

 

И — карусель, водоворот. Что-то сзади кричал человек на помосте, но его не слушали. Бурлящий людской ручей вылился на улицы, вытащил меня за собой. Я мельком заметил несколько трупов в военной форме, втоптанных в противную слякоть. Рядом нечленораздельно орали, выстрелы, много выстрелов, чьи-то стоны и кряхтенье. Меня вынесло в первые ряды, штурмующие заставу, где осталась лишь пара солдат. Один выстрелил во мчащихся на него людей, вытащил саблю, но его тут же достали мясницким топориком. Второй, не доставая оружия, вцепился мне в грудь, ударил в нос головой. В глазах поплыло, я отмахнулся не глядя, попал — что-то хрустнуло. Боль заставила меня заорать, я перестал сдерживаться и пнул противника между ног, тот повалился, и на него набросились скопом, брызнула кровь, попала мне на ладони, и кто-то поволок меня дальше, а я уже не видел куда и кто, всё кружилось и тряслось, шум и рыдания, запах горелого дерева и едва уловимый железный привкус во рту…

 

Я очнулся у ворот особняка Хавлиуса. Ощупал себя, но, кроме головокружения и пары царапин, ничего не обнаружил. Огляделся и отыскал Ринага, прислонившегося к высокой каменной стене, ограждающей обитель торговца от остального мира. Сейчас, впрочем, ворота были распахнуты.

 

— Что за дерьмо, — обессиленный, мой напарник не мог добавить что-то ещё. Я молча согласился.

 

Моё внимание привлёк истеричный плач. Рядом с домом стояло четыре человека, у всех были настоящие военные мечи. Они сторожили женщину и двух девочек, которые стояли на коленях прямо в грязи и содрогались от рыданий. К этой компании присоединился взъерошенный невысокий человечек, вынырнувший из переулка, откуда несло мочой, шепеляво сказал:

 

— Шего возитесь?

 

— Дык… — протянул самый старший из четвёрки, — это ж дети.

 

— И што? Приконшите их. Вам мало того, што сделал их отец?

 

— А при чём здесь они?

 

— Тьфу. Поганое семя должно быть выкоршевано до конца, — шепелявый отобрал меч у крайнего мужчины. Тот стыдливо опустил глаза. Туманная хмарь в его голове успела рассеяться, забрав право поступать, не считаясь с совестью.

 

— Смотрите и ушитесь, — с этими словами человечек неуклюже ударил женщину по голове. Та упала лицом в месиво. Девочки вскочили и попытались поднять свою мать. Самоназванный палач не остановился и завершил дело. Отдав оружие обратно мужчине, с ужасом уставившемуся на орудие казни, шепелявый сказал:

 

— Вот теперь род Хавлиуса прерван.

 

Сказал и повернул голову, посмотрев на меня. В его глазах пылал тот же безумный огонёк, подначивающий сжечь дотла всё и вся, стереть из мира всех несогласных. Шепелявый был ходячим пожаром, больным бешенством псом, который каким-то образом дорвался до власти и вершил свой суд направо и налево, получая от права обрывать судьбы других извращённое наслаждение. Более того, он с удовольствием ломал и души союзников, вынужденных почему-то подчиняться ему. Такие ничем не лучше, а то и хуже аристохратии.

Я отвернулся, поманил Ринага.

 

— Давай-ка сваливать.

 

Мы направились к своему дому, который не был домом, а после случившегося, возможно, уже просто не был. Ночь пылала заревом пожаров, где-то стреляли. Мы решили не идти главными улицами и свернули во дворы. В одной из арок мы застали военного, судорожными жестами срывавшего униформу. У его ног валялась обычная одежда. Трясущиеся руки не могли расстегнуть пуговицы, он нервничал и постоянно оглядывался. Заметив нас, солдат застыл, превратившись в окаменевшую от ужаса статую. У нас в руках не было оружия, а у него имелись пистолет с кортиком, но вояка совершенно забыл про них. Кажется, он описался. Мы прошли мимо. Я услышал вздох облегчения за спиной.

 

Нас перехватили на полпути. Один из тех людей с бешенством в глазах заявил, что мы должны вернуться на площадь Болтунов. Там развернулось захватывающее представление. На этот раз нам достались места ближе к краю, но кто-то успел поставить временные трибуны, так что мы не пропустили ни единого мига зрелища. Под шумные вопли на центральные подмостки вывели лорда Арэлла и советника Бевалье. Их конвоировала стража, а возглавлять суд вызвался тот же мужчина, что распалял толпу парой часов ранее. Разбирательство вышло коротким: их обоих приговорили к смерти. Взлохмаченного, полуодетого лорда заставили опуститься на колени, склонить голову. Арэлл сопротивлялся, и его усмирили парой тычков. Случилась короткая заминка — не нашли колоды, так что пришлось стрелять. Недавний судья приставил дуло пистолета ко лбу лорда. После небольшой паузы, созданной для придания моменту значения, мужчина спустил курок. Ему на лицо попала кровь вперемешку с мозгами: глашатай революции не догадался, что выстрелы вплотную обычно заканчиваются подобным. Он с омерзением принялся утираться.

 

В отличие от Арэлла, сохранившего перед лицом гибели внешнее спокойствие, советник всячески старался выторговать себе жизнь: он молил о пощаде, потом упирался, когда его готовили к казни. Бевалье обмяк, стоило только палачу навести на него пистолет. Стража отошла. Наученный горьким опытом бывший судья удалился от осуждённого на несколько шагов и только потом выстрелил. На этот раз обошлось без проблем.

 

Вестник новой эпохи улыбался: он добился своей цели и теперь мог спокойно обратиться с победной речью к собравшимся на площади.

 

— Пойдём отсюда, — я потянул Ринага за рукав. Напарник повиновался. Всё было кончено.

 

***

 

Дело было после второй чарки. Мы сидели молча, каждый думал о своём. Вдруг Ринаг встрепенулся.

 

— Не понимаю. Зачем? Что изменилось?!

 

— Эт ты о чём?

 

— Обо всём... что произошло с того лета. Где разница? — Неловко произнёс напарник.

 

После свержения Арэлла новоиспечённые народные представители не протянули долго. Король высадил на остров войска, которые окончательно подмяли под себя Девонуар. Соседние лордства сдались, а править у нас стал назначенный лично Антонином за выдающиеся заслуги дворянин. Новый правитель острова не слишком-то отличался от прежнего, разве что женщинам предпочитал мужчин. Правда, теперь на Девонуаре было мало аристохратов. А ещё зима уступила нагретый трон весне, так что теперь сырости стало больше.

 

— Еды прибавилось, — заметил я.

 

— До войны-то всяко лучше было.

 

— Так то до войны. А сейчас хоть что-то пожрать есть.

 

— И ради этого столько крови? — Ринаг уже захмелел. Несмотря на мои слова об увеличившихся запасах еды, у нас не имелось даже самиу, так что закусить было нечем.

 

— И ради того, чтобы аристохраты больше не сбивали народ.

 

— Это пока их мало, — икнул напарник.

 

— А там ещё что-нить придумаем. И вообще, не забивай голову. Мы с тобой люди маленькие, нам не положено знать, где правда.

 

— Хех, — ухмыльнулся Ринаг, — помнишь ещё, что я говорил… Да, правда у нас была. Да только быстро сплыла, как токо король припёрся. Чует, шлюха, где сила.

 

Я вспомнил безумцев с огнём в глазах. Вряд ли они поделились властью.

 

— Быть может.

 

— Не может, а точно тебе говорю! Вот ведь…

 

Нашу болтовню прервал скрип распахнувшейся двери. На пороге стоял мальчишка. Не Рик, тот не выдержал жестокой зимы. Как зовут этого, я ещё не запомнил.

 

— Дядь Ринаг, дядь Марулай, там для вас работа есть. Рядом с таверной Гезада жмурик валяется.

 

Я кинул мальчонке грош. За сведения.

 

— Посторожь, покуда не вернёмся.

 

Оборванец радостно закивал.

 

Пока правда будет шлюхой, этот мир не изменить. Может, оно и к лучшему?

 

 

Вот я и закончил этот цикл. С удовольствием выслушаю комментарии.

Изменено 24 ноября, 2013 пользователем Foxundor

[Darkmare900]

При прочтении возникают четкие ассоциации с картинками, которые появляются в голове на уроках новой истории России :)

 

Такая зима у кобылы бывала только в школьных фантазиях. В жизни она - самое лучшее время года :D

 

солнце — вампир

Хехе, однако. А описание хорошее, конец про насморк вообще радует.

 

Золотая меланхолично переставляла ноги. Кобыла отупела от голода. Сквозь встрёпанную шкуру вполне проглядывались очертания рёбер. Скажи мне раньше, без нормальной еды можно протянуть так долго, я бы точно рассмеялся прямо в лицо этакому шутнику.

:) Вот только я не уверена, что от голода можно отупеть.

 

На обратной дороге нам удалось разговорить солдата. Он оказался довольно улыбчивым парнем, рассказал, что вовсе не хотел идти в армию, но его никто не спрашивал. Но вопросы о том, воевал ли тот против сил короля, отвечал пространно и путанно. По его россказням выходило, что Ральф — так звали солдата — в одиночку сбил два или три цеппелина и зарубил около ста человек

Любопытный персонаж :Д

 

Аристохрат вымещал свою злость на подвернувшемся бедняке, пиная того ногами

Все-таки в кобыльем понимании слово "аристократ" характеризует высокий моральный облик, а не объем кошелька

 

Смотрите и ушитесь

Интересно узнать, что же это значит :Д

 

 

***

 

Дело было после второй чарки. Мы сидели молча, каждый думал о своём. Вдруг Ринаг встрепенулся.

 

— Не понимаю. Зачем? Что изменилось?!

 

— Эт ты о чём?

 

— Обо всём... что произошло с того лета. Где разница? — Неловко произнёс напарник.

 

После свержения Арэлла новоиспечённые народные представители не протянули долго. Король высадил на остров войска, которые окончательно подмяли под себя Девонуар. Соседние лордства сдались, а править у нас стал назначенный лично Антонином за выдающиеся заслуги дворянин. Новый правитель острова не слишком-то отличался от прежнего, разве что женщинам предпочитал мужчин. Правда, теперь на Девонуаре было мало аристохратов. А ещё зима уступила нагретый трон весне, так что теперь сырости стало больше.

 

— Еды прибавилось, — заметил я.

 

— До войны-то всяко лучше было.

 

— Так то до войны. А сейчас хоть что-то пожрать есть.

 

— И ради этого столько крови? — Ринаг уже захмелел. Несмотря на мои слова об увеличившихся запасах еды, у нас не имелось даже самиу, так что закусить было нечем.

 

— И ради того, чтобы аристохраты больше не сбивали народ.

 

— Это пока их мало, — икнул напарник.

 

— А там ещё что-нить придумаем. И вообще, не забивай голову. Мы с тобой люди маленькие, нам не положено знать, где правда.

 

— Хех, — ухмыльнулся Ринаг, — помнишь ещё, что я говорил… Да, правда у нас была. Да только быстро сплыла, как токо король припёрся. Чует, шлюха, где сила.

 

Я вспомнил безумцев с огнём в глазах. Вряд ли они поделились властью.

 

— Быть может.

 

— Не может, а точно тебе говорю! Вот ведь…

 

Нашу болтовню прервал скрип распахнувшейся двери. На пороге стоял мальчишка. Не Рик, тот не выдержал жестокой зимы. Как зовут этого, я ещё не запомнил.

 

— Дядь Ринаг, дядь Марулай, там для вас работа есть. Рядом с таверной Гезада жмурик валяется.

 

Я кинул мальчонке грош. За сведения.

 

— Посторожь, покуда не вернёмся.

 

Оборванец радостно закивал.

 

Конец замечательный

Изменено 25 ноября, 2013 пользователем Кобыла

[Foxundor]

Отражения.

На этот раз это начало истории по TES'y, которую я в ближайшее время продолжать вряд ли стану. Предупреждение: насилие над Lore'ом, а также запоротая концовка прилагаются!

 

 

Жара. Тягучий воздух течёт, колышется маревом, которое, кажется, можно потрогать. Оно там, вдалеке. Но вставать нельзя, да и не хочется. Когда ты внизу, прижат к песку, Магнус не так сильно давит на твои мозги. Впрочем, я и так плавлюсь, и с каждой секундой усиливается чувство, что я вот-вот растекусь мерзкой лужицей, посреди которой останутся лишь оружие и снаряжение. Умирать раньше времени не нужно, успеется. На зубах мерзко скрипят песчинки, стараюсь не обращать внимания, но это не так-то просто. Липкий пот течёт по лицу, про спину и говорить нечего — чувство, будто тебя облили водой и теперь поджаривают на гигантской сковородке. Хорошо хоть не в масло окунули. Глаза режет от непереносимо ярких бликов, которыми местное солнце награждает здешние барханы. Даже то, что я данмер, не сильно-то спасает от пекла. Иногда внезапный порыв ветра кидает на меня очередную горсть дрянной пыли, заставляя проклинать всех паршивых божков этой паршивой дыры. О Девять, как же я ненавижу Эльсвейр. И его блохастых обитателей, пожалуй, тоже.

 

Я пошевелился, отчего вверх поднялась едва заметная взвесь, тревожащая дюну. Маскировочные чары были слабы, буквально на грани существования. Нельзя спугивать кошаков. Я замираю. Удар сердца, два удара, три… Порядок. Я находился на вершине бархана, с которого прекрасно просматривалась вся деревня, где должна состояться сделка. Оборванные жители, утомлённые бурлящим полуденным светилом, по большей части сидели в тени, изредка неспешно обмахивая себя хвостами. Им некуда торопиться. Вот она — обратная сторона нищеты и ничтожности. Тебе попросту не о чем беспокоиться, кроме как о том, чтобы протянуть ещё пару дней на Нирне. Трудно жить в самом сердце преисподней и не дать цепким семенам фатализма прорасти сорняками в душе, истощённой ежедневной непрекращающейся борьбой за собственный разум, грозящий поддаться приторным иллюзиям грязно-желтого цвета. Этот жёлтый обволакивал мнимый простор пустоши, подавляя своей вездесущностью. Кочевники рождались и умирали в бесполезном золоте песков. И бедуины не могли представить себе жизни вне того узкого круга, что они начертили для себя тысячелетия назад. Подчинённый воле хозяев, посёлок не отторгал от себя пустыню, она продолжала тянуться в нём. И долго ли село протянет перед тем, как захлебнуться в наступающем забвении? Но меня интересовали не занимательные расчёты количества деньков, отпущенных этому Богами забытому местечку. Рядом с деревней имелся пустырь, достаточно обширный и свободный от песка, чтобы обтулер мог остановиться на нём, не увязнув в пучине. Грех не воспользоваться такой возможностью. Несколько основательно вооруженных хаджитов, отличавшихся от аборигенов принадлежностью к Омам и не утраченной волей к жизни, лениво переговаривались между собой, стоя на самом солнцепёке. И как им удаётся выдержать жар? Сыны песков, мать их. Но этих было мало. Другие, несомненно, прячутся в барханах или патрулируют их. И никак не убрать — сволочи наверняка связываются между собой, а проваливать операцию совсем не хотелось. Что плохо, на драку они точно подбежать успеют. И горячо же тут будет! Капля пота упала вниз, испарившись при столкновении с барханом, прошипела что-то на прощание. Я поморщился. Как будто обычной жары недостаточно.

 

Время в Эльсвейере — штука странная. Оно не спешит, как и песчаные дюны, повинуясь слабому ветерку, течёт себе помаленьку, а потом — бац! — на голову падает ночь, неотвратимо и нежданно. И уже не знаешь, чего ждать — гостинца от аборигенов, лихорадки или ядовитого насекомого, заползшего тебе в постель.

Так и теперь, несмотря на все мои попытки отследить его ход, время снова удивило меня. Я заметил пылевую завесу, только когда она прошла от горизонта до посёлка порядочное расстояние. А вот и гости — приближались обтулеры контрабандистов. Высоко посаженные, с большими колёсами и бронированными кузовами, обтулеры идеально подходили для реалий Эльсвейра — и пройти через пески смогут, и отбиваться в них намного проще. Они не блистали красотой — примитивные железные коробки, но магический движитель в них был мощный, а колёса не пробивались даже из кононабита, такого, как у меня. Я взглянул через прицел на хаджитов. Засуетились, гады. У них тоже имелся наблюдатель. Скверно. Они подогнали свой грузовик поближе к деревне. Два кошачьих обтулера, выполняющих роль прикрытия, тоже сместились чуть ближе к домам.

 

Оставалось только ждать. Возможно, мне снова померещилось — из-за размытого потока времени в Эльсвейре или чудовищной жары, — но контрабандисты долго добирались до пункта встречи. Они ещё замешкались на подходе к деревне, даже использовали магию, чтобы выбраться из затруднения, вызванного особенно глубокими песками или чем-то в этом роде. Но рано или поздно заканчивается всё, и вот два каравана — грузовик с обтулерами хаджитов и четыре машины торговцев — воссоединились. Главный кошак потрепал в своей лапе маленькую ладошку пузатого имперца, и они двинулись проверять скууму. Молчаливая охрана торговца держалась в отдалении от мрачных бойцов Эльсвейра. Я осторожно, на грани слышимости шепнул:

 

— Ком, два-семь.

 

Преферет откликнулся незамедлительно:

 

— Ждать до один-один.

 

Я выдохнул. Ещё двое наших должны подтвердить внешнюю готовность. Кононабит был горячий: ещё бы, столько пролежать укрытым лишь в маскировочные чары и спецнакидку под самым солнцепёком. Но спецнакидка не слишком-то защищала от здешнего солнца. Я положил палец на спусковой крючок, прицелился. Моей жертвой стал неприлично высокий норд, прицепившийся к главарю контрабандистов и не отходивший дальше трёх шагов. Заправил трогать нельзя, от них ещё сведения получать. Если всё пройдёт удачно.

 

— Один-два, — послышался голос в моём ухе. Я чуть не вздрогнул. Всё-таки телепатия куда более привычна. Но опять же, не факт, что её не засекут, а переговорники представляют собой настолько дикую смесь из обычной аппаратуры и магии, что никому и в голову не придёт целенаправленно их искать. Всё равно не сумеют. Пока.

Но код повышенного внимания требовал своего. Я вновь приник к прицелу, аккуратно и плавно. Не удивлюсь, если я за прошедшие часы превратился в камень, настолько медленно и с расстановкой я двигался. Кононабит, продукт техно-магического гения изобретателей Киродиильской Республики, готовился выплюнуть свой ядовитый заряд, состоящий из электричества и чистой энергии Обливиона. То есть нам так говорили. Понятное дело, никаким первородным Обливионом тут и не пахнет. Да и капризная штука этот кананобит, непостоянная.

Нервничаю. Руки подрагивают, тело ломит от сдерживаемого стремления двигаться. Пот вновь попадает в глаза, быстро моргаю. Скорее бы. Норд-охранник всё же удосужился чуть приотстать от своего босса, и тут прозвучала команда:

 

— Один-один!

 

Я выстрелил. И тут же понял: дерьмо. Заряд, который должен был чуть ли не напополам разорвать бандита, ударился в заранее поставленный щит, и тот выдержал. Правда, норда подкинуло в воздух, он тяжеловесно треснулся о песок, но мне-то от этого не легче. Искры во все стороны, оглушительный хлопок. Меня поддержали напарники на соседних барханах, но почти у всех врагов имелась защита. Бандиты бросились врассыпную — не торопясь, лишь только им стоило оправиться от потрясения, — спрятались за своим транспортом. Первый контакт моего отряда с противником оказался не таким уж удачным. Местные разбегались кто куда, вопя и размахивая лапами. Ну, те из них, кто не был в курсе засады. Пришлось отвалить порядочно еды, чтобы старейшины позволили такое. Они, кстати, понятия не имели, что в этом мире существуют нормальные деньги.

Вопрос стоял в том, отчего наркоторговцы не обшмонали посёлок раньше. На этот случай у нас был специальный план, который, как мне теперь казалось, подходил к данной ситуации гораздо лучше. Проклятая непредсказуемость кошаков!

В голове звенело от криков товарищей, беспрестанно передающих информацию о передвижениях противника. На этот счёт я не волновался: голос преферета я засеку в любом случае. Но вот шум здорово сбивал с толку. Как жаль, что я не отрегулировал переговорник. Как жаль, что мне перед операцией выдали именно неисправный. Твари снабженцы.

 

Меня заметили, и я наконец начал двигаться, в последний момент перекатившись. Грохот, на том месте, где я лежал миг назад, блестел теперь оплавленным стеклом песок. Выстрел, ещё один. Высунувшийся хаджит падает, даже щит не спас. Бой на два фронта тяжело давался врагам. Но злорадствовал я недолго: моё положение засекли чужие маги. Пробный шар силы по мозгам, мгновенно потемнело в глазах, второй волной пошёл жар, грозящий вскипятить кровь в жилах. Но и это было прикрытием. Сердце ёкнуло, его сжали в тисках мёртвой хваткой. Я еле успел защититься от чар, оборвал ниточки, ведущие куда-то к деревне. Отпустило. Враги смогли пробиться к домам? Но времени подумать мне никто не давал: песок подо мной ощутимо нагрелся, стремительно проседая. Ни о какой стрельбе или серьёзной магии речи уже не шло. Мне удалось перехватить плетения и перенаправить их к вражеским магам, но заклятья тут же потухли. А потом кто-то вслепую, от бессильной ярости, кинул в меня пару огненных шаров. Один я принял на Оберег, от второго пришлось убегать. Не знаю, когда я схватил кононабит, но обнаружил я себя у подножия бархана уже с ним. Ясное дело, бежал я не в сторону деревни. В теле ощущалось томление — последствие небрежно сделанных заклинаний, — я дышал тяжело. Магнус продолжал изматывать. Голова кружилась, подкашивались ноги — последствия резких движений после полной неподвижности и подобия солнечного удара. Нужно вернуться и помочь…

 

Не знаю, как я уклонился. Просто упал на землю, а надо мной просвистел заряд. Злобно скалящийся хаджит, стоявший в десятке метров от меня, занёс ручной жезл, чтобы добить солдата-дурака, но я, ослеплённый попавшим в глаза песком, схватил кононабит и выстрелил в его сторону.

Кампания в Эльсвейре ясно показала, что эти штуки в условиях изнуряющей жары отказываются работать нормально. Были даже обещания, что оружие модифицируют. Но приходилось работать с тем, что есть. И получалось… то, что получалось. Конкретно сейчас кононабит, не выдержав таких, в сущности, пустяков, как пара часов под Магнусом, а также нестабильного магического поля рядом и взрывов, попросту вспыхнул, как пара тысяч свечей одновременно. Боги знают, как я успел зажмуриться, но зрение почти не пострадало. Не принимать же в расчёт плавающие цветные круги, закрывающие половину обзора? Хаджиту в этом плане повезло чуть меньше, и он скатился ко мне, визжа, но тут же вскочил. Жезл противник выронил в падении, но у него при себе имелся вполне себе большой нож, которым тот не преминул воспользоваться. Я же, едва оправившись от нежданного фейерверка и возблагодарив Девятерых за то, что оружие всё-таки не взорвалось, отбросил бесполезный кусок железа. Конечно, кононабит состоял не только из железа: всякие заумные конденсаторы-компенсаторы, накладка из камней душ, но вся эта заумная хрень не слишком помогала сейчас. У меня при себе оружия ближнего боя не имелось: потерял при бегстве или выронил в падении, без разницы. Бандит приостановился, по-прежнему водя кинжалом в разные стороны. Сейчас он очухается, и мне конец. Ну уж нет!

Кот ты, человек или мер — в общем-то, неважно. Никто не любит ударов в пах. Неприятель что-то заподозрил, попытался разорвать дистанцию и даже разок попал ножом — я ощутил, как одежда пропитывается кровью, приносимой в жертву жадным пескам, — но у хаджита не было ни шанса. Он сгибается пополам, роняет кинжал, я подбираю его. Но противник не так-то прост, он пересиливает боль и бросается на меня, поваливает. Я роняю нож. У неприятеля ошалевший от шока взгляд, и я понимаю, что в нём борются желание перегрызть мне глотку и страстный позыв заорать. Мы катаемся в песке, всё в грязи, кое-как прикрываю промежность. Хаджит тянется к ножу, я не даю. Он бьёт меня по лицу, что-то хрустит, жгучая боль. Оглушенный, я отпускаю противника, тот почти поднимает кинжал, я пинаю кота, он падает. Подтаскиваю к себе, получаю ещё тычок, хаджит душит меня своими сильными, отвратительно сильными руками. Плюю ему в глаза, он отдёргивается. Правой рукой шарю в песке, нащупываю твёрдое, обхватываю. Лезвие кинжала рассекает ладонь, вскрикиваю. Меня продолжают мутузить, кое-как перехватываю нож, слабо бью куда-то в бок врагу. Отпрядывает, шипит скорее от ярости — вряд ли удар вышел достаточным, чтобы серьёзно навредить. Кидаюсь на него, давлю телом и стараюсь пырнуть кинжалом в шею. Кот сопротивляется, плюётся от злобы. Кровь из его разбитой губы попадает мне на лоб и щёки, кривлюсь. Продолжаю давить, нож всё ниже. Кошак хрипит, старается отпихнуть меня. Но я наваливаюсь всем телом. Блаженные дюймы. Мир сужается до размеров головы противника, я разглядываю его лицо. Он тоже Ом, похож на босмера, довольно тонкие черты лица, искаженные ненавистью и страхом. Рот приоткрыт, язык мечется в нём. Я давлю. И давлю. Лезвие касается его шеи. Кадык судорожно дёргается, струйка крови окропляет кинжал. Во враге откуда-то берутся силы, он толкает меня, хочет перевернуть. Но я буквально всем телом напираю, и в какой-то момент сопротивление исчезает. Звук рассечённого мяса, бульканье. Лезвие в шее хаджита. Он содрогается. Фонтанчик крови бьёт в меня, попадет в распахнутый рот. Я отплёвываюсь, тошнит. Слезаю с трупа.

 

Почти минуту я сидел на песке, уставившись в никуда. Я жив. Что теперь? Пустота. Но она быстро проходит. Нужно помочь своим. Судя по доносящимся из переговорника воплям, им бы не помешала поддержка. Я встаю, озираюсь по сторонам. Где-то тут валялся жезл, он бы пригодился. Интересно, кошак патрулировал пустыню или успел засечь меня уже в драке? Неважно. А вот и жезл. Магическая игрушка лежала на истоптанной поверхности, сверкая серебром. Вот теперь повоюем. Я нагнулся, чтобы поднять оружие, но приглушенный хлопок заставил меня поднять голову. Рядом, поблёскивая в свете Магнуса, лежал крупный камень душ. Активированный. Точечная телепортация по координатам или стрельба из камнемётов наугад? На готовящейся развернуться смерти, замаскированной под невзрачный кристалл, ещё висела остаточная защита, мешающая преждевременной деформации. Через пару секунд камень душ сработает, и тогда тут возникнет небольшая воронка. С мой рост в длину и вполовину вглубь. Я подбегаю к лежащей сфере. В руках ещё находится кинжал, которым стараюсь расколотить камень до того, как он сработает. У меня пара секунд. Вспотевшие ладони не хотят удерживать рукоять. Удар, ещё один. Сеть трещин. Сердце подпрыгивает вверх, пространство плывёт. Последняя попытка, и кристалл рассыпается. Я тупо смотрю на осколки, затем что-то щелкает в голове, пытаюсь отползти на карачках в сторону. Взрыв — не такой, как мог бы быть, но меня оглушает, швыряет. Тело болит, будто по нему прошлась толпа троллей. Руки дрожат. Не открывая глаз, касаюсь лица. Оно в липком. Пытаюсь приподняться, знаю, что сейчас произойдёт. Надежда ещё жива, теплится в искорёженном теле… Короткое сипение откуда-то сбоку, и я, не задумываюсь, рвусь в противоположную сторону. Спину опаливает жаром, чудовищным жаром.

 

Я едва успел спастись. Когда я повернулся к новой угрозе, огненный атронах как раз заканчивал делать ещё один шар. Тварь расплылась в чудовищной улыбке, глядя на меня своими… глазами. Как описать лицо, когда оно состоит из пожара?

Тот, кто придумал заключать атронахов в боевые камни душ, должен был сдохнуть самой мучительной смертью во всём мире. Мало взрывов! При досрочной активации на свободу выбиралось существо, очень злое и жаждущее разрушений существо. А уж огненные атронахи в Эльсвейре были вдвойне сильны и втройне злы.

«Нет, — усталая мысль всплыла в сознании подобно утопленнику, — этого я уже не переживу».

Не настолько я силён в Колдовстве, чтобы запихнуть разбушевавшегося духа в Обливион без специальных приготовлений. Более того, я истекал кровью от пореза на руке и удара хаджита. О том, чтобы победить в борьбе, речи даже не шло.

«Играется, — я понял это, наблюдая, как атронах вальяжно чертит пламенеющий круг, запирающий меня внутри. — Сейчас бы помощь не помешала».

Помощи не было. Без приказа отступать нельзя, но между смертью и трибуналом выбирать смерть было бы излишне пессимистично. Закончив с приготовлениями, атронах принялся обстреливать меня со всех шаров. Пока что я умудрялся уходить от попаданий. Почти от всех. Судя по всему, едва ли у меня ещё остались брови и волосы. И это при наличии у данмеров природной устойчивости к огню, будь на моём месте кто-то иной, он не прожил бы и пары секунд. Очередной комок пламени попал мне прямо в грудь, выбив весь воздух из лёгких. Я покатился по песку, силясь сбить огонь. Опалённая кожа реагировала на каждое движение мучительной болью. Тварь забавлялась, рассыпая заклятья вокруг меня. Я был в её власти. Рука сама собой потянулась к кольцу на мизинце левой руки. Я коснулся артефакта, приготовился уходить. И тут гласом Акатоша в моей голове вспыхнул призыв:

 

— Ноль-ноль!

 

Преферет. Как вовремя, теперь можно отступать, притом совершенно официально. Я слабо ухмыльнулся. Всё-таки жив. Крохотная толика энергии пробудила зачарованный предмет, и я Вернулся. Последнее, что я услышал, — разочарованный вой атронаха и звук летящего огненного хлыста.

 

***

 

Темнота, из которой я изредка выныривал в моменты, когда меня накачивали чем-то убойным, не желала отступать так просто. В ней рождались причудливые видения, бессмысленные и далёкие. Они казались пузырями, которых достаточно коснуться, чтобы те лопнули и больше не возвращались. Но одна из галлюцинаций находила дорожку назад снова и снова. В отличие от других, она не ждала своей очереди в веренице призраков, а нагло расталкивала тех, поглощая меня без остатка, и я вновь и вновь оказывался там: в абсолютно белой комнате. В ней не было окон, единственная дверь выглядела укреплённой и достаточно прочной даже для сдерживания парочки налоговых инспекторов. В ней имелось маленькое окошко. За всё время, что я пробыл в комнате, окошко ни разу не открывалось. Вторая отличительная черта иллюзии — отсутствие звуков. Казалось, за пределами помещения не было ничего. Беззвучие сводило с ума, и я говорил сам с собой, чтобы хоть как-то заполнить пустоту. Со стороны меня можно было принять за сумасшедшего, но кто будет оценить тебя в твоём же сне? Приглушенный ровный свет исходил от стен, обшитых чем-то мягким и эластичным. Ещё одна странность: я не мог шевелиться. Я ощущал своё тело, но его что-то сдерживало. Но вид это что-то напоминало огромную куколку. Я проводил целые часы в комнате, и никто не тревожил моего одиночества, а потом я снова вываливался в темноту, и тогда другие фантомы вели меня в свои причудливые миры. Сказать по правде, белое помещение являлось самым скучным и самым реалистичным сном.

Когда я впервые очнулся, то тут же попробовал встать. Нелепый выверт мозга — попробовать свои силы в короткой прогулке. Учитывая, что предметы от истощения у меня в глазах троились, мысль не была здравой. Медсестра, менявшая мне в этот момент судно, явно не горела желанием помогать в трудном, но столь нужном деянии — самостоятельной ходьбе. С её лёгкой руки и шприца с неизвестным содержимым я вновь уснул.

В следующий раз со мной обошлись повежливее и не стали ничего колоть в обмен на обещания не пытаться вскакивать с постели. Молодой врач с охотой рассказал мне, что мы находимся в полевом госпитале миротворческого лагеря у города Коринф. Об этом я и без того знал — куда меня ещё засунут, как не в родную часть? На расспросы относительно последней миссии доктор запнулся и заявил, что не имеет права волновать своих пациентов. Но он оказался достаточно добр и распорядился о том, чтобы мне в палату — потрясающе, отдельная палата! — поставили визор. Пришлось ждать до вечера, но это ничего. Когда его разместили поудобнее, меня оставили наедине с этим чудом инженерной и колдовской техники. Я включил визор, откинулся на подушки. Всё-таки даже ожидание порядочно изматывало. Не слишком много у меня силёнок осталось.

На прощание дюжий санитар заявил, чтобы я сильно не увлекался. Мол, визор — вещь требовательная к энергии, а врубать из-за меня электричество в помощь магическим каналам как-то чересчур. Я согласился. Пусть его, бережливого. Едва ли эфирная связь сумеет истощиться даже после сотни подключенных к ней подобных приборов.

 

На экране колыхнулась секундная дрожь, изображение на секунду размылось, а потом вновь стало отчётливым. Три престарелых бретонки сидели в безвкусных креслах и болтали о замужестве. Я переключил канал. Не для того столько мороки. Ещё один — и вновь какая-то чушь. В третий раз выпал какой-то сериал, где нагримированный до абсурда актёр признавался в любви ослу. Что за бред! Так, почёсывая голову — отрастающие заново волосы вызывали мучительный зуд, — я прощёлкивал передачи. Магией я пользовать пока не мог — сказывалось истощение, — а вот пультом сколько угодно. Хотя даже эти механические действия здорово изнуряли.

 

Вот появилась имперка в строгом костюме и деловой прической. Она смотрела прямо на меня, листы бумаги на столе перед ней казались излишними.

 

— … Принцеп Сената уже подготовил для Собрания предварительный законопроект об увеличении количества миротворцев на территории Эльсвейра. В частности, в нём говорится о введении на территорию государства до двух тысяч солдат пополнения. С резкой критикой выступил представитель островов Саммерсет, заявив о чрезмерном вмешательстве Киродиильской Республики во внутренние дела Эльсвейра. Посол Саммерсета, господин Альдарил напомнил Сенату о возможном провоцировании открытого конфликта, ведущего к боевым действиям. Напомним, два дня назад на кортеж миротворцев было совершено нападение, в ходе которого были убиты два гражданина республики. Ответственность за операцию взяла на себя террористическая группировка «Луны Эльсвейра», заявившая о продолжении подобных выпадов до тех пор, пока все войска Киродиила не будут выведены из Эльсвейра. Возросшая активность группировки связана с несколькими неудачными перехватами партий скуумы, готовящейся к ввозу в Киродиил, а через нему — и в другие страны. Лидер «Луны», выступающий под псевдонимом Ри’Сах, обратился с видеообращением напрямую к Принцепу, потребовав прекратить интервенцию. Волна наркотиков, хлынувшая на Киродиил вследствие начавшейся гражданской войны в Эльсвейре, продолжает расти, вопреки всем усилиям сосредоточенного в стране контингента войск. Грива пока не прокомментировал ситуацию. Ожидается, что законопроект начнёт рассматриваться в двадцатых числах Месяца Огня Очага.

Женщина остановилась, глянула вниз, на бумаги. Затем продолжила:

 

— К другим новостям. Продолжается подготовка ко Дню Свободы…

 

Дальше я не слушал. Вот как. Значит, никого мы тогда не поймали. Что ж, логично. Скоро сюда привезут больше свежего мяса. А ведь всё могло бы закончиться по-другому, если бы у драного Гривы хватило мужества вплотную заняться «Луной Эльсвейра». Если уж религия смешивается с бизнесом, жди беды. Так и тут: ударило что-то в голову сволочному кошаку, решил свергнуть правителя. И всё бы ничего, да только у «Луны» денег много, так что может и выгореть. Революция, мать её. И сколько скуумы хлынет в другие страны, если победят наркоторговцы, подумать страшно…

Мои мысли прервала дежурная фраза визоведущей:

 

— На этот час это были все новости. Оставайтесь с «Вестником Седьмой Эры», и мы сделаем всё, чтобы вы получили свежие новости как можно раньше.

 

Дежурная улыбка приклеенной маской застыла на лице ведущей. Я выключил визор. Хотелось спать. Даже чесотка не могла помешать нахлынувшей усталости. Что ж, я смог выяснить всё, что мне нужно, и теперь… Я прикрыл глаза, и сон поджидающим жертву на водопое хищником кинулся на меня, загребая в свои колодезные объятия.

 

 

 

[Foxundor]

Зарисовка.

Едва освещённый единственной вычурной лампой на столе кабинет, тем не менее, сразу говорил о том, что его владелец привык к роскоши, как привыкают ко всему, что сопровождает с момента рождения. Та же пресловутая лампа смотрелась несколько аляповато: золото и драгоценности, из которых она была сделана, сверкали чуть ли не ярче, чем магический огонёк внутри изогнутой чаши, представлявшей собой настоящее произведение искусства, испорченное избытком драгоценностей, но всё ещё достаточно впечатляющее, чтобы приковать невольный взгляд любого посетителя дома Лювена Аматиуса. Остальной же интерьер комнаты не ронял марку, предоставляя истинную усладу для жадных до внешнего великолепия глаз. Чего стоил только вековой стул для гостей, вырезанный, по слухам, из самого настоящего дерева Хист. Изысканные картины, приоткрывающие стены ровно настолько, чтобы пытливый взгляд мог наткнуться на сверкающие пылинки толчёных алмазов, которые рассыпала подчёркнуто небрежная рука, оттенялись превосходными полированными рамками; их гладкая поверхность вполне могла отражать происходящее в кабинете. Несколько статуэток, уютный диванчик на гнутых ножках и хрустальный графин с парой бокалов тонкой работы создавали по отдельности атмосферу пошловатого мещанства, но, соединяясь вместе, вещи удивительно подходили друг другу. И в этом заключался гений творца, проектировавшего здание, ведь в других помещениях творилось то же самое — вульгарные и безвкусные кусочки творили поразительную гармонию целого, выдававшую в хозяине человека неглупого и по-своему даже изящного. Сам же владетель сего богатства, молодой имперец в шелковой рубашке светло-красного цвета, украшенной рисунками распускающихся лилий, сейчас внимательно слушал позднего посетителя, раскинувшегося перед ним на упомянутом ранее стуле. Посетитель говорил, имперец внимал и изредка вставлял восхищённые реплики в речь гостя — данмера средних лет в тёмных неприметных одеяниях. Отличали тёмного эльфа серьга в ухе, шрам на щеке и тщательно скрываемое смущение от странного энтузиазма хозяина жилища.

 

— Господин Аматиус, нам известно, что вы прибыли из Киродиила относительно недавно, и, честно говоря, я никак не ожидал, что это… — посетитель неопределённо помахал рукой в воздухе, — это поместье строилось для вас.

 

— Моего отца не волнуют скромные расходы, господин Адрам. Но вот меня — ох, меня! — так волнуют поразительные, не побоюсь этих слов, ошеломительные просторы Вварденфелла! Вы знаете, я с детства был болен вашей культурой, всегда мечтал вдохнуть воздуха, которым дышат настоящие, не забывшие своих корней данмеры! Восхитительно…

 

— Кхм, вы правы. Но вернёмся к нашему разговору. Как вы помните, что я как раз говорил о некоторых подробностях вашей биографии. Скажем, этот внезапный переезд сюда, в Балмору, поместье рядом с владениями истинных данмерских аристократов… Скажу прямо, наш народ отнюдь не относится к новаторам. Ваш батюшка сделал блестящую карьеру в Восточной Имперской Компании и потому как никто иной может осознавать всю возможную неприязнь к вам со стороны здешнего общества. Более того, вы даже не дворянин по роду, так что кое-кто способен задать вполне справедливый вопрос: кто этот чужеземец и что он делает на земле наших предков? Я думаю, не стоит преуменьшать опасности. Данмеры обладают великолепной памятью, и прилагающееся к ней большое время жизни делает вас весьма уязвимой целью. Даже спустя десятилетия. Возможно, вас ожидают некоторые трудности, я бы сказал, эксцессы… И вам бы точно не помешала дружеская рука в данный момент, не так ли?

 

Лювен слабо улыбнулся:

 

— Ох, я бы не стал утверждать, что заправляющие здесь Хлаалу вроде вас так уж негостеприимны. К счастью, деньги для них — это комплимент, не обижайтесь, — имеют решающее значение. Я неплохо подготовился для путешествия сюда. Понимаете, я с детства обожал Морроувинд и провёл года, изучая его. Посетил земли Индорил и Дрес, а уж приветливость тамошних обитателей сложно назвать большой! Я даже говорил с волшебниками Телванни, но истинной моей целью всегда являлся Вварденфелл. Здесь всё так и пышет манящим своеобразием! Родина Богов, сладкий запах редких цветов, а уж фауна может дать сто очков вперёд любому существу из иного края Тамриэля. Я влюблён в вашу землю, это так. И пока у меня нет оснований полагать, что она не ответит мне взаимностью.

 

— Достаточно вспомнить Камонна Тонг, — фыркнул Адрам. — Они не остановятся ни перед чем, чтобы утихомирить выскочку, покусившегося на традиции данмеров.

 

— Но как я смею… как я могу сметь нарушать эти самые традиции? — Недоумение в голосе имперца читалось легко, слишком легко. Он был молод.

 

— Своим существованием здесь, само собой. У вас нет… пока нет влиятельных покровителей, способных прикрыть вашу спину в случае чего. Вы — лёгкая цель, господин Аматиус. И даже наняв сотню телохранителей, вы не можете быть уверены в своей безопасности.

 

Пораженный этой идеей, Лювен откинулся назад. Искра удовлетворения мелькнула в полуприкрытых глазах данмера, он сцепил руки в замок и придвинулся ближе к имперцу, продолжая настаивать:

 

— Камонна Тонг — монстры. Поверьте мне, лучше не иметь с ними дела.

 

— Что вы предлагаете?

 

— Защиту, — Адрам самодовольно усмехнулся. — Я представляю некоторую организацию, которая сумеет сладить с этими расистами. В обмен на некоторую плату, разумеется.

 

— Но что это за организация? — Любопытство возобладало над страхом сына торговца.

 

— Я, как вы знаете, принадлежу дому Хлаалу. И среди нас есть… недовольные политикой, проводимой Камонна Тонг. Их программа мешает торговле и, само собой, дружеским отношениям между Империей и Морроувиндом.

 

Господин Аматиус облизал губы и сказал:

 

— Вы так говорите, будто Морроувинд не часть Империи.

 

— Да? Вам показалось. Я всецело придерживаюсь позиции скорейшей интеграции.

 

— Что ж… Пожалуй, вы правы. Я согласен.

 

От полноты чувств Адрам встал. Он протянул руку Лювену и с чувством пожал.

 

— Будьте уверены, вы сделали правильный выбор!

 

Данмер прошелся по кабинету, остановился около массивного шкафа с потемневшими от времени и недостатка света дверцами, постучал по нему.

 

— Только, прошу вас, не забывайте нашего уговора. Камонна Тонг весьма сильны в поиске порочащих молодого человека сведений. Они могут действовать не только силой.

 

Имперец оживился и, к удивлению тёмного эльфа, произнёс на чистом данмерском:

 

— У вас существует прекрасная идиома на этот счёт. Скелет в родовом шкафу, верно? У всех аристократов Морроувинда имеется подобный. Вот только… я не очень понимаю, зачем он им нужен.

 

Адрам поперхнулся:

 

— Вы говорите на нашем языке? В таком случае, вам стоит уделить больше внимания не прямому смыслу слов, а значению самой фразы… Скелет в шкафу — это секрет, который никто не должен знать.

 

— О. Оу. Да. Это… интересно. Я-то думал… Понимаете, я теперь понял, почему на меня так… Впрочем, можете посмотреть сами. Откройте его. Ну, шкаф.

 

Данмер подчинился. И застыл на мгновение, пораженный. Потом, с усилием взяв себя в руки, выдавил:

 

— Ах вот оно что. И впрямь — скелет. Могу я поинтересоваться, откуда вы его взяли?

 

— Я дал объявление, вы, конечно, знаете, каково это. Было столько предложений, пришлось даже проводить нечто вроде конкурса. И я выбрал самого лучшего! — С ноткой напыщенности сообщил имперец. — Видите, какой он старый, у него такие пожелтевшие кости. Истинный образчик, не сомневаюсь.

 

Тёмный эльф не походил на мера, который мог дать объявление. Адрам вообще, судя по его виду, ничего не давал, а только брал. Собственно, поэтому он так продвинулся по стезе Хлаалу и стал одним из лучших агентов Камонна Тонг в Балморе. Его изобретательность не раз помогала ячейке заработать без риска. Вот и теперь данмер предложил не разграбить поместье имперца, а заставить того платить за свою безопасность.

 

— Точно. И… он ухмыляется?

 

— Ну, у меня есть основания предполагать, что они все в какой-то степени ухмыляются. Смерть сделала их смешливыми.

 

Данмер вздохнул:

 

— Ну, конечно. И… — всё мужество эльфа понадобилось ему, чтобы не отдёрнуться, когда скелет внезапно приподнял руку и покачал ей, склонив череп чуть набок.

 

— Он здоровается.

 

— Скелет… живой? — На выдохе спросил Адрам.

 

— Я бы не назвал его живым, но он вполне неплохо двигается, смею уверить! Приковылял по объявлению. Бедолаге было скучно. Я плачу ему золотой в день. Понятия не имею, куда он девает деньги.

 

Данмер закрыл шкаф. По крайней мере, теперь у него имелся компромат на имперца.

 

— Ясно. — Он не стал добавлять, что некромантия наказывается смертью. Незачем пугать имперца раньше времени. — Не сомневайтесь, у вас были бы грандиозные трудности, узнай Камонна Тонг об этом. Но не стоит беспокоиться, я улажу всё. У вас есть под рукой перо и бумага? Благодарю.

Адрам черкнул что-то на клочке пергамента и подал его Лювену.

 

— Вот адрес. Доставьте туда необходимые ресурсы, мы будем, — эльф не удержался от подначки, — отмывать ваше доброе имя и заодно заткнём рот этим преступникам из Камонна Тонг. Не скупитесь.

 

Он обвёл взглядом помещение.

 

— Хотя едва ли вы знаете, что такое скупость.

 

— Можете не беспокоиться. Я щедро вам отплачу, если вы поможете мне в таком благородном деле. — На миг тень сомнения наползла на лицо господина Аматиуса, но тут же растаяла, сраженная его улыбкой.

 

Довольные друг другом, собеседники простились. Имперец был рад, что у него появились друзья, а данмер мечтательно закрывал глаза при одной мысли о том, сколько сынок богатенького папашки отвалит им за свою сохранность. И на эти деньги ячейка могла существовать ещё долго.

Его наслаждение от удачной махинации продлилось ещё три дня, пока обещанная плата не была доставлена в указанный дом. Огромный ящик, заполненный слоадским мылом и прочными кляпами, заставил Адрама топать ногами, пиная ни в чём не повинную мостовую, и долго орать от бессильной ярости.

Изменено 1 декабря, 2013 пользователем Foxundor

[Darkmare900]

"Отражения" - любопытная смесь земной реальности, фантастического боевика и... ТЕС? (откуда это здесь?)

Хотя, честно говоря, хаджитам очень к лицу образы арабских террористов (во время прочтения в голове держатся устойчивые картинки с бородатыми арабами в специфических головных уборах)

 

Все, что до трех звездочек, напоминает затянувшееся предисловие. Описания выше всяких похвал. Но вот только бои не стоило расписывать так подробно - читатель заскучает и закроет тему, не дойдя до главного... Того, что начинается после трех точек.

 

Вот оно-то и есть самое любопытное :D

 

 

 

"Зарисовка" вообще прекрасна. Особенно порадовал момент со скелетом ХД Забавно. А образ имперца получился очень обаятельным ;)

Изменено 3 декабря, 2013 пользователем Кобыла

[aL☢]

Вот позволю впервые окромя чтения отличного треда влезть и не согласиться с Уобылой - бои наоборот надо расписывать как можно подробнее, ведь это один из самых интересных моментов (неважно, в книге, фильме, игре), имхо. Так что тут поддержу Фоксундора и скажу - браво! Отличная детализация боев в тексте! Да и сам рассказ мне очень доставляет, оригинальный текст! В общем, пиши еще, а мы еще будем читать)

[Foxundor]

Так-с, что тут у нас... немного старья, которое я слегка видоизменил, но натянутая атмосфера мрачности никуда не делась, хех.

 

Мартин открыл глаза за мгновение до того, как давящую тишину прорезал пронзительный перезвон будильника. Звуки прорвали завесу, окутавшую комнату, наполнили её визжащей и дребезжащей жизнью, отразились от стен и помчались в дверной проём — на кухню. Мартин с невольным стоном хлопнул рукой по будильнику, затыкая его. Будильник счёл за лучшее утихнуть, ведь он несомненно обладал подобием разума, который подсказывал ему, что купить новые часы — дело достаточно нехлопотное, хотя и затратное.

Прорвавшаяся завеса тишины начала возвращаться обратно, когда Мартин, окончательно прогнав её, принял в кровати сидячее положение. Мутным взором окинул крохотную комнатёнку, в которой он ютился уже не первое десятилетие, посмотрел на разбудивший его будильник и вздрогнул. Равнодушный циферблат показывал “7:45”. Мартин опаздывал. Видимо, случайно завёл будильник на позднее время.

Представив разъярённое лицо своего начальника — мистера Уильямса, его обвисшие щёки, трясущиеся при каждом крике, судорожно сжимающиеся и разжимающиеся ладони, похожие на гигантских пауков, — Мартин вздрогнул и торопливо принялся одеваться, запутываясь в штанинах и разыскивая пропавший носок, который вообще не должен был теряться в таком маленьком помещении. Наконец, кое-как справившись с одеждой и вспомнив, что он даже не чистил зубы, не говоря уже о бритье, Мартин поплёлся на кухню, давая себе зарок не спешить, — пачкать костюм государственного служащего Великой Американской Республики он не посмел бы даже в кошмарах, что иногда захлёстывали его, когда денег переставало хватать на еду и он ложился спать голодным.

На кухне Мартин сразу же направился к помутневшему от старости зеркалу, но остановился, невольно зачарованный: в шкафу со стеклянной дверцей хранилось его сокровище — то, что он оберегал и ценил, что досталось ему случайно. Он до сих пор благодарил случай за этот дар и просто не мог пройти мимо, не остановившись мимо бутылки превосходного довоенного бренди. Мартин даже представить не мог себе стоимости этого клада — и не пытался, он хотел оставить его себе. Прикоснуться к жизни до войны, до той разрухи, что пришла после — что может быть ценнее?

С сожалением отворачиваясь — хотя, учитывая крохотность комнаты, становясь боком, — от шкафа с его драгоценным содержимым, Мартин принялся бриться, разглядывая своё отражение в зеркале. У отражения был потрёпанный вид — редкие волосы не могли скрыть лысины, в почти бесцветных глазах не угадывалась та небесная синь, какая имелась там каких-то двадцать лет назад. Морщины, худоба и крупный нос, на кончике которого сейчас качалась капля, придавали Мартину несколько нелепый облик. Мартин надеялся, что вся его болезненная некрасивость связана лишь с освещением — одинокой лампочкой, висящей на проводе так низко, что Мартин иногда натыкался на неё. Для сорока трёх Мартин был вполне ничего — так он утешал себя. И бес, нашептывающий ему о неудачнике, на закате жизни живущем в крохотной квартирке на окраине города без жены и детей, но с работой, которая у многих вызывала отвращение, ненадолго умолкал.

Задумавшись, Мартин случайно слишком сильно надавил на бритву и порезался. Приглушенно выругавшись, он наскоро закончил бритьё, умылся, кое-как унял кровь и вернулся в комнату за маской — вдруг обещали появление пыльных бурь сегодня? Телевизора у Мартина не было, так что полагаться ему приходилось лишь на себя.

На улице всё было по-прежнему: развалины и пыль. Пыль и развалины. Редкие прохожие, которые ходили меж развалин, избегая пыли. И Мартин, спешащий на работу. Его провожали взглядами — порой презрительными, но чаще всего безразличными. Люди привыкли к униформе банковского служащего, тем более что Великая Американская Республика держалась только на том, что поставляли Государственные Банки. Новая правда жизни — и люди смирились. Если то, что ранее считалось чудовищным, становится нормой, становится тем, на чём держится общество — не должно ли это взрастить новую мораль, успешно заместившую старую, сметая остатки древних традиций и идеалов?

Великая Американская Республика вела войну. Она её выиграла — по-другому и быть не могло. Те развалины, что есть у людей сейчас — у других нет и этого. Ура Великой Американской Республике — кричали телевизиры, вопило радио, настаивали плакаты! Она нашла выход! И Государственные Банки — это правильно! Старая мораль — старому миру. Люди верили. Государственные Банки постепенно становились нормой. Когда-то толпы, собираясь, громили их, приходилось содержать немалую охрану. Но это в прошлом, как в прошлом был старый мир. Быт разъедает мораль.

Мартин едва успел. Знакомый силуэт Государственного Банка мелькнул перед глазами — и вот Мартин внутри, в месте, являющимся столпом современного государства. Кроме непосредственного начальника — мистера Уильямса, внутри был ещё Курьер, в задачу которого входили принятие Взносов и доставка их непосредственно в пункт назначения — ближайшую к Банку энергостанцию. Одну станцию могли обслуживать до пятнадцати Банков — Взносы были редки. Люди смирились, но новая мораль слишком медленно подтачивала их души, сокрушая прошлые устои.

Мартин открыл дверь, ведущую к окошкам приёма, где находилось его рабочее место. В Банке было четыре окна, но лишь одно работало — смысла держать дополнительных сотрудников не было.

Мартин уселся в своё кресло, окинул взглядом бумаги. Они были того сорта, когда, казалось бы, их давно пора выбросить. Но едва ты избавляешься от них, как сразу же приходит запрос сверху, причём именно на них. Мартин ничего против таких бумаг не имел — он на них рисовал, но не выбрасывал, так что проблем с ними не возникало.

Он едва успел устроиться поудобнее, как из своего кабинета вышел мистер Уильямс с пачкой отчётов в руках. Уильямс бросил взгляд на настенные часы, показывавшие “9:32”, недовольно кивнул Мартину и швырнул документы тому на стол.

— Закончишь к вечеру. К этому вечеру, понял? Их надо сдать до завтрашнего полудня.

— Да, мистер Уильямс, — вообще-то, это была не забота Мартина. Но Уильямс же являлся его непосредственным начальником, а устраивать себе на работе ад Мартин не собирался. — Я всё сделаю.

— Вот и ладно, — бросил Уильямс. Мартин глядел на начальника, с удивительной грацией передвигавшего свои тучные телеса, пока тот не скрылся в своём кабинете. Тогда Мартин придвинул бумаги Уильямса и занялся их изучением.

Когда он, наконец, закончил с отчётами начальника и посмотрел на часы, те показывали “15:02”. Мартин почувствовал голод, таящийся до поры до времени, а потом бросающийся на внутренности, стоит лишь обратить на него внимание. Со вздохом он отнёс бумаги Уильямсу в кабинет, отличающийся роскошью по меркам нового мира, а потом, вернувшись к пункту приёма, к своему месту, обхватил голову руками. Он не успел взять ничего, чтобы перекусить, и теперь голод и скука постепенно брали верх в борьбе с Мартином. Чтобы отвлечься, он достал какую-то бумажку из кипы под своими ногами и начал чирикать на ней какие-то закорючки, в которых он и сам не видел смысла.

Так он сидел ещё около часа, а потом входная дверь Банка распахнулась. Не уверенно, с одного толчка, как сюда входили служащие или ревизоры, но постепенно, со скрипом. Пришедшие явно не хотели сюда идти, но обстоятельства принуждали их к этому.

Мартин привстал, глядя, как в Банк, постоянно озираясь, вошли двое — мужчина и женщина, которая держала в руках какой-то свёрток. Озираясь, они прошествовали к Мартину, так, словно он был зверем. Одеты они были в тряпьё, грязные лицо мужчины омрачалось гримасой внутренней боли, а женщина открыто плакала. Её слёзы, стекая, образовали две дорожки чистоты на фоне грязи остального лица.

Мартин уверенно, но доброжелательно улыбнулся будущим клиентам и сказал:

— Добрый день, господа. Вы хотите сделать Взнос?

При этих словах мужчину передёрнуло, а женщина всхлипнула и, отрицающе помотав головой, прижала свёрток к себе. Мужчина успокаивающе похлопал её по руке, затем приобнял и стал шептать что-то утешительное. Потом отстранился и произнёс:

— Моё имя — Билл Смит. Мы… мы… пришли сделать Взнос.

На этих словах его лицо словно окаменело и более не выражало ничего. Робот, а не человек.

Мартин обратил всё своё внимание на мужчину, чувствуя, что именно с ним будут проходить переговоры.

— Что ж, господин Смит. Прошу избавить Взнос от пелёнок и поместить на весы.

Мужчина чуть ли не силой отнял у женщины свёрток, развернул его и положил ребёнка на весы, которые были весами только по названию, но выполняли функцию общей диагностики Взноса. Мартин склонился над ними, записывая показатели.

— Рост… вес… болезни… ага, интересно…

Он поднял голову:

— Думаю, двести сорок долларов вас устроят?

Женщину словно ударили. С воплем она кулем сползла на пол, продолжая рыдать, что-то неразборчиво закричала. Мужчина тут же наклонился и успокаивающе что-то забормотал, утешая её. Потом Билл поднялся, увлекая с собой свою жену, и покачал головой.

— Как минимум… триста… — он сглотнул, затем продолжил. — Нам очень нужны деньги.

На этом моменте его голос надломился. Мартин с отстранённым любопытством наблюдал за Биллом. Он привык. Ко всему привыкаешь.

На шум из своего кабинета вышёл Уильямс, но, увидев клиентов, тут же вернулся обратно.

— Могу предложить двести восемьдесят.

Мужчина медленно кивнул.

— Да. Мы… я согласен.

Мартин тут же подошёл к своему месту, достал из сейфа требуемую сумму и Акт для подтверждения законности Взноса. Взглянув на Билла, Мартин взял ещё и ручку, протянул к Биллу руку.

— Свидетельство о рождении, пожалуйста. — Он чуть помедлил. — Мы не хотим связываться с украденными детьми.

Билл подал необходимую бумагу. Мартин переписал данные, подшил свидетельство о рождении к Акту о Взносе и убрал документ в сейф. Затем он протянул Биллу наличные.

Мужчина нехотя, несмотря на его слова о необходимости денег, принял деньги и, взяв жену за руку, направился к выходу. Чувствовалось, что ему не хотелось оставаться в Банке ни мгновения больше, чем он уже провёл там. Женщина же, наоборот, старалась лишнее мгновение провести рядом со своим ребёнком — последние секунды нормальной жизни, когда ещё думаешь, что всё можно отменить, что ты не настолько бессердечен, чтобы продать своё дитя. Мартин знал, что Билла Смита и его жену ждут большие перемены в отношениях. Ссоры, упрёки и разногласия…

Он склонился над весами, чтобы забрать ребёнка, но замер, не касаясь его. Дитя улыбалось. Младенец улыбался миру, даря ему детскую невинную улыбку, своё маленькое счастье существования. Мартин побледнел. Обычно дети либо спали, либо плакали. Ни разу они не улыбались ему. Мартин их пугал. Но не этого ребёнка. Младенец смотрел на него своими пронзительными зелёными глазами и вдруг что-то пробормотал по-своему, рассмеявшись. Мартина словно током ударило. Руки начали дрожать. Не Взнос он увидел перед собой, но то, кем был сам, а до него многие поколения его предков — средоточие жизни, сокрытое в маленьком тельце, пока немощном, но готовым расцвести в этом мире. В душе Мартина что-то с треском лопнуло, барьер цинизма, безразличия, взращиваемый им уже много лет, дал трещину. Чувство сочувствия и что-то инстинктивное, первобытное в нём росло, и в момент, когда Мартин готов был, обняв ребёнка, прижать его к себе, спасти хоть каким-то образом дитя, Курьер, вызванный, должно быть, Уильямсом, небрежно взял младенца на руки. Ребёнок тут же прекратил улыбаться и недовольно закричал. Курьер, мужчина лет сорока в кожаной куртке и с улыбкой на губах, кивнув Мартину, пошёл к себе — паковать Взнос. Мартин остался стоять около весов.

Великая Американская Республика победила. Но миру, в котором пришлось жить победителям, не хватало энергии. Все прошлые генераторы пришли в негодность. Американским учёным была поручена задача — найти новый источник. И они нашли его, ведь Америка — родина многих гениев. Человек — самый совершенный источник мощи нового мира. Но что может быть лучше в энергетическом смысле, чем младенец, этот бутон, готовый стать цветком? Детей ждала чудовищная участь, полная боли и страданий — ради американской нации, самой гуманной и продвинутой нации Земли.

Люди протестовали, люди сопротивлялись. Люди смирились. Пропаганда и отчаяние сломили старые ценности. Не до конца — но скоро такое положение дел станет нормой. И люди будут рады своим великодушным правителям, давшим им свет и иные удобства. Ура Великой Американской Республике, где живут люди, чья смекалка в очередной раз победила природу!

Конец дня для Мартина прошёл как в тумане. Даже голод отошёл на второй план — на первый вышла старая мораль, казалось бы, похороненная и забытая. Гуманно ли отдавать детей ради выработки энергии? Не превратились ли люди в чудовищ, паразитирующих на страданиях тех, кого должны оберегать? В своё время дебаты касательно гуманности энергостанций нового поколения велись во всех слоях общества, проводились опросы. Публично общество осуждало эти чудовищные меры, но анонимные голосования упорно подтверждали: никто так не дорог человеку, как он сам. Мартин мучился и пребывал в полнейшей растерянности, лишь усиливавшейся со временем. Дошло до того, что он не смог держать ручку, когда захотел порисовать, чтобы отвлечься от внутренних терзаний. Руки продолжали подрагивать, покрывались липким потом. Мартин мыл их, но липкость возвращалась, отчего-то ассоциируясь с кровью тех, кого он принимал в качестве Взноса. С трудом дождавшись окончания рабочего дня, Мартин дошёл до дома, поел, почему-то надеясь, что сомнения уйдут, убитые отупляющей сытостью, и начал было читать, но не смог сосредоточиться над книгой, в которой очередной американский герой повергал в прах силы, угрожавшие Американской Республике.

Мартин, шатаясь по квартире, что было довольно трудно, учитывая её размер, пытался успокоить себя, но пробуждённые воспоминания не желали уходить, оставляя блаженную серость забытья. Он бесцельно вышагивал по спальне, с потерянным видом разглядывая грязные облупившиеся стены и потолок с отвалившейся штукатуркой. Наконец, он перешел на кухню, где сел на шатающийся табурет, закрыл лицо руками. Лица, многочисленные лица детей, они не уходили. В мозгу пульсировало: “Убийца! Убийца! Убийца!”. Когда он перешёл от обычного тупого молчания толпы, не желавшей думать, к поддержке системы? Где живут твари, выедающие душу, оставляя вместо неё дыру, принимавшую всё, как есть?

Судорожно вздохнув, он открыл глаза, до этого зажмуренные, и отсутствующим взглядом мазнул по кухне. Грязь, в которой он жил, словно червяк, прогрызший гнилое яблоко, облепила его, словно в надежде поглотить, сделать частью себя физически, как давно сделала это морально. Огрызок гордости раненой крысой заметался в этом облаке нечистот, но безуспешно. Мартин не заметил, как прокусил себе губу. Солёный привкус на губах заставил его частично прийти в себя. Он впервые взглянул на себя — как порой глядел на него бес, шепчущий ему на ухо о ничтожности Мартина. Одинокий, никому не нужный человек, сидящий в захламлённой комнатушке, осознал, что этот бес — он сам. Молодой, полный сил и желания изменить мир, сделать его… лучше?

Пустота. Без стремлений, без инициативы. Выжравшая изнутри всё и требующая ещё. Мартин почувствовал, что не он один такой. Никто в этом мире не являлся больше человеком. Призраки в вихре притворства, мимолётные видения.

“Кто ты?” — прошептала пустота.

“Никто. Я никто. Мираж в мире чудовищ, считающих себя людьми”. — Безучастно ответил ей Мартин.

“Ты тот, в ком проснулись старые убеждения. Отринь их, прими пепел новой морали, имя которой — я.” — пустота на мгновение отобразила в себе негатив президента, который выпустил закон об учреждении Государственных Банков и энергостанций.

С украденным у Мартина ехидством она пошевелила песок и грязь, ставшие сутью нового человека.

“Я помогу. Вкус старой жизни вернёт тебя в сегодняшнюю”. — Пустота скрылась в уголках сознания Мартина.

Мужчина встал. На окоченевших, плохо сгибающихся ногах подошёл к шкафу, где хранилась бутылка с бренди, достал её. Медленно открыл. Волшебный запах, чем-то неощутимо напоминавший солнце, поплыл по комнате. Мартин глубоко вдохнул, вбирая в себя этот запах. Со слегка кружащейся головой он наполнил первую попавшуюся чашку бренди, пригубил его. Первый глоток обжег горло, Мартин закашлялся. Но тут же пришедшее тепло медленно поползло откуда-то из живота, смывая сомнения, страхи и тревоги затянувшегося дня. Мысли очистились, голова окуталась приятной мутью, забравшей все воспоминания. Образ улыбающегося ребёнка потускнел, смазался и исчез. Послевкусие пришло, мягко обволакивая его нёбо, даруя ощущение блаженства. Медленно, растягивая удовольствия, допив бренди, он убрал бутылку обратно, потом чуть пошатывающейся походкой пошёл в спальню, где завёл будильник пораньше — мистер Уильямс не любил опаздывающих — и с улыбкой человека, у которого совесть была чиста, словно у младенца, сел читать историю Одного Американского Героя.

 

 

А это продолжение "Рассвета". Не знаю, в какой раз я говорю, что скоро продолжу его, но пока только пятая часть. Увы-увы, маленький кусочек. С другой стороны, я реализовал всё, что хотел написать в ближайшее время, так что, если на меня не навалятся дела/не сломит лень, шестая часть появится сравнительно быстро.

5

 

 

Домой я возвращался на мобиле. Вполне очевидно, учитывая то, что при одной мысли о перемещениях меня начинало трясти от сдерживаемых рвотных позывов. В голове было пусто, а во рту — сухо. Я закрыл глаза, откинулся на сиденье и, представив себе крошечный шарик, почему-то фиолетовый, стал покачивать его в сознании. Фиолетовая точка на чёрном фоне — туда-сюда. Меня увлекло это занятие — создавать воображаемые маятники намного проще, чем расследовать убийства. Зачарованный, я следил за ним, в какой-то момент отпустив вожжи и отдавшись на волю провидения — на волю равномерных, усыпляющих колебаний.

Вероятно, я слишком увлёкся и потому пропустил мгновение, когда мобиль изменил свой курс, направившись куда-то выше и правее. Встрепенувшись, я запросил у бортового компьютера информацию. На зелёном цифровом полотне выскочили ехидные буквы, образуя мерцающие слова, складывающиеся в предложение.

 

«Пользователю Ud-Q устройства локальных перевозок El-KoM от семнадцатого числа девятого месяца 1378 года Эры Вечной Жизни не был предоставлен допуск, разрешающий покидать область действия, на которую распространяется положение AAA-b».

 

Итак, я умудрился забыть про военных. А вот они никогда ни про кого не забывали. Или это очередное нововведение, направленное на повышение безопасности? Как бы они не захлебнулись в ней. Всё-таки AAA-b — это всего на одну ступень ниже уровня охраны Парламентского собрания.

Мобиль продолжал лететь, приближаясь к узкому, но необычайно высокому небоскрёбу — этакой башне. Вспомнилось, что раньше, когда-то очень давно, города были крохотными и ограждались стенами, проведёнными от одной башни к другой. В этих башнях жили караульные, стоявшие на часах. В учебнике так и было написано — жили в башнях и стояли на часах. Чёрт знает, зачем им это понадобилось. История всегда казалась мне скучной — пыльная наука о мёртвых людях и забытых событиях.

Я ожидал, что в одной из стен откроется проход, но вместо этого мобиль, набрав высоту, вознёсся над небоскрёбом и аккуратно приземлился на плоской крыше, расчерченной фосфоресцирующей разметкой.

 

Встречающих в поле зрения не наблюдалось — аборигены были то ли ленивыми, то ли попросту невнимательными. А возможно, военные хотели заставить меня ждать. Я вздохнул и вышел наружу — во власть порывистого ветра, толкнувшего меня в грудь так, что я согнулся. Воздуха не хватало — сказывалась большая высота, поэтому приходилось дышать учащённо и поверхностно. В глазах на миг потемнело. Наверное, я выглядел забавно.

Засунув мгновенно окоченевшие руки в карманы — слабая защита, надо признать, — я огляделся. Отсюда — с вершины гигантской вышки — в хорошую погоду, должно быть, просматривалась вся рабочая площадка. Но сейчас, в сгустившемся плотном тумане и при заходящем солнце, от которого торчал самый краешек, красивший мглу в багровый оттенок, виднелись лишь верхушки отделений, опоясанные холодными металлическими огнями, подобными отраженному от скальпеля доисторического хирурга свету. Лучше всего просматривался корпус корабля — вытянутая навстречу небу рельефная громада, далёкая и неподвижная, как все мечты человечества, лелеемые десятилетиями и веками, взращиваемые в метафизических оранжереях умов философов и затем безжалостно вытаптываемые при встрече с реальностью, имя которой — человек обыкновенный. «Рассвет» стоял, теряя свой лоск, ржавея и превращаясь в труху несбывшихся желаний, дрянную смесь, которую нам скармливали под видом изысканного блюда. Космолёт был надгробием — из тех, что раньше ставили на могилах, — искрошенным, потрескавшимся из-за небрежности устанавливающих его пьяно ржущих рабочих и буйства плещущих едких вод времени.

Щурясь от недостатка света и бьющего в лицо ветра, я смотрел на звездолёт. Вслед за уничижительными мыслями пришел стыд — ворвался в сердце, распалил его горячей волной протеста, принуждая раскаяться и стереть возникшие было образы из памяти. В отличие от других проектов людей, «Рассвет» был уже почти готов. Старания миллиардов не ушли в песок забвения. Народ со всей Земли вложил в строительство частичку себя. Несмотря на многочисленные ошибки правительства, несмотря на вертикали, звездолёт возведён и скоро оторвётся от планеты, неся в своём чреве первых поселенцев — пионеров, покорителей космоса. И даже интриганы из Парламента, даже они наверняка гордятся — если не результатом общих усилий, то хотя бы своим участием. В конце концов, они тоже люди. В конце концов, разве я не желаю победы человека над космосом… и над самим собой? Липкая, цепкая горечь не желала отпускать. Я чувствовал себя отравленным неверием.

Позади меня раздался скрежещущий звук трущихся друг о друга камней. Я обернулся — поднимался маленький участок площадки, открывая взгляду скрытый ранее лифт. Я притопнул ногой, коснулся крыши ладонью — ощущения были, как от камня. Интересное решение — замаскировать углепластик под натуральный материал. Я разогнулся и сложил руки на груди.

Створки лифта разъехались в сторону, освобождая дорогу двум людям. Шагнувший первым был неинтересен — обыкновенный солдат с мускулистыми руками и крошечными глазками, пялившийся в точку поверх моей головы. Удивительно, как он вообще мог что-то разглядеть. Второй — мужчина в серой офицерской униформе, единственным украшением которой являлись манерные парадные пуговицы. Жесткий воротник подпирал его голову, не давая как следует вращать ею, ботинки поблёскивали отполированной чернотой. Гладко выбритое лицо без малейшего следа щетины, нос с горбинкой и мешки под глазами завершали образ породистого законника, действующего строго по Уставу и ведущего себя с оскорбительной вежливостью.

 

Офицер подошел ко мне, оставив солдата у лифта. В силу привычки ли, ещё каких-то причин разреженность воздуха нисколько его не стесняла. Я приготовился к высокомерной снисходительности, обычной среди подобного люда.

 

— Добрый вечер. Карл Митчелл, лейтенант третьего ранга Сухопутных Вооруженных Сил Объединённой Земли. Могу я узнать ваше имя?

 

Он произнёс своё звание с некоторым пафосом, отчётливо выделяя заглавную буквы каждого слова. Но потом его серьёзность куда-то улетучилась, он дружелюбно ухмыльнулся, демонстрируя белоснежные ровные зубы. Улыбка ему шла.

 

— Стивен Уотсон, глава Отдела Контроля Аллентауна.

 

Я ожидал, что его улыбка станет издевательской или вовсе исчезнет, но он просто кивнул и, сняв перчатку, протянул руку.

 

— Приятно познакомиться.

 

Я, замешкавшись, пожал её. У Карла было сильное рукопожатие уверенного в себе человека.

 

— Нам лучше пройти внутрь. Тут довольно холодно, — сказал он и нарочито поёжился. Я что-то пробормотал, но Карл уже не слушал — он развернулся к лифту,

оставив меня раздумывать в одиночестве о том, что чудеса всё-таки иногда случаются — не ссучившийся военный, подумать только!

 

 

— Джей, проверь пока мобиль мистера Уотсона. А мы спустимся вниз для осмотра.

 

Рядовой скривился, как будто ему вместо виталиса в глотку запихнули кислоты, дружелюбно похлопав при этом по спине, но тем не менее нашел в себе силы козырнуть. В чём им никак не откажешь, так это в дисциплине.

Пара секунд в кабине лифта, а затем — плавная остановка. Прислушавшись, можно было услышать тихие пощёлкивания — компенсатор боролся с инерцией, грозящей размазать нас по стенкам. Судя по тому, что вышел я целым и относительно невредимым, достижения человеческого гения ещё на что-то годились.

В глубинах вышки было на удивление безлюдно. С другой стороны, военные всё-таки охраняли корабль, а не это конкретное здание. Митчелл вёл меня, шагая с той неспешностью и опасной плавностью, которая как нельзя лучше выдавала в нём человека тренированного. За всё время, что мы рыскали в коридорах, нам попалось всего десять-пятнадцать солдат, приостанавливавшихся на секунду для того, чтобы отдать честь, и затем продолжавших свой путь в никуда. Я устало смотрел, как они идут мимо, их лица сливались в одно — многоглазое и многоносое, расплывчатое, искажённое. Порой мне казалось, что мы ходим по кругу. На полу была постелена безвкусная пятнистая ковровая дорожка, приглушавшая шаги. Ослепляющие лампы и хлопающие двери — двери и лампы! Действительно, заколдованное местечко.

Когда мы дошли до кабинета — или куда там меня тащили — Карла, я готов был заснуть прямо на тянущемся в бесконечность половике. Зайдя в помещение, я огляделся в поисках стула, на который можно было рухнуть. К счастью, таковой имелся — напротив стола, за который уселся Митчелл.

 

— Итак, — сказал он, — вы прибыли сюда для получения пропуска наружу.

 

Я развалился на стуле, оказавшемся довольно жестким, и зевнул.

 

— Строго говоря, я сюда не прибывал. Меня вынудили.

 

— Что поделать, — развёл руками Карл, — общие меры безопасности существуют для всех. И, кстати, я так понимаю, что вы попали на объект без предварительного осмотра. Как вам удалось?

 

Я ошибся. Это не был его персональный кабинет. В чёртовой комнате сидел, по меньшей мере, ещё с десяток военных. Они смотрели на нас. Кто-то громким шепотом поинтересовался, что тут делает штатский. Ему так же громко ответили, что тут проходят проверку те, кто летит на мобиле — а почему этот конкретный штатский не воспользовался перемещением, это уже другой вопрос. Я занервничал и сел прямо.

 

— Всё-таки я начальник Отдела Контроля. У нас свои методы, — ляпнул я и тут же, сообразив, что портить отношения с единственным потенциально нормальным человеком здесь мне не с руки, поправился:

 

— Я расследовал одно дело и убедил дежурного, что мешать мне не стоит. Возможно, вы слышали. Убийство Купера Картера. Один… дежурный обещал, что пришлёт рапорт.

 

— О. Теперь понимаю.

 

В кабинете приглушенно заговорили — друг с другом, больше не обращая на нас внимания. Стало не то чтобы шумно, но оживлённо.

 

— А как вы узнали, что я не проходил досмотр? — поинтересовался я.

 

— Я и не знал. Так, догадка. Но вернёмся к нашим делам. Выкладывайте свои личные вещи, можете прямо на стол, — произнёс Карл и, достав портативный терминал,

начал что-то быстро печатать.

 

— Все? — удивлённо спросил я.

 

— Да.

Минутой спустя карманы моего пиджака оказались вывернуты, а на столешнице валялась целая куча всего того, что я бы предпочёл скрыть от глаз посторонних. Собственно, для меня все люди были посторонними.

 

— Рой, обыщи мистера Уотсона.

 

Ко мне подошел один из военных, парень с выпяченной губой и хмурым лицом. Он поводил по моему телу детектором — небольшой ярко-зелёной палкой — и неожиданно нежно, почти не касаясь, прощупал одежду. Сказал хрипло:

 

— Чист, сэр. Это всё? — в его голосе легко угадывалась скрытая надежда. Ещё бы, я ведь был «тем парнем из Отдела, которые все поголовно сволочи и мудаки», а он был бравым солдатом. Не сомневаюсь, будь его воля, я бы торчал в этой вышке-тюрьме всю ночь.

 

— Да, ты свободен. — Отозвался Карл и, махнув рукой, отпустил Роя.

 

Тот отдал честь, стрельнул глазами в мою сторону и пошел к своим. Не удивлюсь, если у Митчелла скоро появятся проблемы. У нормальных людей в обществе скотов всегда есть проблемы. До тех пор пока нормальные люди сами не становятся скотами.

Карл показал на верхний предмет из кучки на столе.

 

— Что это?

 

— Сигареты, — ответил я, вздохнув.

 

— Стандартные, «изломанные», «белые»?

 

— Без наркотических примесей. Исключая никотин.

 

Офицер снова принялся печатать в терминале.

 

— Это?

 

— Универсальное противоядие. Категории 7-23, — я ощущал себя дураком. В современном мире редко кто не носит при себе такого флакончика, а отдуваться мне.

 

— Ясно. Насколько я знаю, есть, по крайней мере, три яда, от которых оно не защищает.

Не знаешь, что сказать, — промолчи. Отличный совет, как по мне.

 

— Это?

 

— Импульсная зажигалка. Серийного номера не вспомню, к великому сожалению.

 

Офицер поднял голову, оторвавшись от своего занятия.

 

— На территории объекта любые импульсоиспользующие вещи запрещены, — напомнил он и кашлянул. Не оглядываясь на военных, я мог бы побиться об заклад, что те сверлят меня многообещающими взглядами, прикидывая, кто будет носить мне в камеру еду, ставя её на пол в коридоре так, чтобы я не мог достать подноса.

 

— Продолжим. Это…

 

— Хронометр многофункциональный…

 

Нудное описание предметов продолжалось ещё долго, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что могло приключиться со мной, будь на месте Карла кто-то менее лояльный к Отделу. Иногда я поражаюсь своей везучести — это быстро проходит, когда начинает болеть рука. Наконец, офицер демонстративно отставил в сторону терминал и кивком разрешил мне забрать вещи.

 

— Думаю, осмотра мобиля уже завершен. Вы помните его номер?

 

Я помотал головой.

 

— Не беда, думаю, Джей излазил его вдоль и поперёк. Уж он точно припомнит.

 

Карл встал.

 

— Я провожу вас к выходу, если не возражаете.

 

Я не возражал.

 

Возвращались мы так же, как шли к кабинету, — молча. Я, получив небольшую встряску, больше не зевал и смотрел по сторонам, но дорогу так и не запомнил. Когда мы вышли на крышу, к нам подошел тот самый солдат, что должен был обыскать мой мобиль.

 

— Всё в порядке, сэр. Может… — он не договорил.

 

— Никаких «может», Джей. — тяжелый взгляд Карла заставил рядового вытянуться по стойке смирно. — Ты знаешь номер мобиля?

 

— Так точно, сэр. — выпалил тот и проговорил по буквам. — El-KoM, сэр.

 

Митчелл вбил номер в терминал. Я и не заметил, как он взял его со своего стола.

 

— Вот теперь всё. Вас больше не побеспокоят, — сказал он, обращаясь ко мне.

 

На этот раз я первый протянул руку. Пожав её, он пожелал мне удачной дороги, добавив на прощание:

 

— «Рассвет» на небосклоне!

Услышать это выражение второй раз за день и снова от военного — это что-то да значит. Я поинтересовался, где Карл услышал высказывание. Впервые за наше недолгое знакомство на лицо мужчины наползла тень сомнения. С остекленевшим взглядом он сказал:

 

— Странно, не помню. Как-то все начали говорить. Да и важно ли это? — он встряхнулся, как мокрая собака, — мы же все патриоты. Главное, чтобы «Рассвет» наконец взлетел! Люди не напрасно ждали столько времени, жертвуя ради этого некоторыми удобствами. Мы покорим космос! Это будет великий день.

Я согласился с ним. Где-то в душе шевельнулся червячок недоумения: слова офицера до ломоты в костях, до противного зубного скрежета были похожи на те, которыми я убеждал себя, глядя на космолёт час ранее.

 

Карл Митчелл, зайдя вместе со своим подчинённым в лифт, исчез в недрах вышки. Я постоял, уставившись на место, где только что находилась кабина. Ни единый шов не выдавал того, что крыша не монолитна. Морозный воздух врывался в мои лёгкие хрустальным крошевом, сковывая меня изнутри. Царила тьма, огни площадки напоминали колючие точки равнодушных звёзд, о свет которых можно было поцарапаться — до того чуждыми, неприятными они смотрелись в обрамлении бархатистой ночи. Или это я был здесь лишним? Со стороны «Рассвета» несло помоями людских эмоций — грязным, сметающим красоту природы валом, в котором, захлёбываясь, барахтались отдельные безумцы, которым хватало ума или глупости отстраниться на время от обыденной жизни. Вот чего мы достойны — утонуть в своих нечистотах, сгорая в интригах, карабкаясь по головам и пожирая наскучившую жвачку бессмертия.

 

У меня перехватило дыхание. В голове с шумом, искрясь и вспахивая цинично-бессмысленную пустоту беснующимися вихрями, сталкивались две идеи — два противоположных по сути потока, боровшиеся за меня и против меня. Истекающий слизью эгоизма и бесстыдной рассудительности образ меня-одиночки смеялся над этим миром, втирая в сухую каменистую почву остатки беспричинной гордости за человека, выставляя того добровольным кретином, способным смотреть лишь на себя и — хуже того — видеть при этом не свою обрюзглую кривую рожу, а то, на что ему хотелось бы любоваться, причмокивая от удовольствия влажными губами. Этот бесёнок тыкал в меня своим заскорузлым пальцем и, ухахатываясь, орал: “Ты тоже! И ты тоже!”

 

Ему противостоял мерцающий, антропоморфный силуэт, должный, вероятно, характеризовать всё лучшее, что было когда-то у человечества. Он спокойно твердил, не обращая на соперника никакого внимания, что слепое отрицание всего есть болезнь сугубо неоперившихся юнцов. Взрослым людям следует помнить, что «Рассвет» готов, что Парламенту лучше знать, что делать, что люди в массе своей счастливы и делать из них монстра — сущая чушь. Он говорил и говорил, его слова стали повторяться, а он всё произносил их, с каждым разом всё больше въедаясь в душу и вызывая на языке вкус желчи.

Я сплюнул — густая, вязкая слюна с неохотой упала на псевдокаменное покрытие небоскрёба.

 

— Боже, что за дерьмо у меня в голове? Безмозглое деление на белое и чёрное — этого ещё не хватало! Парням, выпускающим виталис, надо написать на упаковке, что употребление вызывает задержку подросткового периода. Лет на сто с лишним, — я содрогнулся. — Особенно когда твоя светлая сторона вполне могла бы получить работу в министерстве общественной пропаганды.

 

Настроение было паршивое. Ночь и чистый воздух настраивают людей на философский лад, но, честно говоря, от такой заплесневелой и абсурдной философии я предпочёл бы отказаться. Я вспомнил офицера Митчелла — ему такое и в голову не пришло бы, наверное. А вообще, приятно быть редким свидетельством того, что солдатики не безнадёжны. Наверное.

 

— Вот такими должны быть военные, — пробормотал я и сел в машину. Хронометр не показал наличия жучков. Мобиль оторвался от крыши и начал движение — до поры медленное, неуверенное. Я мельком подумал о том, что стоило бы завязать с самокопанием, пока не получил заслуженный нервный срыв, но не успел обдумать мысль как следует — навалившаяся усталость заставила закрыть глаза, и я свалился в поверхностный, беспокойный сон.

 

 

6

 

Проснулся я от пронзительного сигнала, означавшего, что мобиль достиг точки назначения. Шея затекла, и, по правде говоря, телу тоже было несладко, но выходить не хотелось. С другой стороны, спать в машине на парковочной стоянке — это отнюдь не лучший метод избегания проблем. А существует ли вообще в нашем мире место, где можно скрыться от приставучих демонов, которые так и норовят вцепиться поглубже, выдрать кусок сердца и оставить после себя пустоту разочарований? Исключая разделочный стол медика, вытряхивающего из тебя гормон для производства виталиса, естественно.

 

Нельзя сказать, что небоскрёб, в котором располагается моя ячейка, какой-то особенный. Отнюдь, он не отличается ничем примечательным: таких по всей Земле миллионы. Улей из углепластика, набитый под завязку людьми — вот и всё, что про него можно сказать. Тусклый неоновый свет указывал мне путь, ложась под ноги грязно-серебристыми каплями, пачкавшими пол. Рядом мелькали человеческие силуэты, прохожие останавливались, нервно хлопали себя по карманам рабочих комбинезонов или халатов, проверяя, не забыли ли чего, их озабоченные лица морщились иногда гримасой недовольства, когда люди понимали, что забыли что-то в спешке. Я взглянул на экран хронометра. Выходило, что через часа два начнётся следующая смена. Аллентаун — город, подчиняющийся неслышному механизму часов строительной площадки, город, служащий ему, приносящий положенные жертвы и совершающий каждый день паломничества почти в полном составе, исключая занятых в сфере услуг.

 

Динамики, установленные на потолке каждые двести футов, ожили. Настойчивый шепот, прерываемый лишь гомоном торопящихся, начал скороговоркой выводить свою гипнотизирующую песню. Реклама нового бара удовольствий, где каждый найдёт извращение себе по вкусу, сменилась выступлением Председателя Парламента, который твёрдо, как и подобает лидеру Объёдинённого государства, заявил, что подготовка «Рассвета» к полёту практически завершена и что всё идёт по плану. Потом передача оборвалась, вместо неё пошёл звуковой сигнал, пробирающий до костей своей пронзительностью: намёк на то, что пришла пора рабочим выходить из ячеек и добираться до ближайшей комнаты перемещений. Людской водоворот всколыхнулся на миг, но быстро упорядочился, целенаправленно устремившись в одну сторону — к сожалению, противоположную от той, куда надо было мне. Когда меня пихнули в третий раз, бросив в качестве извинений невнятное бормотание, я решил отойти к стене и немного подождать. В голове почему-то вертелась фраза «лидер Объединённого государства», пришедшая недавно на ум и настойчиво бьющаяся в стенки черепа. Я уже давно замечал за собой некую двойственность суждений: с одной стороны, Земля давно обзавелась обществом концентрированных эгоистов, замкнувшихся в себе и поставивших целью поиск власти и наслаждений, которая эта власть даёт. Это было логично, ведь проводить вечность, даже смертную вечность, чертовски скучно, если не иметь про запас что-нибудь вроде путеводной звезды. Для многих этой звездой стала работа, точнее, деньги, которые она даёт. Чем выше ты стоишь в иерархии, чем больше у тебя силы, тем больше денег, на которые можно приобрести удовольствие. Учитывая же, что некоторые успевали прожить несколько жизней по меркам прошлой Эпохи, повседневные наслаждения для них опреснялись; требовалось что-то новое, что-то щекочущее нервы, что-то дорогое и извращённое настолько, чтобы суметь пробудить в окостенелой душе хотя бы слабый отклик. Но рано или поздно деньги кончались, и ты не мог позволить себе новую игрушку — пока не получишь новую должность, новые кредиты и новые ощущения. Кое-кто взбирался очень высоко, так высоко, что власть для них сама становилась удовольствием; но и это проходило, когда песочные часы времени переворачивались вновь. Когда я представляю, что творится в головах у тысячелетних старцев из Парламента, мне становится не по себе: внутри у них должна была остаться только труха, склизкая гниль памяти.

 

С другой стороны, нездоровый энтузиазм, который многие проявляли к звездолёту. Не все, но многие искренне верили в него, в абсурдный символ, созданный человечеством в попытке вернуть надежду на не искаженную безвременьем жизнь. Я и сам грешил подобным. Он ничего не изменит, но отчего-то так приятно полагаться на него, молиться, как раньше молились Богу, от которого ныне остались только древние ругательства да истлевшие святые книги — костяк, очищенный за века падальщиками, блестящий в свете больного, окутанного ядовитыми облаками Солнца, покинутый всеми, кроме вездесущего ветра.

 

Этот энтузиазм мог согревать, но он нёс и нелепую уверенность в тех, кто возглавлял нас — кто единолично правил нами, — уверенность в живых мертвецах, давно забывших обо всём, помимо развлечений для себя и редких подачек для народа, дабы тот не думал бунтовать. Впрочем, мы заняты собой, всегда слишком заняты и слишком равнодушны для чего-то, не касающегося впрямую нас.

 

Поток людей достаточно поредел, и можно было спокойно идти. Динамики вновь забубнили навязчивые слоганы, к которым я не прислушивался. Моя ячейка была уже совсем рядом, когда я наткнулся на знакомого — Джереми, механика по внешней обшивке, живущего по соседству. Его радушное лицо озарилось в улыбке, когда он увидел меня и замахал рукой, подзывая.

 

— Привет, Стивен. Что-то последнее время я совсем тебя не замечаю. Так и пропадёшь скоро на работе с концами! А ведь ты так и не пришел на представление, зря, между прочим. — Он манерно закатил глаза, на миг скривился в притворном негодовании, потом снова ухмыльнулся. Он был необычайно подвижен и, признаюсь, утомлял активной жестикуляцией.

 

— Джер, не сомневайся, когда-нибудь я непременно приду. Однако, как видишь, работа… — Я пожал плечами. Его «представления» состояли из накачивания сильными наркотиками и повальных оргий, до чего я в ближайшие лет десять точно не созрею.

 

— Ох уж эти твои отмазки! Знаем мы всё… Закурить не найдётся? — Я протянул пачку, он придирчиво осмотрел её, хмыкнул:

 

— Чистые… Консерватор.

 

Однако же ловко выудил сигарету и зажёг её кончик.

 

— Кстати, оцени моё новое приобретение. Подцепил у Вауля, в том паршивом местечке. Удивительно, как там могла найтись такая роза. Верно, дорогая?

У ног Джереми стояла на коленях симпатичная зеленоглазая девушка, чьи тёмные, отдающие рыжиной волосы свободно спускались на изящные плечи. Руки она держала на ключицах, склонив голову. Экстравагантная одежда — наряд непорочной Евы — привлекала внимание снующих туда-сюда людей. Мой сосед, казалось, искренне упивался этими жадными, брошенным украдкой взглядами. Я покачал головой.

 

— Ты не ответила. Проклятье, сколько можно тебя воспитывать! — Джереми дал девушке хлёсткую пощёчину, отчего её голова безвольно дёрнулась в сторону, и бедняжка едва не повалилась на пол, оглушённая.

 

— И как ты только таких находишь?

 

— Ох, Стив. Будь ты чуть менее погружён в свои, — мужчина потряс, очевидно, болевшей после удара ладонью и затянулся, — в свои делишки, задания… Кстати, скверная сигаретка. Не хватает «белителя» или чего пожестче. Совершенно не расслабляет… так вот, о чём я? Будь ты меньше завален кипами бумажек, ты бы знал, что Вауль уже неделю с лишним привечает мазохистов. Эта крошка выполняет всё, что ни прикажешь. Потрясающая штучка! И совершенно бесплатно, только кормить надо. О, насчёт кормёжки… мне же на работу пора, а я тут с тобой болтаю. Ну, бывай!

 

Джереми докурил сигарету и осмотрелся в поисках места, где был встроенный в стену дезинтегратор. Но потом, вспомнив о чём-то, мужчина повернулся к девушке и сказал:

 

— Руку.

 

Он потушил сигарету о протянутое тонкое запястье; она вздрогнула.

 

— Открой рот.

 

Девушка повиновалась, и Джереми, кинув туда окурок, приказал съесть его.

 

— Будь я проклят! Я уже почти влюбился в неё, — подмигнул он на прощание и удалился, разрешив наконец своей спутнице подняться на ноги. Заглянув в её глаза, я увидел стоящие там слёзы и дикий, нечеловеческий восторг.

 

Каждый развлекается в меру своих желаний и возможностей, и никто не вправе останавливать то, что творится по обоюдному согласию. Свобода человека состоит в том, что он может использовать свою жизнь, своё тело так, как захочет. Ведь главное — это избежать токсичного плевка скуки. Интересно, как низко смог бы я пасть, не будь у меня донимающей беспрестанно болезни? Да и это ли останавливает?

 

Я остановился около своей ячейки, порылся в пиджаке. Удостоверение личности завалилось в подкладку псевдоткани, зачем-то самовольно расползшейся, так что я провозился чуть дольше, чем это было нужно, но, в конце концов, заветная вещь была извлечена и приложена к сканеру. Тот отозвался коротким писком, полыхнул зелёным, и дверь бесшумно ушла вбок, обнажив внутренности моего жилища. В прихожей было темно: датчик движений снова барахлил. Я похлопал в ладоши, в руке отдалось болью. Зажёгся свет.

 

В гостиной, в которой почти не бывали гости, датчика не имелось, и потому мне пришлось пробираться почти на ощупь, ориентируясь только по памяти и скудному освещению из другой комнаты. На полпути резко запищал хронометр, и я от неожиданности дёрнулся, задев ногой столик. Зашипев от боли и помянув недобрым словом скупость, не позволившую мне приобрести нормальный выдвигающийся из пола стол, я запрыгал на целой конечности и чуть не грохнулся на него, потеряв равновесие. Когда я смог добраться до выключателей — потрясающая планировка не раз заставляла в случаях, подобных этому, желать мучительной жизни архитекторам, — моё душевное равновесие можно было описать одним словом: взвинченное. Включив, наконец, проклятый свет везде, где только можно, я сходил на кухню и налил воды в стакан, вернулся. Не глядя, хотел рухнуть в кресло. Короткий смешок. Я подскакиваю, выливаю половину содержания стакана на грудь, пытаюсь отыскать врага, залезшего в мой дом, — о том, что это мог быть кто-то ещё, и задумываться не стоило. Новый смешок прозвучал явственнее первого, и голос, раздавшийся со стороны кресла, сказал:

 

— Хорошей ночи, Уотсон.

 

— А… что? Твою… О-о… Льюис?! Какого… то есть что вы здесь делаете, мистер Льюис?

 

На меня из кресла добродушно взирала полупрозрачная фигура моего начальника. До этого момента он почти сливался с окружающей обстановкой, хотя раньше я в нём способностей хамелеона не замечал — разве только гадюки. На крайний случай, паука.

 

— Решил навестить человека, который допустил смерть члена Парламента, — толстяк прищурился. — Первую смерть с начала Эпохи. О, ты кажешься удивлённым. Не стоит. Присаживайся.

 

Он указал на стул для тех редких посетителей, которые всё-таки ко мне попадали. На редкость неудобный, он предназначался для создания у сидящего чувства дискомфорта благодаря тому, что колени визитёра находились почти на одном уровне с его лицом. И ещё стул был жесткий.

 

— Ты, кажется, хотел попить или что-то в этом роде. Не стесняйся, я подожду.

 

Он великолепно умеет выводить из себя и заставать врасплох. Настоящий гений.

 

Я достал из коробочки виталис. Чарльз наблюдал со мной с улыбкой доброго дядюшки. Отчего-то мне перехотелось принимать таблетку; разыгравшаяся паранойя воссоздала картину того, как мне подбрасывают яд и я, приняв его, лежу на полу, конвульсивно дёргая ногами, в то время как Льюис с неизменной ухмылкой и ледяными глазами наблюдает за этим. Но я пересилил себя.

 

— Приказ о твоей казни после завтрашнего суда у меня на столе.

 

Это заявление заставило меня поперхнуться водой и начать судорожно откашливаться.

 

— Я не подписал его. После небольшого разговора мы решили, что ты исправишься. Было бы грустно терять человека из-за оплошности… Пусть и сопровождаемой другими промахами. Ситуация на объекте по-прежнему не радует, даже если забыть про последние события.

 

Я глубоко вздохнул, попытался успокоиться. Немного выдержки мне бы точно не помешало. Сегодняшний день уже успел сорвать маску спокойствия; отдавать ему ещё и остатки достоинства я не намеревался. Если, конечно, не успел их лишиться сейчас.

 

— По какой причине меня хотели убрать? — Я поставил стакан на злосчастный стол.

 

— Некомпетентность. И заодно демонстрация, что проступки людей на государственной службе не остаются без наказания. Но, — Льюис прикрыл ладонью рот, — я

ничего не говорил. Ведь до всего этого должен был быть суд. И кто знает, какой приговор он бы вынес? Тем не менее, это была лишь возможность. Нереализованная возможность.

 

— Благодарю за… понимание в отношении моей жизни, — комок в горле никак не хотел исчезать: он по-прежнему терзал меня.

 

— Не стоит. Ты ведь мой человек, Уотсон. Мой.

 

Я хотел сказать, что человек не может быть “чьим-то” — у нас свободное государство, — но вовремя одумался и вместо этого стал растирать шею.

 

— Дело до сих пор ведёт Отдел? Вы действительно верите в наши силы.

 

Очевидный плюс — никто не лезет в твои дела, кроме начальства, но это зло давно известно и привычно.

 

— В твои, Стив, в твои. Но, к сожалению, кое-кто не так оптимистичен. Военный коронёр будет заниматься расследованием наравне с тобой. Вы ещё встретитесь, уверен. В конце концов, ему надо вникнуть в курс дела. Может, вы даже устроите что-то вроде соревнования, от исхода которого будет зависеть многое. Весьма многое.

 

Довольно прозрачный намёк. Как мило. Интересно, что он поставил на мою победу? Деньги для них — мусор. Своё собственное существование, место в Парламенте, что, впрочем, одно и то же? Да, Чарльз получит немало удовольствия, наблюдая за нашим тараканьим бегом под хрустальные переливы классической музыки и выдержанный бренди вместе со своим неведомым соперником, у которого на плечах покачиваются погоны. Вот толстяк сказал что-то другому, чьё лицо скрыто в темноте, они засмеялись, глядя, как беспомощные крохотные фигурки мечутся в лабиринте зеркал, наталкиваясь друг на друга и озираясь по сторонам в море отраженного света… Имеет ли для них смысл результат, или важнее сам процесс созерцания за беготнёй ничтожных однодневок? Я посмотрел на руки начальника, лежащие на подлокотниках кресла. Они были неподвижны, потом зашевелились спугнутыми птицами. Толстяк перехватил мой взгляд, и мне показалось, что в глубине его блестящих глазок скрыта насмешка. Невозможно понять, испуган ли он в остатках истлевшей души, или скрытые сигналы тревоги — не более чем очередная игра? Он стар; он опытен; он полубог, соорудивший Олимп из останков своей человечности. Не хочу тягаться с ним. Хочу спать, снова спать и никогда не просыпаться.

 

— Думаю, я знаю кое-что, что может помочь тебе в поисках, — произнёс Чарльз.

 

— Да?

 

— Скажи-ка, тебе никогда не казалось, что контроль над таким количеством людей, какое проживает сейчас на Земле, — Льюис прервался, завозился в кресле, хотя его призрачная ипостась едва ли могла ощущать неудобство, — несколько трудноват? А уж если принимать в расчёт их… особенности жизни, быт и склонность к разного рода поступкам, ведущим к скорейшему улучшению своей жизни, то кажется, что они ещё те негодяи. Однако же Парламент вполне управляется своими силами. Отдел и военные регулируют в основном мирную жизнь, несмотря на то что многим может казаться, что нынешнее правительство ведёт их в пропасть.

 

А разве это не так?

 

— Ответ прост: прелесть людская заключается в том, что они… мы все в душе — рабы. Пресмыкающиеся перед высшими, хотящие, чтобы за нас решали другие. Но основное стремление раба — встать повыше, возвыситься над другими невольниками, властвовать над судьбами. Так было всегда. К примеру, вертикали работают именно по этому признаку. В своё время нам долго пришлось думать над тем, как стабилизировать ситуацию. В те времена стоял голод, шли локальные войны, местечковые драки за управление жизнью и смертью… первые поставки виталиса. Такое продолжалось долго. И только с приходом вертикалей человек позволил надеть на себя смирительную рубашку, смирился и с удовольствием отдался на волю цепей, сковавших ему руки. Ведь, в сущности, свобода — мерзкое понятие. Свободы не существует; мы всегда должны, мы всегда обязаны… Свобода — горный пик, где дует пронизывающий ветер, от которого спирает дыхание, свобода — это бескрайняя равнина одиночества, где каждый сам за себя, но где нет других — они далеко, в своих собственных грёзах. И человек бредёт день ото дня по жесткой земле, стирает в кровь ноги, но продолжает шептать, даже упав лицом вниз, и подтаскивает тело истерзанными руками ближе к своей цели. Цели нет; всё, что есть, — это равнодушные холодные песчинки, взметаемые живым мертвецом. И обломанные ногти, и кровоточащие от земли в них глаза, — всё напрасно. Потому что свобода с давних пор ассоциируется у человека с выбором — с выбором власти, с помощью которой он повлияет на мир. Глупый мираж. Люди ищут рай, не сознавая, что он существовал только в начале времён, когда Адам и Ева не имели собственной воли; когда Господь был их единоличным хозяином, владевшим телами и душами. Вот тогда люди были счастливы. В золотой клетке. Вот в чём состоял гений Бога — он даровал людям счастье посредством цепей; и только первородный грех сбросил их. Но альтернативы нет, ибо бородатый дурак не предусмотрел, что дух свободы, принявший облик змея, обманет его. И по сей день люди мечутся, выбирая между неволей и фантазией, обретшей иллюзорную плоть, чтобы посмеяться над их мучениями.

 

Чарльз говорил убеждённо, страстно: я впервые видел его таким. Он нёс чушь, рассуждал, окутанный дымом стухшей философии; но хуже всего то, что он позволил вырваться своему безумию. Парламент наверняка заражён им, и все они сошли с ума от старости и вседозволенности. И это было страшно, потому что у них хватило сил на то, чтобы оживить бледную тень, приспособить к реальности, руководствуясь нелепыми идеалами, превратить в рабов всё население Земли, хуже того — в добровольных рабов, в радующихся рабов, в преклонённых рабов.

 

— Конечно, у нас не было цели сделать всё так, как в райских кущах. Народу было побольше, но вышло и без того неплохо. И вот — каждый, буквально каждый, самодовольно надуваясь от распирающей его уникальности, прыгал в вертикали, с лёгкостью отвергая старые притязания и заменяя их на получение власти над другими.

 

Льюис остановился, закрыл глаза и продолжал уже так:

 

— Потом случилось много чего. Но с течением времени мы стали замечать, что становится всё больше отщепенцев, тоскующих о потерянном. Казалось бы, новое поколение должно бы привыкнуть к подобному раскладу, но даже среди молодёжи имелось немало бунтарей. В основном среди писателей, поэтов, художников — тех, для кого вертикали звучали пустым звуком. План Парламента находился под угрозой провала: ренегаты соблазняли других, а те — послушное стадо, палка о двух концах, — слушали и внимали. И тогда один из нас выступил с речью, в которой говорилось, что человек не может вечно обманывать себя. Если мы не хотим повторения — изгнания из райского сада, — нам следовало дать землянам цель. Ни деньги, ни власть, ни удовольствия не подходили — это волновало тела, а болезнь постигла умы. Тогда мы поняли: пусть это будет некая возвышенная идея. Нечто такое, что не стыдно показать другим, хвалясь патриотизмом, но между тем и искренние чувства тоже необходимы.

 

Толстяк замолчал.

 

— «Рассвет»?

 

— Да. Звездолёт строился медленно, и внимания на него никто особо не обращал. С поколением взрослых провернуть трюк не удалось, но дети удивительно хорошо поддаются тренировкам. Достаточно ввести кое-какие обучающие игры и давать прослушивать во время полуденного сна записи, тихо шепчущие всё, что нужно. И расчёт на то, что рано или поздно старички вымрут, а их места заменят правильно воспитанные люди, оправдал себя. Да, не полностью. До сих пор есть много таких, кто в душе ненавидит Парламент, затаился на дне общества, но готов прыгнуть ядовитой змеёй, едва только правительство даст слабину. Если кто и мог совершить такое преступление, то только они. Молодые, особенно из богемы, тоже после пары сотен лет начинают задумываться, как то, что вертится в их головах, соотносится с реальностью, почему имеется гигантское противоречие между увиденным и сказанным. Но они пассивны; по большей части впадают в депрессию, кончают жизнь самоубийством и представляют собой отработанный материал — так, мусор. Их много было и много будет. Так что не стоит искать среди тех, кому меньше трёхсот.

Назойливый барабан стучал в голове; от этого звука холодило кровь, конечности онемели, а сердце словно замерло. Я не мог шевелиться. Все мои метания, противоречия, все мои мысли — либо не мои, либо предсказаны задолго до моего появления на свет и отброшены, как бесполезная шелуха. Миллиарды верящих в завоевание человечеством космоса отмечены специальными бирками, занесены каталог и пронумерованы. Каждый шаг согласовывается с голосом в сознании, который покровительственно шепчет, когда можно пошалить, а когда стоит придержать желания в узде. Мы пойманы в ловушку, устроенную людьми, искренне считающими, что для нашего же блага лучше быть в рабстве; хуже того, их слова подтверждаются: за редким исключением человек счастлив. У него есть кров над головой, занятие и возможность возвышения, присутствует даже цветастая обёртка надежды. Во мне нет своего.

 

Кажется, я что-то лихорадочно шептал. Воздух в ячейке сгустился, было трудно дышать. Предметы на мгновение задрожали, приобрели размытые очертания, будто вся Вселенная готовилась рассыпаться в мелкое крошево и так уйти в бездну.

 

Меня отрезвил взгляд Чарльза — довольный, слегка подёрнутый истомой. Толстяк знал, что так будет. Он развлекался. А правда ли то, что он рассказал мне? Почему я уверен, что Льюис не придумал всё это? Его любимое развлечение — бросить подопечного в льдистую бурю сомнений и глядеть, как та разрывает сознание несчастного на тысячи кусочков. Начальник был стар. Он успел дойти в поисках удовольствий до грани, резко пересечь её, а позже вернуться, не найдя там ничего стоящего.

 

Если нам внушали, что «Рассвет» изменит нашу жизнь, то где гарантии того, что Парламент не подстраховался, заодно запрограммировав людей на послушание? Где гарантии, что во мне, в моём подсознании не сидит жучок? Он может источить его червоточинами, затихнуть на время, а затем выползти в самый неподходящий момент и перехватить контроль, стирая мою личность и заменяя её на ту, что более подходит планам правительства. Я не могу доверять себе.

 

— Думай, Стивен. Думай хорошенько о том, что я сказал тебе. Я абсолютно уверен, что ты в состоянии сделать из нашего разговора выводы. Посмотрим, куда они заведут тебя. — Чарльз стремительно превращался в добропорядочного начальника; из его голоса исчезла горячность и пыл фанатика. Он взглянул на свои часы,

притворно охнул:

 

— Поглядите-ка, сколько времени. Я очень запоздал, пора поторопиться. До встречи, Уотсон.

 

— Сэр… пока вы не ушли… я хотел задать вам один вопрос.

 

— Да-да? — Оживился он.

 

Я медленно проговорил:

 

— Перемещение. Я вас не заметил, пока вы не подали голос. Насколько мне известно, раньше частично переместившиеся никогда не становились невидимыми. Новая разработка?

 

Толстяк расплылся в широкой улыбке и не ответил. Я ждал, пока он не скажет что-нибудь, но через пару секунд меня ошарашило: Льюис медленно таял в воздухе. Ног уже не существовало, равно как и половины туловища. Последней исчезла голова с приклеенной к ней ухмылкой. Этот жест напомнил мне нечто, но, сколько я не старался вспомнить, ничего не выходило. Заключительная издёвка: несомненно, обычные транспортёры не способны на придание невидимости, да и возвращение осуществляется мгновенно. Чарльз в очередной раз показал мне, сколь многого я не знаю о секретах Объединённой земли.

 

Я достал сигарету, но при взгляде на неё меня замутило. Убрав пачку обратно в карман, я пошёл готовиться ко сну. Но даже лёжа под тёплым и невесомым одеялом, я никак не мог выкинуть из головы картинку с чёрным, влажно поблёскивающим жуком, живущим в мозгу каждого и дёргающим за волокна нервов всякий раз, когда паразиту приспичит порулить человеком. Солгал ли Льюис, когда говорил о подобном контроле? Он был великолепнейшим интриганом, без малейшей фальши рассуждающим о красивых и не очень словах, но где в его речи крылась истина? Единственное, что смутило: он говорил слишком прямолинейно, слишком понятно, как будто боялся, что до меня не дойдёт. Толстяк вначале нервничал, потом вдруг стал исступлённо выкладывать тайны Парламента, словно те ничего не стоили. Зачем ему врать? Зачем говорить правду? Чтобы вывести из себя. Он наслаждался неуверенностью других; должно быть, только это ещё радовало его воспалённое сознание.

Разболелась голова. Я понял, что не усну, если не приму снотворное. От него снились кошмары, но это было лучше, чем бессмысленные терзания, лишающие сил и ошмётков энергии. Кислая горечь от таблетки растеклась по горлу, и на глаза тут же упала тёмная штора. Я едва успел лечь на постель, прежде чем иссечённый древностью Морфей пришёл за мной, чтобы отвести в развалины своего царства.

 

 

 

 

И, наверное, на этот год я норму выполнил. На будущий год мне остаётся непотребство сверху, начатые было "Отражения" и упоротость про единорога. Что-то из этого получит развитие. А может, займусь чем-то новеньким. В любом случае, спасибо, что читали.

 

 

Конец Спокойствию Нирна, или Поиск Единорога.

 

 

Введение, будни библиотекаря и нежданные визитёры

 

 

 

Пыли было много. Она заставила меня хорошенько прочихаться, пока я водил мокрой тряпкой по длинной пустующей полке стеллажа. Книги, которые я для этого дела свалил в кучу, осуждающе взирали на меня своими потёртыми обложками. Я уже извинялся перед ними, но надменность не позволила им сдаться так быстро. Даже уговоры не помогали: книги — штуки упрямые. Возможно, это связано с тем, что их характеры навеки пропечатаны на их страницах. Я чувствовал, что мне предстоит хорошенькая взбучка, когда я соберусь поставить книги на место. Как минимум, они выпадут у меня из рук пару раз, а может, ещё и по ногам пройдутся. Я предпринял последнюю попытку договориться по-хорошему.

 

— Вы же понимаете, что это для вашего же блага? Кому охота лежать в грязи? Готов поспорить, не вам.

 

Книги не отвечали. Они не желали слушать библиотекаря, самовольно решившего положить их на пол. Будь я осведомлён о последствиях, я бы принёс им стул и поеденный молью пледик. Книги не любят сырости.

 

— Не хотите, так не разговаривайте! Самодовольные, написанные дураками брошюрки. Я к ним со всей душой, а они… — бормотал я, тем не менее, косясь в сторону книг. Те не подавали виду, что заметили мои выпады. Ну и отлично.

 

Старинное здание Главной и Единственной Библиотеки Виндхельма жило своей малозаметной для всех непосвящённых жизнью. Я следил за порядком и иногда, когда книгам хотелось внимания, читал их. Порой выбирался в город, чтобы закупиться едой. Собственно, больше ничего не происходило: норды не слишком-то уважали книги, а те платили им той же монетой. Последний раз ко мне заходили, чтобы воспользоваться туалетом, и это было… Дай Талос памяти… Года два назад. С тех пор сюда никто не наведывался.

 

Я осознавал, что ко мне относятся как к чудаку. На рынке меня подкармливали и даже прилюдно жалели: мол, какой парень, а живёт в окружении плесневелых книжонок, которые давно пора бы сжечь. На эти разговоры я только качал головой и ничего не отвечал, усиливая впечатления окружающих. Пусть думают, что хотят, лишь бы давали поесть.

 

Тряпка окончательно почернела, и я окунул её в ведро, смывая грязь. Выжал, прошёлся ещё раз по полке. Чисто. Теперь нужно подождать, пока та высохнет, а потом можно поставить книги на место. Я содрогнулся, представив себе этот процесс. Мои ноги слегка задрожали, когда призрак «Всенирновой Энциклопедии Атронахов» скользнул по голеням, обрушившись всей своей пятисотстраничной массой на мизинец. Я был до зелёных скампов уверен, что тому не выйти из этой переделки, не пострадав.

 

Звякнувший у двери колокольчик пробудил меня от раздумий. Кто-то вошёл в библиотеку. Может быть, то был Читатель. Он мог попросить дать ему почитать что-то. Этим ведь и занимаются Читатели, верно? У меня ещё не было Читателей, да и откуда им взяться в городе, наполненном нордами, которым только и надо, что помахать топорами?! Невежественные дикари.

 

Я бросил тряпку, и та упала прямо на «Струну Сердца» Винеста Златокудрого. Я скинул кусочек ткани, нетерпеливо извинился перед книгой и помчался из глубин библиотеки к ворвавшемуся в глубину ветхого здания свету — открытой двери. Если я не успею, Читатель уйдёт. Тогда мне надо будет закрыть дверь, потому что я не без оснований предполагал, что библиотека готова развалиться в любую минуту — настолько стара она была, — и свет Магнуса может оказаться роковым пёрышком, сломавшим спину верблюду. Я мчался меж полками, едва успевая их огибать; пару раз чуть не сшиб свечи на треножниках, почти устроив пожар. К счастью, я вовремя избегал препятствий и успел предстать перед Читателем как раз в тот момент, когда он, недоумённо пожав плечами, собрался выйти из помещения.

 

— Уом шо-нбудь нжна? — Я сбил дыхание и потому говорил невнятно. В последний момент я хотел притормозить и выйти к Читателю степенно и важно, как библиотекари из других городов, но вид выходящего посетителя ввёл меня в подобие транса.

 

— А, что, простите?

 

— Вам что-нибудь нужно? — Отдышавшись, повторил я, заодно осмотрев вошедшего. Тот не тянул на Читателя. Длинные волосы, чёрный плащ, наверняка развевающийся на холодном северном ветру (выглядит стильно, пока не запутаешься в нём, разбираясь с парочкой разбойников. После такого выжившие обычно отказывались от длиннополых плащей, десятков кинжалов, развешенных на поясе и жутко мешавших движению, и выражения лица «Я-Тут-Самый-Главный»). Лицо у него было молодое, брови густые, а нос слегка подрагивал, словно мужчина — посетитель был мужчиной — постоянно принюхивался. Я глуповато хихикнул: возможный Читатель слегка напоминал крысу. В общем и целом, такому больше пристало кутить в трактирах, лапая служанок, нежели ходить по библиотекам.

 

Он чихнул, раздражённо зашмыгал и сказал:

 

— Ну и пылища здесь!

 

— Да, — подтвердил я.

 

— Ты ведь здешний библиотекарь? — Продолжил Читатель, резко сменив тему. Я задумался:

 

— Ну, строго говоря, не совсем. Город платит мне как… э-э-э… сейчас вспомню… Хранителю дома, Где Есть Бумага На Случай Лютой Зимы. Норды не любят читать, так что я тут кто-то вроде парня, заведующего растопкой. Вся фишка в том, что для этих северян признание тяжелой зимы является позором, поэтому они скорее замёрзнут насмерть, чем объявят её Лютой.

 

— Ясно, — почесал он затылок.

 

— Правда? Мне в своё время это показалось очень нелепым. Но кто я такой, чтобы осуждать вековые традиции?

 

— Да-а. Так вот… — мой собеседник явно не хотел прочесть книгу, так что я начинал подумывать, как избавиться от него.

 

— Меня зовут Сабинус. — Сказал он.

 

— Так ты имперец? А меня Элберт. Легко догадаться, я из Хай Рока. Только вот живу в Скайриме. Так что ты хотел?

 

Сабинус выглядел озадаченным.

 

— Легко догадаться? Да, конечно… И… я хотел… Точно. Скажи-ка, ты доволен своей жизнью настолько, что ничего не хочешь изменить?

 

Я почуял подвох и стал припоминать, в каких случаях говорят подобное.

 

— Сектами не интересуюсь, в пирамиды не вступаю, — наконец нашёлся я.

 

Сабинус вытаращил глаза:

 

— Какие ещё пирамиды?!

 

— Финансовые. Но я и обычные не привечаю. Пыльно, холодно и много мертвецов.

 

— То есть почти как здесь.

 

Я огляделся. В библиотеке и впрямь сыро, темно и холодно. А уж пыли столько, что если бы её кто-нибудь купил, то я бы стал миллионером и разъезжал по городам на крашеном под золото жеребце. От краски у того зачесалось бы тело, и он скинул бы меня прямо на каменную мостовую, и не факт, что я бы остался с целой спиной. Бедные богачи, столько рисков ради такой глупой затеи!

 

— Но здесь нет трупов, — осторожно возразил я, начиная сомневаться в собственных словах. А уж когда в них сомневаешься, пиши пропало! Тебя уговорят на что угодно. Даже на приворотную мазь для вурдалаков и танец в бочке с дохлыми лягушками при свете Мессера.

 

— Элберт, да ты сам как мёртвый! Живёшь в доме-развалюхе, никогда почти не выходишь — вон, какая бледная кожа, — да про пирамиды болтаешь. Так и сойти с ума недолго. — Посетитель подозрительно прищурился. — Или ты… уже?

 

Я прикинул. Вроде бы по ночам не брожу неприкаянным духом, детей не пугаю, кошками не кидаюсь. Однако же есть немало людей, кто назвал бы меня психом.

 

— Я разговариваю с книгами. Ещё не совсем безнадёжно?

 

Сабинус махнул рукой.

 

— Э, батенька, да вы уже на пути! У меня дядя был, так же болтал, правда, не с книгами, а с камнями. А потом стал метать их в прохожих. Пришлось его… того.

 

— Убить? — Со страхом спросил я.

 

— Ты что! Напоить. У него вся дурь из головы и выветрилась. Конечно, он продолжал таскать в кармане камешек-другой, но больше не чудил.

 

Наш диалог зашёл в тупик, и я решил его расшевелить.

 

— Так что тебе надо?

 

Его ответ меня поразил:

 

— Тебя.

 

— За каким скампом, позволь поинтересоваться?

 

— Ну… я набираю группу на одно предприятие и решил, что ты можешь подойти.

 

Я понял, что сейчас начнётся часть про подвиг. Когда набирают команду, дело пахнет Приключением. Я мало что знал о Приключениях: только то, что в них участвуют безумцы, а зарплаты не никто выдавать не спешит. Не удивительно, что Сабинус выбрал меня; я сумасшедший, как кролик по весне. Вся суть Приключений в том, что у тебя есть команда друзей, которые изначально не друзья, но становятся таковыми за время странствий. Ещё авантюристы бродят по свету спасают несчастных, карают счастливых и, в целом, весело проводят время, пока не нарываются на сильного босса или отряд стражи, которому не по душе воровство куриц. Сказать по правде, не уверен, что кража куриц так необходима, но у меня есть справочник по Приключениям, и свериться с ним — дело пары минут.

 

— Предприятие?

 

— Поиск единорога.

 

Я принял отрешенную позу. В моей библиотеке не было ни слова о единорогах, разве что короткая сноска в «Мифических Существах», что эти однорогие лошади давно вымерли. Безнадёжное начинание. Поэтому идеально подходит для Приключения. Вот только нужно ли это мне? Здесь мой дом, а этого парня я вообще вижу впервые. Наверное, будь я чуть умнее, я бы вообще не стал раздумывать над такими вопросами, но я-то жил в библиотеке. Это накладывает свой отпечаток на человека, знаете ли. Как мне кажется, большое скопление книг с лёгкостью может высосать из любого весь его разум.

 

— Два вопроса. Первый — зачем тебе единорог. Второй — при чём тут я.

 

— Ну, на них никто не охотится. Так что если его поймать и показать учёным, то они отвалят кучу денег. Но я не этого хочу. Просто мой дед как-то видел одного и завещал своему сыну, чтобы тот нашёл единорога. Папаня был крутого нрава и послал старика, тогда он обратился ко мне. Я согласился. К тому же единороги приносят удачу. Да и прокатиться на таком было бы здорово. И наши имена восславят в веках, — на всякий случай прибавил он. Будто бы меня это интересовало.

 

— На них не охотятся, потому что их не существует. Да и… твой дедушка, случаем, камни не привечал?

 

— Нет, — сказал Сабинус. — Он был трезвенником и самым нормальным человеком на Нирне. Поэтому я ему верю. А что касается тебя… для нормальной группы нужен вор, воин, маг и священник. Я неплохо управляюсь с замками, ты колдун. Остаются только воин и храмовник, иначе ничего не выйдет.

 

— Но я не маг, — заметил я после паузы.

 

— Тогда что ты делаешь в библиотеке?! Ими заправляют либо маги, либо чудики! Оу…

 

— Ага, — сказал я.

 

Мой собеседник скривился, но его лицо быстро просветлело.

 

— Если у тебя есть свитки с заклинаниями (Есть, — подтвердил я), то ты вполне сойдёшь за мага.

 

— Я подумаю. Кстати, за признание о навыках взломщика тебе светит лет десять на рудниках.

 

— Но тут никого, кроме нас, не было, — произнёс Сабинус. — А ты вряд ли выдашь меня.

 

На этих словах он напрягся. Я успокаивающе замотал головой.

 

— Я нет, но вот книги могут и учудить что-нибудь этакое. Никогда не знаешь, что придёт им на ум.

 

Сабинус долго глядел на меня.

 

— Знаешь, — проговорил он наконец. — Я не ошибся в тебе.

 

— Я ещё не согласился.

 

— Неважно. Дам тебе подумать, пожалуй. Найдёшь меня в таверне «Огонь и Очаг», если захочешь что-то сказать.

 

На этих словах он развернулся и вышёл из библиотеки. Я как-то и не обратил внимания, что всё это время дверь была открыта. Никто не заглянул. Похоже, я забыл спросить его, почему именно я являюсь наиболее подходящим кандидатом для его Приключения. Может, я наследник какого-нибудь престола? Но, вероятнее, ни один из тех, кто мнит себя магом, даже слушать не стал бы Сабинуса, ибо их бесценное время не должны отнимать жалкие идиоты с абсурдными идейками. В чём-то я был согласен с гипотетическими волшебниками, потому что Приключение должно содержать цель, отличную от "я хочу единорога, потому что мне сказал дед". С другой стороны, чем данная задача отличается, скажем, от "я достоин владеть артефактом, дарующим божественную мощь"? Да ничем. Тем более на единороге можно покататься, а на артефакте — нет. Ещё артефакты нельзя покормить сахаром; в этом плане они предпочитают души невинно убиённых, а связываться с невинно убиёнными себе дороже — после смерти они превращаются в сущих страхолюдин. Я вздохнул:

 

— Единороги, значит… Вечно кто-то блуждает в сумерках своего разума, а отдуваться приходится нормальным людям.

 

Выдав такую красивую мысль, я порадовался за себя и отправился выставлять книги на полку. Та давно высохла. Едва я взял «Всенирновую Энциклопедию», она выскользнула из рук и упала мне на ногу — прямо на мизинец.

 

— Проклятые мстительные брошюрки, — выругался я, растирая повреждённую часть тела. Потом с тихим ужасом посмотрел на другие книги. Справочники, энциклопедии, словари и учебники магии ждали своей очереди. Затаившись, они неотрывно наблюдали за мной, ехидно шелестели страницами и, несомненно, радовались в глубинах своей бумажной сущности. Следующие полчаса меня ожидал сущий Обливион.

Изменено 29 декабря, 2013 пользователем Foxundor

[Foxundor]

Уговоры, хитрые планы и искусство езды на лошадях

 

Естественно, я не пошёл в таверну. Делать мне больше нечего, как потворствовать идиотам в их начинаниях? Я остался в библиотеке, залечивал ногу (четыре многостраничных тома на один мизинец — это жутко больно) и наводил порядок на стеллажах. За несколько дней до встречи с Сабинусом я нашёл один прелюбопытнейший стенд, где лежало несколько книг, покрытых, должно быть, вековой паутиной. В одной из них я не без удивления узнал «Наилучший и Прекраснейший Справочник по Всевозможным Приключениям», написанный Велоном Хвастливым. Опытный путешественник и хитрейший авантюрист, Велон был о себе весьма высокого мнения и стремился убедить окружающих в том, что он — лучший во всём. Велон даже странствовал только для того, чтобы как можно больше существ узнало о нём, повсюду распространял своеобразный культ имени себя и написал книгу, которая являлась наполовину автобиографией, а наполовину — руководством начинающим приключенцам. К слову, кончил Хвастливый не слишком-то хорошо — его съели людоеды из затерянного где-то в топях Аргонии племени, слыхом не слыхивавшие о его подвигах, зато на личном примере убедившиеся во вкусе мяса знаменитого ходока.

 

Когда я увидал, что вытащил на свет Магнуса (образное выражение, разумеется. Я был уверен, что, стоит мне вынести книгу на свет божий, та рассыплется прахом подобно истощённому вампиру), то на миг опешил. Казалось, судьба и провидение выстроились по струнке, чтобы собственнознаково вручить мне сей дар. Книга была потрёпанная, её кожаная обложка изрядно истёрлась, а золотое сечение на ней исчезло за многие годы, и теперь лишь буква «П» ютилась одиноко на переплёте, видимая в тусклом свете висевшей на стене лампы. К счастью, титульная страница была в порядке; так я и узнал справочник. Вообще, о нём ходили противоречивые слухи; кто-то слёзно благодарил труд Велона, говоря, что не прожил бы и часа без его подсказок. Другие от всей души желали остаткам Хвастливого вертеться в гнилостной земле Чернотопья, пугая умы недалёких аргониан. Согласитесь, очень неоднозначная книга.

 

«Справочник» лежал в руке, как пригревшийся котёнок. Отчего-то я сразу понял, что это оригинал, которому передалась непоседливость создателя и который теперь желает снова отправиться в путь. Оставалось только надеяться, что книга не получила от писателя ещё и фантастическую надменность.

Я положил труд жизни Велона на прикроватный столик. Всякий раз, когда я просыпался, первым делом я видел именно справочник. Впрочем, это не пробуждало в моей душе ни малейшего отклика. Так я и жил ещё дня четыре, пока ко мне снова не наведались.

 

Я смахивал пыль с полки, посвящённой книгам, описывающим способы получения магических эманаций из драконьего дерьма, когда парадная и единственная дверь в мою библиотеку распахнулась от сильного толчка. Стоит ли упоминать о том, что я в это время находился на вершине высокой лестницы? Воистину, хороший библиотекарь — это отличный акробат и неплохой скалолаз. Я подтвердил этот факт, удержавшись на месте, хотя прохладный каменный пол манил мою тушку вниз, обещая незабываемый поцелуй.

 

— Элберт, во имя шигоратовой бабушки! Почему ты не пришёл?! — Раздражённый крик Сабинуса изрядно действовал мне на нервы, расшатанные пребыванием на высоте. Поэтому мой ответ не отличался куртуазным изяществом, которому я научился из одного романа, посвящённого Прекрасной Даме.

 

— Драл я твои пятки, придурочный сын припадочной ослицы и пьяного до скампов даэдра! Я же чуть не грохнулся, ты, порождение двух умственно отсталых троллей! — Выдав эту гневную тираду, я стал спускаться. Достигнув земли, я ощутил, как улетучившаяся наверху уверенность возвращается ко мне. Взглянув на руки, я отметил, что они дрожали. Всё-таки я испугался.

 

Сабинус стоял с открытым ртом, уставившись на меня с таким видом, будто бы увидел призрака. Потом забавно, как вытащенная на берег рыбёшка, принялся шлёпать губами. Произнёс наконец, оправившись от шока:

 

— Эт ты откуда такому научился?!

 

— Школа жизни, — сказал я. На самом деле, ругательства я почерпнул из другого романа, в котором Прекрасная Дама попала в руки злых и очень озабоченных моряков. Многие эпизоды, продемонстрированные там, в свой время весьма поразили мой тогда тринадцатилетний ум. Хотя кончилось всё хорошо: Прекрасная Дама вышла замуж за капитана, и жили они долго и счастливо. Прощальная постельная сцена была описана с особым смаком.

 

— И когда успел… Так это я о чём? Ты не заходил, и я подумал, что нужно проведать тебя. Узнать, согласишься ли ты…

 

— Нет.

 

— Ну почему же? — Парень выглядел таким расстроенным, что я решил разъяснить своё решение.

 

— Понимаешь, я живу тут уже двадцать второй год. Меня не достают. Я хорошо питаюсь, занимаюсь любимым делом и неплохо развлекаюсь, читая книги. Зачем мне твоё Приключение? Оно только твоё.

 

— А как же дух странствий? Неужто он не посещал тебя, не заставлял мечтать о чём-то далёком?

 

— Единственный дух, который меня навещает, — это пыль. Да и к чему путешествия, если можно прочесть обо всём интересном? Извини, но я отказываюсь. — Я отвернулся от Сабинуса и взялся за лестницу. Надо подняться наверх и закончить с уборкой.

 

Раздавшийся вопрос заставил меня замереть. Он был хорош, это вопрос; залез в моё ухо и поселился в голове, вкрадчивым шепотом подтачивая волю:

 

— Разве ты никогда не хотел написать свою книгу? Признай, красиво пишут о чём-то, что испытали сами. Сидя здесь, ты не сможешь создать что-то действительно гениальное.

 

Отвратительно правдивое замечание. И впрямь, кто не желал бы погладить корешок собственноручно написанного тома? Чужие книги тоже бывают замечательны, но тебе никогда не избавиться от ощущения инородности, отторжения. «Не твоё» — вот что звучит в шелесте их страниц. Своя книга не будет вредничать, не будет падать всем своим весом на ногу; она поддержит в трудную минуту, покажет, что ты способен на что-то, не даст в обиду. И я прекрасно осознавал, в чём заключается разница между книгой, созданной из собственных эмоций, переживаний и мыслей, от пресной компиляции других творений. Нет, до компиляции, этого пошлого подобия творчества, я не опущусь! Но смогу ли я… Хочу ли я? Да! Значит, нужно где-то побывать. Что-то узнать, заработать опыт. А потом уже и определиться, о чём писать. Получается, я должен принять предложение этого пройдохи? На кого я оставлю библиотеку? Как проживут без меня подопечные?

 

Вопросы теснились в сознании, из-за чего оно вспухло, как тесто в кадушке. Я заработал честную головную боль, вне всяких сомнений. В поисках ответов я огляделся по сторонам, и мне послышалось воодушевляющее шуршание тысяч страниц; книги поддерживали меня. Они обойдутся без моей помощи некоторое время.

 

— Ну, раз они не против…

 

— Кто это — они? — Удивлённо поинтересовался Сабинус.

 

— Книги. Эх, а я ведь как раз собрался провести инвентаризацию… Ну ладно. Считай, что убедил меня.

 

Я поймал озадаченный взгляд будущего предводителя группы, идущей навстречу Приключениям. Должно быть, он думает, что я сошёл с ума. Как много теряют люди, отказываясь от вовлечения в бумажный мир!

 

— Тем не менее, нам всё ещё нужны священник и воин для хорошей группы, — сказав это, я осознал, что окончательно смирился с собственным решением. Такое бывает: мучаешься-мучаешься, напряженно размышляешь, а стоит сделать выбор, так — бац — решение перестаёт давить на голову, отцепляется и живёт собственной жизнью, паря где-то в вышине. И ты ничего с ним не поделаешь. Остаётся только расхлёбывать последствия, приятные или не очень — уже не важно.

 

— Я нашёл нам воина. А вот с храмовником посложнее будет. То есть я, конечно, отыскал согласного, но он… как бы выразиться попроще… за решёткой. Нет, он не сделал ничего особо плохого, — поспешил добавить Сабинус, глядя на моё медленно вытягивающееся лицо. — У каждого есть грешки, верное? Он просто платит за них. Но нам надо сделать так, чтобы заплатил он их сегодня ночью, и заплатил до конца.

 

— Мы должны будем выкрасть его? — Я не верил своим ушам. Приключение только началось, но до криминала мы дойти успели.

 

— Ну, можно и так сказать. Скорее, спасти от произвола властей.

 

— Звучит не слишком-то убедительно.

 

— А я что, на вступительных экзаменах в Винтерхолльский университет? Убедительно, не убедительно… — Сабинус быстро привык к роли лидера, и повелительные интонации в его голосе не отметил бы только глухой. — Сегодня ночью мы идём спасать нашего друга. Подготовься, собери всё необходимое в поездке, запечатай библиотеку — после посещения тюрьмы нам придётся сваливать из этого танства.

 

— Я его даже не знаю. В смысле, это понятно, но каким образом я являюсь другом человеку, которого в глаза не видел?

 

— Не придирайся к словам, Элберт. Какой же ты зануда… — С горестным вздохом заключил Сабинус и уселся на пошатывающийся стул, который я использовал как временную подставку для книг. Он был старше меня, и потому я всегда относился с почтением к сему предмету интерьера. Прежде чем сесть, спрашивал: «Не возразит ли господин стул, ежели я примощусь на его краешке?». Это был гарант того, что стул не сломается. Сабинус отверг установленные мной традиции, хотя и сделал это по незнанию, — и потому поплатился: стул, гордо скрипнув напоследок, подогнул под себя все три с половиной ножки и обвалился (иного слова не подберёшь) на пол, увлекая за собой усевшегося на нём имперца. Тот вскочил и покрыл площадной бранью несчастную мебель, меня, библиотеку и почему-то Акатоша. Кажется, Сабинус искреннее верил, что дракон времени обязан прикрывать непоседливого авантюриста круглые сутки.

 

Остаток дня я провёл, прибираясь в библиотеке. Расставил книги по полкам, погасил свет везде, кроме нужных проходов и помещений, собрал сумку со всей необходимым в пути: кучей свитков с заклинаниями, «Справочником» Велона, одеждой, спальным мешком и кое-чем по мелочи. Еда, как я рассчитывал, проблемой не будет: ею займётся воин.

 

На закате мы вышли. Я закрыл библиотеку на ключ. Защёлкивающийся звук замка принёс с собой щемящую горечь, этакий кислый привкус во рту, говорящий, что ты оставляешь позади себя большую часть того, чему посвятил жизнь. На дверь я повесил деревянную табличку с надписью «Ушёл на пять минут. Вернусь скоро». Так как норды всё равно не посещают читальный зал, мой обман продлится довольно долго; может, даже зарплату не перестанут начислять.

 

Наша прогулка закончилась у первого же канализационного люка. Убедившись, что на улице нет стражи, а редкие прохожие заняты исключительно собой, мы нырнули вниз. Хорошо, что я догадался надеть самую рваную одежду, потому что после такого турне от неё точно придётся избавляться. В канализации было темно, сыро и пахло плесенью вперемешку с нечистотами. Попискивание крыс вносило какое-то разнообразие, но, честно признаться, никакого удовольствия от пути по городской клоаке я не получил. Мерзкое занятие.

 

Я потратил свиток Света, и рядом с моим плечом теперь парил белоснежный пульсирующий сгусток, разгоняющий тьму впереди нас и отчасти тьму внутри нас. Одуряющий запах выводил из себя, и я бы давно рассвирепел или запаниковал, не будь поблизости этого комочка яркого дня.

Сабинус знал, куда шёл: он уверенно сворачивал на всех развилках, пропускал подъёмы вверх и в целом производил впечатление человека, знакомого с местными катакомбами.

 

Мы миновали несколько широких резных арок, неизвестно зачем поставленных посреди царства зловония, свернули налево, пройдя мимо груды костей, бывших когда-то целым скелетом. Если бы я порылся в ней, то нашёл бы ухмыляющуюся черепушку. Немного положительных эмоций пошло бы мне на пользу, а кто знает толк в веселье лучше, чем запечатанный вечностью оскал на лике мертвеца? Уж точно не клоуны. Унылые и скучные кривляки даже самих себя не рассмешат, а после одного случая с тортом у меня появилась самая настоящая фобия к разнообразным паяцам.

 

— А тут крокодилы не водятся? — Спросил я.

 

— Что такое крокодилы? — ответил вопросом самозваный проводник, обернувшись и едва не впечатавшись при этом в покрытую махровой плесенью стену.

 

— Э-э-э… Кто-то типа четвероногих аргониан.

 

— Ни один аргонианин в эту помойку не полезет, — с всезнающим видом сказал Сабинус, закончив отряхиваться от налипшей гнили.

 

— Крокодилы не разумны.

 

— Тем более, Элберт, тем более! Только тот, кто имеет наглость звать себя «разумным», погрузится в бочку с дерьмом до самого конца, лишь бы проверить, нет ли на дне мёда.

 

Это было не совсем то, что я ожидал услышать, но пришлось довольствоваться малым. Кроме того, судя по тому, что лидер пока не существующей команды соизволил остановиться рядом с лестницей, ведущей наверх, мы достигли цели. Какой бы грязной в обоих смыслах она ни была.

 

Лестница была металлическая, покрытая слоем склизкого налёта и ржавчины, мгновенно прилипшей к рукам. Она слегка пошатывалась, когда мы двигались по ней, ступеньки-прутья выжидали удобного момента, чтобы предательски спихнуть с себя ногу. Первым шёл Сабинус; где-то на пятом футе он остановился, зашумел чем-то железным. Щелчок, кряхтение имперца, свет, показавшийся после чуть ли не кромешной тьмы подземелий ослепляющим. Огонёк заклятья погас, зад проводника, который я имел честь лицезреть в течение нескольких минут, убрался с дороги, и я выбрался в коридор тюрьмы. Тут было уютнее, что ли; запах пота многих тел смешивался с вонью прелого сена, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось внизу. Я прислонился к сухой — сухой и относительно чистой — стене, и её холод остудил моё тело. В канализации царила жара.

 

— Дальше нужно вести себя тихо, если не хотим оказаться здесь в качестве постоянных обитателей, — прошептал Сабинус. Я согласно кивнул.

 

Прятаться в тенях, когда на каждом повороте горят факелы, — дело безнадёжное, поэтому мы не стали мучиться с этим и пошли без показательных натуг, стараясь, тем не менее, не шаркать или пинать попадавшиеся под ноги крохотные камушки. С этим мы справились на отлично.

 

— Ты знаешь, где его камера?

 

— Да. Я навещал его. Заодно запомнил проходы к нему.

 

— Хм, что-то тут не складывается. Зачем тут проход в канализацию и как ты умудрился запомнить такое количество информации всего за одно посещение?

 

— Никогда не жаловался на память. Для вора она необходима чуть ли не больше, чем умение обращаться с отмычками.

 

— А что с люком?

 

— Откуда я знаю, что он тут делает? Просто есть, и всё. Наверное, архитекторы из нордов никудышные. И вот ещё: подумай, если бы здесь не было этого люка, нам бы пришлось выдумывать способ проникнуть сюда, и не факт, что он сработал бы. — Сказал Сабинус и добавил: — Не забывай, это начало Приключения. Неужели не ясно, что Приключение и логика — вещи несовместимые, как, например, лошадь и высоченная отвесная гора? Лошади на гору не взобраться, как бы она ни старалась.

 

Я счёл за лучшее промолчать.

 

Мы потратили четверть часа на то, чтобы найти камеру священника. Четверть часа, наполненная отдалёнными голосами, хриплым сипением других арестованных, которым те отмечали наш путь. Стражу не позвал никто. Так, перемигивались, просили их выпустить, но больше для порядка. Людям было лень сбегать. На свободе их ждали преступления, которые они ещё успеют совершить, а пока что каторжники отбывали уже привычное наказание. Не стоило сбрасывать со счетов раскаяние, конечно, но бывших проституток я нигде не обнаружил, так что отбросил этот вариант как не имеющий смысла. И впрямь, какое раскаяние без проституток?

 

— Вот он, — пробормотал имперец.

 

— Господа, наконец-то! Я уже совсем заждался, — произнёс худощавый данмер, вынырнувший из сумрака камеры, представлявшей собой этакий каменный мешок без окон, ограниченный прутьями с одной стороны. Дверь тоже была сделана из штырей, разве что замок выделялся с нашей стороны. — Хотя на обед не было сыра, я всё ещё питал определённые надежды на ваш счёт.

 

— Сыр? — Недоверчиво сказал я.

 

— Без сыра нет удачи, открою вам секрет. Но стражники предпочитают скармливать те жалкие кусочки, которые достаются нам, бездомным псам. Такие сердобольные и такие нелепые, почти как заострённые железяки… как их там… Мечи.

 

— Что это с ним?

 

— Точно не уверен, но, по-моему, он рад нас видеть, — процедил сквозь зубы Сабинус, возясь с замком. Сложный попался, видимо.

 

Я вздохнул. Что-то подсказывало мне, что этот жрец не зря сидит здесь.

 

— Как тебя зовут хоть? — Обратился я к нему.

 

— Галмис. А что, вы из налоговой? Если да, то я заплатил положенную пеню ещё в прошлом квартале.

 

— А-а-а-га. Ты ведь священник?

 

— Виновен, мутсэра. Бывший.

 

— Какому богу поклонялся?

 

Галмис нервно хихикнул.

 

— Богу? Нет-нет, не богу. Даэдра. Шигорат, если точнее. Такой дедок с тростью. Мы с ним болтали много, я ему молился, делал, что он говорит. Всё было хорошо, а потом он пришёл и заявил: завязывай, говорит. Я и завязал. Пришёл в город и признался, мол, я даэдрапоклонник и хочу завязать. Мне сначала не поверили, пришлось завязать кролика. Или то был не кролик? Ну, такой, в перьях и квохчет.

 

— Курица?

 

— Нет… Начальник стражи! То есть до знакомства со мной он обходился без перьев, но квохтал ещё так. Кричал, ругался, а потом стал узлом. Нелепая жизнь, если вдуматься.

 

Я повернулся к имперцу. Тот ощупывал замок и вполголоса шептал что-то неприличное — его выдавала интонация.

 

— Он сумасшедший.

 

— Более или менее. Зато жрец. Это покрывает все его недостатки. Лучшей кандидатуры ещё не предлагали.

 

Я пожал плечами.

 

— Надеюсь, он может сдержать себя.

 

— А уж как я на это надеюсь!

 

Наш увлекательный разговор прервал звук быстро приближающихся шагов. Толстый стражник с недельной щетиной на щеках и изумлённым взглядом встал, как вкопанный, едва только увидел нашу компанию. Запинаясь, сказал:

 

— А чой-то вы тута забыли?

 

И я понял, что настал мой звёздный час. Достав из котомки толстенную книгу (тюремщик напрягся, когда я потянулся к сумке), я подошёл к толстяку и произнёс, пустив в ход самые обольстительные интонации:

 

— Господин, у вас не найдётся минутка поговорить о Боге?

 

— Чо-о-о-о? О кком щё бохе?

 

— О Едином, — закатив глаза в религиозном экстазе, я принялся быстро декламировать:

 

— Люди погрязли в грехах, тёмных и отвратительных. Души горели в очагах безверия, грязные языческие оргии заменили послушание и смирение. И тогда ОН спустился на землю, чтобы остановить беззаконие и беспорядки, кровосмесительство и духовное растление. Единый желал умереть, чтобы очистить свой народ от прошлых грехов, дабы тот начал свой новый путь с чистого листа, но ЕМУ не дали покинуть свою паству так быстро. ОН прожил долгую и удачную жизнь с многочисленной роднёй, выпустил множество законов и скончался в возрасте семидесяти шести лет в окружении родни. С тех пор, кстати, число семьдесят шесть является счастливым. Не хотите ли прочитать Кобибве? Это священная книга для каждого истинно верующего.

 

— Що за бредовое название?! Ви кто? Про шо вы талдычете? Нада б пазвать кого… — смущённый стражник распахнул пошире рот, чтобы крикнуть, но я наступил ему на ногу.

 

— Ой! За шо?!

 

— Жаль, конечно… — сказал я, и вся тысячестраничная мощь Кобибве впечаталась в рожу толстяка, отправив того в мир грёз на неопределённый срок. — Но иногда, если тебе наступили на одну ногу, ты просто не можешь подставить вторую. И ещё я запачкал книгу слюнями этого идиота.

Скрежет распахнувшейся двери заглушил мои последние слова. Выскочивший стрелой данмер затараторил:

 

— Идём-идём-идём!

 

— Нужно найти сторожку, где сидел этот хряк, — произнёс Сабинус, убирая в малозаметный на первый взгляд кармашек свои инструменты.

 

— Зачем?

 

— Узнаешь, — улыбнулся он. — А, и ещё. Зачем тебе эта книжонка?

 

— Не книжонка, а священная книга. Будет что почитать в дороге, — ответил я, убирая Кобибве обратно в сумку.

 

На поиски комнатёнки мы потратили ещё полчаса. Нам повезло, что толстяк дежурил один. Видимо, его напарник или напарники сочли своё присутствие не столь необходимым. Спасибо им за это. Я подумал было, что имперцу понадобилось паршивое вино, которым накачивался от скуки стражник, но Сабинус сделал кое-что другое: найдя на стене большой колокольчик, от которого шла куда-то в стену верёвочка, он стукнул по нему. Результат превзошёл наши — по крайней мере, мои — ожидания. Раздался пронизывающий звон, ворвавшийся, казалось, не только в помещение, где стояли мы, но и в каждый закуток тюрьмы. Имперец подал сигнал тревоги.

 

— На кой тебе это понадобилось, дубина ты безмозглая? Кретин, придурок, скампов тупица!

 

— Успокойся, — безумно щурясь, с непередаваемым удовольствием на лице сказал Сабинус. — Как встретишь Приключение, так его и проведёшь. Нам же не нужно сплошное уныние?

 

Обратный путь мы проделали, мчась со всех ног. Готов поклясться, в нас стреляли из луков, чего делать в узких проходах строго не рекомендуется. Я надеялся, что мне показалось, но, когда мы спустились в канализацию, Галмис вытряхнул из робы обломок стрелы. Эти норды — сущие дураки. Поэтому мы и оторвались.

 

— Куда теперь? — Пытаясь отдышаться, осведомился я. Нам следовало поторопиться; рано или поздно стража сообразит, что мы внизу, и последует за нами.

 

— Восточные конюшни. Нас ждёт воин. Его зовут Буграш, он орк.

 

Хоть кто-то нормальный. У нас будут лошади. Я с сожалением подумал, что теперь-то не видать мне зарплаты. Поднятая шумиха не оставляет иного выбора для ярла, кроме как начать расследование, а это означает, что отсутствие скромного библиотекаря и побег из тюрьмы свяжут на раз-два. Обидно.

 

Путь по катакомбам до конюшен не слишком-то отличался от дороги к темнице, разве что прибавились давящее чувство страха и ожидание, что нас вот-вот поймают. Звуков погони, однако, не было. Я думал, что из-за вони у меня заложило уши — защитная реакция мозга, а то в голове остался бы один дурно пахнущий смрад, — но всё оказалось куда лучше. Выбравшись в квартале от цели, мы кое-как перебрались через городскую стену, которую давно следовало укрепить, — камень рассыпался под ногами, а примостившиеся вплотную здания позволили нам пусть и без особой лёгкости, но перелезть и спрыгнуть в ров с прохладной, чуть подгнившей водой. Я порадовался, что сейчас не зима, ведь судороги во всём теле не способствуют дальним заплывам. Удивительно, как мы не свернули шеи или переломали ноги в ночной темноте.

 

Конюшня располагалась севернее, но к ней мы не отправились. Сабинус повёл нашу компанию к высокому холму справа. Я оглянулся: из глубины Виндхельма вверх вырывался густой столб чёрного дыма, заслоняя звёзды. Снизу его подсвечивала огненная кайма. Ветер донёс до меня аромат гари. Кажется, мы ничего не поджигали…

 

Разгадка не заставила себя ждать. Обойдя холм, мы натолкнулись на орка, очевидно бывшего Буграшем, и четырёх осёдланных лошадей. Запасных не было. Я хотел возмутиться этим фактом, но, присмотревшись внимательнее к орку, оторопел: на вид тому было не меньше ста лет. Казалось, в каждой из его морщин можно было спрятать не только нашу компанию, но вообще половину Скайрима! Ходил Буграш с трудом, опираясь, как на палку, на порыжевший от старости топор, который на вид годился только для колки дров.

 

— Что-то не так? — Спросил он. Его дыхание походило на дуновение времени, таким слабым и противным оно было.

 

Я досадливо отмахнулся и спросил, откуда в городе пожар.

 

— Это я его устроил, ага. Поджёг склад с тканями, ага. Вот переполох будет, ага. Наш уход останется незамеченным. Отвлекающий манёвр, вот как это звал мой учитель, — гордо сказал Бургаш и примолвил: — Ага.

 

Наверное, его учитель жил в Третьей Эпохе.

 

— И почему же ты не попался? Ты не выглядишь орком, способным убежать от сторожа. Да даже от бродячей кошки, честно говоря.

 

— Хех, всё намного проще. Я был тем сторожем. — Воздев палец вверх, изрёк орк, пошатнувшись, ибо ему пришлось оторвать одну руку от топора-костыля.

 

— Ага? — Уточнил я.

 

— Ага.

 

Галмис, в это время умащивающий своё седалище на спине пегой кобылки, решил напомнить о себе:

 

— А что делать с этими штуками? — И показал на поводья. Это единственное, что я узнал из конской амуниции, потому что, к стыду своему, совсем не умел ездить верхом. Его лошадь, к слову, почувствовав свободу, перестала стоять смирно и потихоньку отходила всё дальше.

 

— То есть ты никогда не путешествовал на лошадях? — Спросил Сабинус.

 

Отвечали мы со жрецом хором.

 

— Да.

 

Имперец поглядел на нас, слегка шокированный, и задумался.

 

— У нас нет времени учить вас сейчас, — заговорил он после пары минут. — Грузите ваши пожитки и берите лошадей под узду.

 

— Как грузить и что брать? — Я не слишком-то понимал, что происходит. Галмис же вообще выпал из реальности, сидя на пегой с закрытыми глазами без движений, и его кобылка тихой сапой отдалялась всё дальше. Сабинус, заметив это, с воплем бросился за ней и подвёл неудачливую беглянку к общему "табуну".

 

— Хорошо. Я сделаю всё сам. Смотрите и учитесь, — имперец глубоко задышал. Кажется, ему стоило больших усилий не озвереть.

 

В конце концов, Буграш и Сабинус сделали всю работу. Я боялся, что орк переломится пополам, когда возьмёт мою сумку, но обошлось: он просто согнулся так, будто бы на нём сидела парочка троллей.

 

— Огромное спасибо, — сказал Галмис и лихо вскочил на бедняжку-пегую. — Куда отправляемся?

 

— Ты. Умеешь. Ездить. На. Лошади. — Чуть ли не по буквам произнёс имперец, начиная наливаться красным.

 

— Не совсем. Скорее, позволяю ей везти меня. Но, кажется, это одно и то же для таких, как ты.

 

Только боязнь привлечь внимание остановила Сабинуса от немедленной расправы над хитрецом.

 

— Может быть, ты тоже просто... скрываешь свои таланты, а? — С глубоким вздохом поинтересовался лидер нашей компании, обращаясь ко мне.

 

— Нет. Где я вообще мог научиться этому искусству? Всю жизнь в одной библиотеке. — Я постарался улыбнуться наиболее обескураживающей улыбкой.

 

— А, всё равно тебе придётся сесть на лошадь. Ради одного мы не можем задерживаться. И без того уже...

 

С горем пополам меня посадили-таки в седло. Кое-как разъяснили, что делать. Теперь я прислушивался к своим ощущениям. Мир "за кормой" покачивался, моя вороная с парой белых пятнышек кобылка стояла смирно, но я чувствовал себя невесомым, как пушинка, едва заметно поднимаясь и опускаясь от любого её движения — да даже от дыхания! Боязливо держа в руках поводья, я попробовал рулить, но получалось не очень. Седло было неудобное, и я подумал, что после пары часов езды моя задница будет напоминать огромную стёртую в кровь лепёшку.

 

Я умудрился прослушать вдохновляющую речь Сабинуса. Как-то не подумал, что каждое начинание должно предваряться воодушевляющим обращением. Спохватившись, я насторожил ухо, но имперец уже заканчивал, произнося заключительные слова.

 

— Навстречу единорогу!

 

Все заулюлюкали, но тихонько, чтобы не испугать лошадей или привлечь любопытного прохожего, который заглянет узнать, что за стойбище идиотов орёт под утро. Похоже, Приключение началось.

[Foxundor]

Arbiterium

Предупреждения: своеобразный стиль, большое количество религиозной атрибутики.

 

 

Летний день заключает Город в объятия. Жаркий воздух застывает в нерешительности, раздумывая, стоит ли ему умчаться ветерком или замереть душным океаном. Щебет птиц приветствует проснувшееся солнце, которое щедро одаривает землю своим теплом; золотые копья лучей вспахивают почву наделов, благодарные крестьяне довольно жмурятся и восславляют милостивого Бога.

 

Я иду по мостовой, сандалии пружинят, когда ступают по брусчатке. Она уже нагрелась, и скоро ходить по ней станет неприятно. Удобная туника не стесняет движений, её полы чуть-чуть не достают до идеально подогнанных камней. Тень стелется за мной, бледная и неуверенная. Я останавливаюсь, гляжу на неё и успокаивающе черчу рукой Святой Круг Вечности. Ты в безопасности, говорю я своей тени. Та молчит. Ей плохо в белоснежном лабиринте Города, ведь его дух подавляет любой намёк на тьму.

 

Заставленные цветочными горшками окна домов приветливо смотрят на меня. Прохожие улыбаются, утирают пот со лбов. Упитанный торговец раскладывает свой лоток у переулка, около него стоит скукоженная старушка, несмотря на погоду закутанная в шаль, с платком на голове: ждёт, чтобы купить какую-то утварь.

Выхожу на площадь. Бойкие купцы, расставив прилавки, которые создают запутанную сеть тупичков и тропок, отдыхают за чаем и фруктами — пережидают полуденный зной. Иногда они принимаются беззлобно переругиваться; каждая перепалка рождает взрывы смеха, заставляющие робких покупателей осматриваться в поисках источника звуков. Лавочники видят это, заливаются ещё громче, машут приветственно: подходи, не стесняйся! Тем, кто подходят, вручают пиалу с крепким чёрным чаем и вовлекают в спор. В конечном итоге, люди берут что-нибудь, как бы благодаря за угощение. Хитринка прищура торговцев подчёркивается мелкими морщинами у глаз.

Величественные кроны деревьев, высаженных на специальных пятачках по краям площади, неподвижны; тронешь прохладный даже в самое пекло ствол, сядешь у корней, и клонит в сон, а редкие солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь густоту широких листьев, пляшут у тебя на лице. Кто-то, утомившись, дремлет под сенью величавого платана, не потревоженный базарным гамом.

 

Площадь заканчивается, я сворачиваю на улочку, где высокие, но будто плоские дома пестрят разными оттенками красного. Невольно думается, и как здешние жители берегут зрение?

 

Я оглядываюсь: мой спутник идёт по пятам, подобно безвольной тени. Его всегда бесстрастное лицо лишено возраста. Он словно бы выпадает из времени. Вышитая красным мантия развевается, хоть ветра по-прежнему нет. Телосложение идеальное, кудрявые длинные волосы красиво спадают на изящные плечи. Его шаги не слышны никому; спутник не крадётся, не прилагает ни малейшего усилия, чтобы остаться незамеченным. Тем не менее, на него не обращают внимания. Он замирает, неотрывно глядя на меня. Не моргая, не шевелясь. Даже когда он просто стоит, мантия колышется, и в этом звуке чудится благоговейный шёпот.

 

Я пребываю в сомнениях, о чём сообщаю ему. Молчит. Не желает отвечать. Я отворачиваюсь, застываю и позволяю ворваться внутрь себя величественной атмосфере Города. Спирает дыхание. Иду дальше, выхожу на другую улицу. Там, над приземистыми зданиями, увитыми плющом и украшенными нехитрыми рисунками, высится шпиль Храма. Вид Обители Божьего Дыхания наполняет мысли уверенностью, и я ступаю дальше, двигаясь к своей цели.

 

Префектура Святого Ролэма встречает меня умиротворённой тишиной. Едва слышные разговоры людей в фиолетовых с синим робах замолкают, когда я отворяю массивные ворота. Во взглядах читается жалость, и я понимаю, что они всё знают. Мне стыдно, и я готов рухнуть на колени, молить о снисхождении, ведь я, не оправдав ожиданий, всё-таки стараюсь изо всех сил. Чья-то рука дотрагивается до моего плеча. Я вздрагиваю, разворачиваюсь. Мой спутник качает головой: не время. Убирает ладонь, отходит на пару шагов.

 

Я открываю рот, чтобы спросить, откуда он догадался о моих намерениях, но не произношу ни звука. Он не отлучается от меня ни миг с тех пор, как я окунулся в Божью купель. Я для него — открытая книга.

 

Прохожу мимо покрытых резьбой колонн в цветочный сад с весело журчащим родником, у которого спят крошечные бабочки. При моём приближении они просыпаются, испуганно взметают крылышки, летят врассыпную. Яркий водопад цветов окружает меня, сбивает с толку. Через пару мгновений бабочки уже далеко, сидят на бутонах алых роз и жёлтых озорных одуванчиков: любое Божье создание приветствуется в Городе.

 

Мраморные скульптуры, выполненные с любовью и мастерством истинно верующих, украшают коридор к келье префекта. Они не мешают движению: для каждой выделена специальная ниша, расписанная сценами Учения. Я останавливаюсь у одной: раскаивающийся человек распластан по земле, его лицо дышит ужасом и осознанием того, что натворил. История продолжается в рисунке. Напротив грешника находится ангел с длинным огненным мечом, его поза символизирует бесстрастие наказания. Серафим облачён в сияющий нагрудник. Я невольно гляжу на своего спутника: может быть, здесь он? Или то его родственник? Бывает ли у Божьих посланцев родня?

 

Дверь у префекта старинная, потемневшая от времени. На ней множество царапин, потёртостей и других следов, оставленных, пусть и невольно, частыми гостями. Я стучусь в неё. Из кельи доносится покашливание. Кто-то возится внутри, потом раздаётся слабый голос, позволяющий войти.

 

Сам префект стар: сухонький старичок с венчиком белых волос на голове, морщинами, бороздящими обвисшую кожу тут и там, две борозды на горле, очерчивающие острый кадык. Одет префект в коричневую помятую робу, его руки беспрестанно трясутся. Он спрашивает едва слышно:

 

— Вы знаете, зачем вас вызвали?

 

— Да, — так же тихо отвечаю я. Мучительный стыд вновь вгрызается в мои внутренности, не давая покоя натянутым нервам.

 

— Он упорствует в своей ереси. Я боюсь, что мы можем опоздать. Сегодня утром он сбежал. Куда — неизвестно. Найдите его и попытайтесь вразумить. Он ведь совсем юн. Его испортил дурной пример в семье... Если мы не поможем ему, если вы не поможете ему, молодая душа покинет наш мир и низвергнется в бездну.

Старичок молчит, глядит в узенькое окно — единственный источник света, так как огарки свечей на крепко сбитом столе не зажжены. Из окна видно, как два ребёнка — мальчик и девочка, лет пяти, — резвятся в саду с бабочками. Дети шумят, пугают эфемерных странниц, которые живут в нашем мире лишь сутки, почти ничего не требуют от окружающего их пира жизни и уходят затем на небеса, чтобы возродиться снова и снова...

 

— Я непременно найду его, — говорю я. — Это мой долг.

 

Префект смотрит за спину, его челюсть подрагивает, губы едва шевелятся, словно он шепчется с кем-то в уголке. Он совещается со своим спутником, которого не может видеть никто, кроме него самого, так же, как моего спутника могу видеть только я один. В этом честь и ответственность каждого.

 

— Поторопитесь, — произносит он наконец. — Город велик, а скоро объявят приговор. Верните заблудшую овцу в стадо. Попробуйте начать с его кельи. У вас есть время до заката. И да поможет нам Бог.

 

— И да поможет нам Бог, — эхом откликаюсь я, а в душе моей кричит мальчонка, почему-то десятилетний, лупит маленькими кулачками по стенкам, пытается сказать что-то важное. И от этого по телу разливается слабость, я безвольным мешком сижу на стуле, не в силах сдвинуться с места. В голове, ускоряясь до тошнотворного мелькания, возникают и летят картины из жизни, рассыпаются в безумном мраке, будто какой-то безумец забрался на высокую башню и швыряет во все стороны бесценные холсты, а я мечусь по земле, ловлю их и никак не поймаю; слёзы текут по щекам и спадают вниз хрустальными каплями...

 

Меня приводит в чувство касание спутника. Кое-как успокаиваю дыхание, сердце стучит как бешеное. В глазах префекта чудится понимание. Я прощаюсь со стариком, выхожу из его кельи. Сзади кошкой ступает спутник, безмолвный и холодный. Но сквозь льдистое равнодушие пробивается сочувствие: я ощущаю это, как ощущаю свои пальцы на ногах.

 

— И что теперь? — говорю я.

 

— Проверим кельи и опросим других послушников, — отвечает спутник первый раз за день. Его вкрадчивый голос не низок и не высок, в нём нет особой силы, но отчего-то кажется, будто тело погружается в ванну с горячей водой, расслабляющей и снимающей усталость.

 

Помещения, где живут воспитанники префектуры Святого Ролэма, я нахожу быстро: всё-таки я являюсь наставником этих молодых умов, пусть, как оказалось, и не самым прозорливым или умным.

 

Моё появление замечают. Сразу же собирается стайка подростков. Они хотят поделиться со мной радостями и горестями, открытиями, которые каждый делает в течение юности. Но я серьёзен. Дети видят это и умолкают. Мне нелегко созерцать их увядающее веселье, но я должен заботиться обо всех своих учениках.

 

— Я горд тем, что вы рады моим визитам, — говорю я. — но есть дело, не допускающее отлагательств. Один из вас покинул остальных. Вы знаете, где он может быть?

 

Я не произношу имён, но дети догадываются и так.

 

Переглядываются, молчат. Вперёд выступает юноша семнадцати лет, самый способный в прочтении и толковании Учения, самый быстрый в играх и самый сильный в борьбе на тренировочных матрацах — после ушедшего.

 

— Святой отец, — в его словах слышна неподдельная скорбь. — в последнее время его чело омрачали думы, он стал замкнутым. Потом спорил с преподавателями, перестал общаться с нами. Болезнь ереси добралась до его ума. Я спрашивал его, чем могу помочь ему, надеясь, что он откроет сердце и выплеснет из него сомнения. Но он молчал. В последнее же время он уходил куда-то всё чаще, но всегда возвращался. Я ходил пару раз за ним, незамеченный, будто задумывал что-то недоброе, однако я надеялся, что пойму его. Это давало мне сил и убеждало продолжать следить. Сейчас же от него нет вестей уже второй день, но я думаю, что он в своём любимом месте: в Соборе Апостолов, что примыкает к Храму.

 

Юноша останавливается, с мольбой глядит на меня.

 

— Помогу ему, святой отец. Его ещё можно спасти… А мы скучаем, — вырывается у него. От волнения дитя даже переходит на низкую, не церковную речь.

 

 

Я благодарю подопечных и прошу извинений за то, что не останусь с ними. Меня отпускают.

 

Собор Апостолов встречает нас тишиной. Он находится в центре Города, сейчас самый разгар дня, но тут нет людей. Рядом, на лице, беспечный человеческий поток заполняет собой улицы и площади, здесь же царит пустота. Прохлада окутывает тело, мурашки бегут по коже, едва уловимый поначалу аромат воска усиливается, когда идёшь вглубь. Лепнина на стенах, полустёртые картины и двенадцать алтарей — по числу Великих Апостолов. Алтари богато украшены, золото безразлично отражает свет красочных витражей, где-то в глубине Собора прячется громада органа. Исписанный плафон покрыт хаотичными на первый взгляд рисунками. Стоит лишь присмотреться, и невольная дрожь заставляет отвести взгляд, ибо там изображены сцены Пришествия, Суда и Кары. Крохотные человеческие фигурки вздымают руки, пытаются спастись от того, Кто Видит Всё. И только ничтожная на фоне творящегося сумасшествия группа святых ждёт кротко, склонив головы в молитве.

 

Безмолвие. Оно захватывает душу. Я останавливаюсь, не могу сдвинуться с места. Выполненные до мельчайших деталей скульптуры Апостолов взирают на меня каменными глазами.

 

Холод. Он проникает внутрь. Туника не спасает. Я стою в тени, в проходе у скамей, и земной свет бессилен здесь, в царстве Бога.

 

Безмолвие. Оно въедается под кожу, и я будто бы превращаюсь в статую, подобную тем, что уже обитают в Соборе.

 

Холод. Безмолвие. И неподвижность.

 

Я совсем забываю про спутника, и только его покашливание возвращает меня к жизни. По венам снова течёт кровь, в которой ещё плавают кусочки льда, глаза снова видят, а уши снова слышат. Но тут нечего слушать.

 

Каменные плиты под ногами впитывают звуки, выплёскивают их, когда я шагаю по отполированному бесчисленным количеством ног полу. Отражаясь от стен, любой шорох рассеивается в воздухе. Высокие потолки теряются в полосах света и мрака. Гладкие колонны — столпы мира. Руки немеют от холода и безмолвия, правящих в Соборе.

 

Меня окликают, когда я уже около выхода. Высокий мальчишеский голос, полный злого задора, ломает броню отчуждённого благочестия. Он спрашивает:

 

— Ты пришёл за мной, святой отец? — Низкий диалект режет слух.

 

— Да, дитя, — говорю я. Оборачиваюсь и вижу отрока в робе послушника. Он стоит, насупленный и упрямый.

 

— Время для очередной проповеди, а? Здесь как раз та атмосфера, не думаешь ли?

 

В Соборе жутко; вторгаясь в дом Бога или его прислужников в одиночку, рискуешь остаться там навсегда. Даже во время служб, проводимых тут, стоя в толпе, можно уловить недоброжелательность мёртвых праведников.

 

— Глупо противиться воле Всевышнего. Ты бежишь от других, считаешь, будто можешь и хочешь что-то изменить, но в тебе горит разрушительный огонь бунтарства. И разрушает он только тебя.

 

— Называешь это волей Бога? Стадо болванчиков, пляшущих под указку? Эти… слуги Божьи отняли у нас саму возможность выбора. Грозя наказанием каждый час, каждую минуту своего существования, они говорят нам, какие догмы соблюдать, что делать и как жить. Это хуже, чем рабство, которое было раньше. Мы лжём самим себе, обманываемся собственным благочестием, а в душе лишь боимся, боимся, боимся! Того, что они сочтут наши поступки грешными. И тогда нас отправят в ад. К каждому человеку, свободному изначально, лепят своего надзирателя, тщательно следящего, как бы ты не сказал или сделал что-нибудь не так! Это ты называешь свободной жизнью?

 

Дитя не изменилось, думаю я горько. Оно не понимает.

 

— Вспомни историю, привёдшую к такому положению вещей. Ты знаешь её, и всё же я прочту тебе Краткую Историю Искупления: «Издавна люди были подчинены лишь себе. Вело сие к войнам, смертоубийствам и болезням, кои посылались на Землю в надежде, что род человеческий одумается. Но люди по-прежнему воевали, по-прежнему сын шёл на отца, а брат на брата. Кровопролитные сражения шли каждый час, всё больше народов вовлекалось в огромную воронку греха и падения, что приводило к разложению души: проституция, рабство, убийства ради денег и положения в тогдашнем обществе приветствовались и считались признаком удовлетворения базовых инстинктов. И Бог, глядя с небес на непутёвых сыновей своих, изгнанных из Рая и возводящих теперь Ад, скорбел о том времени, когда человек возводил на престол качества, присущие разумному существу. И так проходили века, люди погружались в пучины разврата и грязи, пока наконец не грянула Война. Война затронула всех и каждого, принесла опустошение во все дома; оскал Тьмы отпечатался в душе человека накрепко. Тогда Господь, не в силах более видеть наше падение, сошёл на землю, исполнив предначертанный Суд. Лишь Апостолы, которые вели праведную жизнь и исполняли священные ритуалы, сумели дать понимание Богу, что человек не безнадёжен, иначе род людской в тот день прервался бы навеки. Небеса были красными от пыли и чёрными от пепла, почва дрожала, а моря и континенты менялись местами. Апостолам оказалось под силу выдержать весь гнев Божий. Однако, когда Бог остановил разрушения, Он увидел, что люди, точно дикие животные, едва выбравшись из трясины Конца Света, принимаются за старое, теряя последние остатки рассудка. И Он осознал, что людям нужны наставники. Всевышний собрал Апостолов и объявил, что теперь каждый должен проходить ритуал Божьей купели, который ограничит проявления зверя в душе человека. А в качестве залога Он оставил Своё дыхание на месте, где теперь возведён Храм. И только после того как все люди прошли ритуал, Господь счёл возможным вернуться обратно на небеса».

 

Я останавливаюсь, пытаюсь отдышаться.

 

— Тот, кто проходит ритуал купели, получает спутника, остающегося вместе с человеком на всю жизнь. Спутник следит за поведением подопечного, а если видит, что его душа окутывается Тьмой, то убивает грешника. Это не вопрос свободы, сын мой. Это вопрос человеческого самоконтроля.

 

Юноша не кажется впечатлённым.

 

— Они хотят от нас покорности. Но если бы у нас имелся выбор, то стали бы мы такими? Возводили бы нашим поработителям церкви, молились бы существу, которое готово было без колебаний уничтожить миллионы?

 

Он краснеет, кричит:

 

— И кто поручится за то, что ангелы действуют по указке Бога, а не дьявола? Они способы убивать невинных по своей прихоти, ты знаешь! Ты знаешь!

 

Я вздрагиваю, невольно оглядываюсь на своего спутника. То, что говорит мальчик, — грех, грех, грех! Но спутник молчит, и в его лице я не читаю ни единой эмоции. А потом он отступает на шаг.

 

— Я сумел присмирить своего надзирателя. Весь вопрос в том, смогут ли сделать подобное остальные? — Сомнений нет, он отступник. И его кара должна последовать незамедлительно. Я жду, но секунды текут, как вода сквозь пальцы. Ничего не происходит. Молодой грешник смеётся; здоровый хохот юности заставляет Апостолов бессильно хмуриться. Они мертвы, понимаю я, только что окончательно умерли; значит, должны появиться новые. А вдруг…

 

— Бедные, беспомощные люди. Скованы цепью, которая вас в конце концов и удушит, — торжествует грешник. А я склоняю голову. Он поборол своего спутника, и никто другой не сможет причинить ему вред, ибо это — грех. Ангелы, приставленные к каждому, не дадут совершить насилие.

 

Я поворачиваюсь к выходу. Медленно бреду, открываю дверь. В лицо бьёт свет, на улице кипит жизнь. До меня доносится крик:

 

— Отец! Вспомни!

 

Я вытираю пот со лба, недоумённо смотрю на влагу, блестящую на солнце. Так блестели её глаза, когда она говорила, что её спутник становится всё более и более пугающим. Я отмахивался; в голове не укладывалось, как ангел, средоточие святости, может пасть во тьму. И как-то раз она вздрогнула на полуслове и медленно сползла по стене на пол, приоткрыв недоумённо рот, будто бы бабочка, которую пронзили невидимой булавкой. Её глаза перестали блестеть. Наверное, ангелы тоже сходят с ума.

 

— Я помню, сын. Всегда помню, — шепчу я. И выхожу, оставляя позади своего ребёнка и призрак молодой женщины, тянущей руки вверх, к оглохшему Богу.

 

***

 

Идёт дождь. Я сижу, прислонившись к стене так, чтобы вода стекала по карнизу, не попадая на меня. На мне обноски, от которых дурно пахнет. Нужно идти, нужно спасаться от бесцеремонной воды и стылости, но я не шевелюсь. Стальное плоское небо нависает над останками Города. Не верится, что там может кто-то жить. Будь я Богом, я бы обитал в месте, где есть хоть какие-то цвета, кроме серого.

 

Мысли путаются, расползаются толстыми гусеницами. Я приподнимаюсь и замечаю столбы дыма, подпирающие небеса. В последнее время зрение и слух всё чаще подводят; вот и теперь я почти не слышу шума низвергающейся воды. Впрочем, привыкнуть и к дыму, и к дождю несложно. Теперь часто стоит такая погода, а гореть в Городе всегда найдётся чему.

 

На уговоры сына отречься от спутников не поддался никто. Это и не удивительно: едва ли нашёлся ещё один человек с подобной волей. Отчаявшись, юноша прокрался на церемонию окунания в купель и разрушил Божье Дыхание. Остановить его было бы равносильно насилию, а насилие каралось смертью. Его не пробовали даже задержать. Смотрели, как он подходит всё ближе к алтарю, и молились, чтобы спутник отправил грешника в ад. Я знаю это с чужих слов; тогда в Храме меня не было.

Как только Божьего дыхания не стало, спутники исчезли. Раз — и нет чувства присутствия позади тебя, чувства, преследовавшего всю жизнь. Как будто лишился конечности. Некоторые сходили с ума и бросались на всех, оказавшихся поблизости. Теперь это никак не пресекалось.

 

Потребовался целый десяток лет, чтобы человечество осознало, что оно свободно. От цепей, от крепких оков; от этики, морали — от всего, что составляет благородный дух. Маятник, столетиями придерживаемый цепкой ладонью, отпустили, и он помчался в другую сторону.

 

С каждым днём люди открывают в себе новые способы грехопадения, казалось бы, уже позабытые за давностью лет. Церковь учредила организацию, название которой сохранилось в древних архивах, — Инквизицию. По всей Земле прорастают и сгнивают государства-однодневки, в которых ведётся самый жестокий режим, призванный ограничить человека в его зверствах, но вместо этого распаляющий сильнее.

 

Мой сын исчез; тринадцатый Апостол исполнил свою роль и сгинул во мраке, подчинившем его. А я доживаю свой век на развалинах того, что было Городом. Теперь его заполнили бродяги, охочие до ценностей прежде святого места. Иногда во сне мне является убитая ангелом жена и стоит молча, без укора глядя на меня. Она знает: я сделал всё, что мог. И теперь лишь один вопрос бродит в моём сознании, всплывая на поверхность мыслей в дни, подобные этому:

 

Неужели свободный человек — это всегда Зверь, а счастье — атрибут рабства, подчинения внешним силам?

 

 

Изменено 9 января, 2014 пользователем Foxundor

[Foxundor]

Осторожно ступая по каменным плитам, маленький мальчик вошёл в округлый зал, по краям котором в нишах лежали мёртвые. В центре зала находился каменный стол, заваленный свитками из паршивой бумаги. Свитки были разные: относительно свежие и уже изрядно попорченные сыростью и временем. Мальчик приблизился к столу, положил на его край зажатый в руках кусочек пергамента, на котором корявыми буквами была написана История. Мальчик помнил наставления отца: "Умершие не трогают живых, но только в том случае, если их развлекают". В селении ребёнка таким развлечением служили рассказы. Вот и теперь помощник старосты, высунув от усердия язык, что-то нацарапал на пергаменте, вручил его мальчонке и сказал идти в гробницу. Стоявший рядом отец кивнул, подтверждая его слова. Они боялись мёртвых. Мальчик же их совсем не страшился: подумаешь, мертвецы! Мертвецы точно не могут быть хуже живых, ведь они совсем мертвы и потому беспомощны.

Дитя в последний раз оглядело зал и удалилось по лестнице наверх. Слабый свет, проникавший через открытую дверь исчез, и мёртвые остались одни. Наедине с историей.

Болтовня за столом.

 

 

 

Господин лейтенант Конгрив из специальной бригады Отдела Военных Преступлений был изрядно пьян.

 

— Вот в том-то и дело, в этом всё и дело! Смерть и вечность находятся на одной стороне зеркала, а жизнь — по другую! Эти философы, эти алхимики, веками рыскавшие в оккультной мути, ищущие рецепт философского камня, они так и не поняли. Впустить в себя вечность — это умереть. Дышать вечностью — дышать пеплом сжигаемых трупов; наблюдать за плачущими, за хнычущими призраками людей, ломающимися перед лицом бескрайней пустоши, где никто никого уже не ждёт. У вечности нет прошлого и будущего, в ней — вечное настоящее, вечное ожидание пули в голову, на которую нахлобучили мешок, чтобы кровь не расплескалась по стенам и мундирам. И в момент, когда падаешь, убитый, ты застываешь в призме отраженного времени, переживаешь то, что сделал или сделал бы. Твоё будущее приносится в жертву вечности, и плоды этого жертвоприношения пожинают другие, всегда другие. Безликие чиновники в серых пиджаках, не глядя подписывающие доносы и приказы не утилизацию. А ты, словно дикий абориген с затерянных в Океане островов, молишься Богу вечности, поднося ему заколотого агнца с матовыми белками глаз, в которых отражается твоё искаженное страхом и отвращением лицо. А по-другому нельзя. Никогда. Никак.

 

Впрочем, я был не лучше.

 

— Точно, — поддакнул я, уставившись на одиноко висящие часы; часы отсчитывали время, вися на стене. Стена была серая, с облупившимися чешуйками штукатурки. Кое-где виднелись остатки легкомысленных розовых обоев. Честно говоря, я был рад, что кто-то их сорвал, иначе пришлось бы заниматься этим самому.

—…Мерзость, всюду мерзость. В людях, в вещах, в земле, в погоде. Слякоть души, заморозки эмоций. Свинцовые головы, в которые не пробиться радости. Где тут жизнь? Мы на той стороне, помяни мои слова. На стороне вечности, замершего движения и не оконченных слов. Мы на стороне смерти, а те, кто сбегают отсюда, — те живут, — бормотал Конгрив, обхватив голову руками.

 

Я вздохнул, спросил:

 

— По одной?

 

— Да.

 

Я разлил, лейтенант схватил стопку, жадно выпил. С громким стуком поставил на стол.

 

— Знаешь, однажды был ордер на семью. Отец, мать, сын и две дочери. Нас было пятеро, слишком мало на такое количество. Ну, я тебе уже говорил, зачем вообще работают пять человек. Для одного — слишком большой стресс, слишком много смертей, а так… вроде бы не факт, что ты попал. Некоторые даже отворачивались, хотя техника безопасности такое запрещала. Мол, раз не вижу, значит, не факт, что именно я попаду.

 

Он горько ухмыльнулся.

 

Взрослых решили убирать отдельно. Но вот когда пошли дети… мы отказались. Мы не могли, просто не могли… такое. Контролировавший тогда группу службист из Аппарата… как его там? …Марлуони просил нас. Если бы мы не выполнили разнарядку, то встали бы на место детей. Даже новенький врач, который свидетельствовал смерти, подпадал под наказание. Смешное у него имя было… не важно. Марлуони не был один из тех бесстрастных скотов, которые сидят за столом и пялятся в бумажки, пока приговор не приведён в исполнение. Он их жалел, но своя рубашка ближе к телу. Мы спорили, он умолял, чуть на коленях не ползал… потом перевёлся, ещё бы! Такое позор для канцеляриста — перед конвойным на коленях. Да и то, что он видел… Мы все это видели. Каждый отводил взгляд, молчал. И, как сейчас помню… Самая маленькая из девочек, лет девяти, дёргает за рукав кого-то из группы и говорит тоненьким голоском: «Дядя, не надо перечить. Делайте, что надо. Я хочу увидеть маму поскорее. Там, на небесах». Сказала это и стоит, красная, слёзы в фиалковых глазах. Фигурка хрупкая, двигалась, как марионетка. Марлуони сам ей мешок надевал. Надевает и шепчет что-то; побледнел страшно, чуть в обморок у стены не грохнулся, когда отходил на дрожащих ногах. А когда закончили, черкнул что-то в бумажках и из подвала бегом. А мы стоим, ждём: вдруг кто ещё живой? Врач щупает пульс — стандартная процедура, — вздрагивает. Молча встаёт, молча машет рукой. И мы тела в пакеты суём. Крошечные, игрушечные тельца, ручонки, как у куколки, холоднеющие и застывшие.

 

Я поднялся и, пошатываясь, отошёл к окну. Всякий раз одно и то же: Конгрив приходил после исполнения разнарядки, напивался до чёртиков и рассказывал эту историю. Впрочем, ему нужно выговориться. Жаль, что единственным, кому он имел возможность это поведать, был я. У офицеров специальной бригады не было друзей, как не было и приятелей. Да и родственники не спешили распахивать объятия навстречу таким людям. А мне не повезло. Формально этой квартирой владели мы оба, но военные у Аппарата находились в приоритете, поэтому, подав заявку, Конгрив мог вышвырнуть меня отсюда буквально на улицу. И другого жилья я не найду; не те времена, не те нравы… Это если на меня не напишут донос или не схватят во время действия комендантского часа.

 

Из окна открывался непритязательный вид: сумерки выпили из мира цвет. Идеально чистые пешеходные дорожки (наказание за загрязнение: пять лет рудников), одинокий уличный фонарь, старавшийся убить вокруг себя вездесущую мглу (наказание за порчу: расстрел), контейнеры с мусором (наказание за порчу, хищение баков и иные действия, не указанные в Правилах Аппарата: семь лет рудников), жухлые деревья, склонившие листву к запечатанной тротуаром земле, изнасилованное дымом вздымающихся заводских труб стальное небо и моросящий дождь, изливающий силы во тьму подкрадывавшейся ночи.

 

— Я не помню, сколько я не мог заснуть после этого. Лежал, слушал шум падающей воды. Стоило закрыть глаза — и картина, отпечатанная на сетчатке, возникает передо мной. И теперь иногда снится. После той работы врач и Марлуони перевелись, а куда деться офицерам спец. бригады? Некуда. Мы только это и умеем. Даже военными назвать сложно: прошли общую подготовку, потом на пару курсов послали, и вот — лейтенант готов.

 

Я закрыл глаза. Одно и то же. На протяжении уже пары лет.

 

— Другим частям мы не нужны. Смеются: зачем нам мужчины, которые только в безоружных стрелять умеют? А уволиться… увольнение сейчас — военное преступление, ибо, как говорит Аппарат, «на время военных действий солдаты и офицеры считаются несущими воинскую службу в независимости от рода их текущей деятельности». А война… она как дождь в этом городе. Никогда не кончается. Мы вторгаемся на чьи-то территории, мы защищаемся, а в газетах пишут, что значительные успехи в области такой-то в скором времени позволят нам победить. Потом — пустота, ничего. Потом — пишут о другой области, которая лежит уже в нашей стране. И никаких данных, как бои перешли оттуда туда. Словно так было всегда.

 

Я обыватель, которому не нужны проблемы с законом. Я не хочу, чтобы однажды в мою дверь постучали хмурые люди в полуфренчах. Я имею право на достойное существование… в рамках политики Аппарата.

 

— Ещё по одной? — спросил я.

 

— Да.

 

Я вернулся за стол; выпили. Я закурил паршивую сигарету, в которой табак был заменён синтетической дрянью, похожей по запаху на жженый гудрон. Пепел падал в подставленную тарелку со сколом на месте незамысловатого рисунка.

 

— Мне опротивел этот дом. Мне опротивела эта жизнь. Да и жизнь ли это: тараканья нора в центре тараканьего города, а в нём живут людишки с тараканьими мыслями? В конце концов, наша страна пребывает в замороженной вечности: никто не знает, что в соседнем городе. Никто не хочет этого знать. Довольствуются газетами и досужими вымыслами, а дополняют всё это сплетни. Только осторожно: вдруг придут и накажут? И тогда очередной безликий мерзавец Аппарата черкнёт строчку, лишающую человека всяких прав, и окажется тот на фронте или в печи. А может, на рудниках. Выбор невелик, — захохотал Конгрив вдруг, истерично повизгивая. — Невелик!

 

Пожалуйста. Я не хочу проблем. Я хочу допить эту бутылку… она пуста?... а потом лечь спать. И наутро всё станет более-менее нормально. До следующей его разнарядки. Я ведь обыватель. Зачем мне знать всё это? Копаться в грязном белье Отдела Военных Преступлений… Молчи, прошу тебя!

 

— Спать, — сказал я. — Пойдём спать.

 

— Э, нет, дружок, — произнёс лейтенант и начал рыться в одежде. Потом извлёк из глубин мундира пистолет и грузно поднялся, — спать, говоришь… нет уж.

 

Я тоже вскочил, замахал руками:

 

— Откуда у тебя пистолет, идиот?

 

— После исполнения приговора оружие отбирается и помещается в сейф. А ключи-то я и достал. — Он пьяно ухмыльнулся.

 

Я отпрянул, наткнулся на стул, опёрся о стол. Стоявшее там мутное, в половину человеческого роста зеркало, на котором были пятна и подтёки неведомой дряни, зашаталось. Я придержал его дрожащей рукой.

 

— Что, боишься уронить? — Бессмысленная улыбка Конгрива никак не желала проходить. Он поднёс пистолет к виску.

 

— Конечно, нет так эффективно. Лучше бы в рот. Но зато эффектно, по-офицерски! Хлопнув дверью напоследок.

 

— Не делай этого, — застонал я, глядя на своё отражение.

 

— Этот мир увяз в смерти и вечности, как муха в смоле. Я хочу жить, мой трусливый Адам Конгрив. Спасибо тебе за то, что слушал все эти годы. Здорово помогало, правда. Хоть ты и двуличный, мелкий человек, таракан из тараканьего города, но ты спасал меня от себя. Но, увы, обыватели так привыкают… влачить цепи рутины на своих плечах… что не видят, как нужно поступить, чтобы закончился дождь. И мы все увидели солнце.

 

— Ты же сумасшедший, чёртов сумасшедший!

 

— И ты тоже, моё корявое, глупое отражение.

 

Я поперхнулся словами, готовящимися вырваться у меня из глотки.

 

— Это ты! Ты моё отражение! Передо мной зеркало, чёрт его дери!

 

Офицер снова засмеялся:

 

— Каким образом я, лейтенант Конгрив из специальной бригады Отдела Военных Преступлений, могу быть подобием мнительного мещанина Адама Конгрива? Это ты в зеркале, а вовсе не я. Это ты там, на стороне смерти, а я скоро буду далеко, где ни вечность, ни Аппарат не смогут достать меня! Потому что я буду жить.

 

Отражение взвело курок.

 

 

 

Изменено 13 января, 2014 пользователем Foxundor