Рукописи, размытые дождем

[warm summer rain]

Первый пост будет обновляться по мере поступлений - незачем бегать и искать по всей теме, пусть все будет прямо тут.

Хотя в первом посте уже много чего нет, так что отсутствующее - разбросано по теме.

 

UPD Таки в заглавном сообщении список неполный. Пока.

 

Рассказы

 

 

Божьи Люди.

 

 

1.

 

Йоган понятия не имел, где находится. Последнюю неделю его отряд шел за ротой швейцарских наемников: и сейчас впереди, на расстоянии полумили, маячили двухцветные камзолы с пышными рукавами и украшенные перьями береты пикинеров.

В отряде крепло недовольство: сердились на капитана, никуда не спешащего и позволяющего наемникам грабить деревни, должные достаться солдатам, на местных жителей, прятавших все свое добро и убегавших в леса при приближении отряда, на наемников, мерно вышагивавших впереди.

Капитана не раз уже просили обогнать швейцарцев и пощупать села в округе. Он только зло цыкал в ответ, а однажды даже избил самого настойчивого просителя.

Отец Вольфган, неизменно заводивший свои однообразные проповеди на каждом привале, призывал солдат успокоиться, не желать чужого и подчиняться командиру. Его слушали вполуха, не отрываясь от мисок с осточертевшей похлебкой. Йогана всегда тянуло рассмеяться на фразе о нестяжательстве: он, как и добрая половина отряда, неоднократно был свидетелем того, как смиренный попик преображался при грабежах и, вытащив из-под полы сутаны кистень, принимался обирать попавшихся ему селян до нитки.

Все эти речи, по разумению Йогана, были только своеобразным «разогревом»: заканчивал отец Вольфган словами о том, что все солдаты — божьи люди, и грехи всех тех, кто принимает участие в богоугодном походе, будут смыты по окончанию его.

Это не могло не радовать. Что может быть лучше, чем родиться вновь, чистым от всей скверны?

 

2.

 

Отряд шел по пепелищу, еще пару часов назад бывшему деревенькой: крепкие избы рассыпались прахом, обнажили ребра балок. Солдаты не сдерживали возмущенные возгласы: швейцарцы выгребли все ценное, что смогли найти и унести, а потом ушли, пустив напоследок красного петуха. Для «божьих людей» не осталось ничего.

Отец Вольфган, красный от возмущения, фальцетом визжал, что продажные свиньи, которыми, безусловно, являются все наемники, всенепременно будут гореть в аду. В гневе священник был страшен, ругался не хуже распоследнего солдата, пинал головешки, брызгал слюной.

 

3.

 

Швейцарский капитан отрывисто гавкнул: «Halt!», и наемники мгновенно принялись строиться. Сверкали начищенные кирасы и морионы, солнце блестело на лезвиях люцернхаммеров и алебард. Не прошло и минуты, как каре выросло посреди поля, под градом пуль еретиков. Солдатский отряд, несколько раз безуспешно штурмовавший вагенбург, рассеялся, пропуская пикинеров.

Йоган, зажимая глубокую рану на бедре — кто-то из еретиков достал шпагой, видел все. Капитан рявкнул: «Gott mit uns! Heran!» и каре качнулось, набирая ход. Передние ряды наклонили алебарды, задние держали оружие вертикально. Звеня сталью, швейцарцы прошли мимо разбегающихся солдат... И тут же получили залп со стороны вагенбурга.

Первые два ряда каре скосило полностью. Люди — мертвые и раненные — рухнули на землю. Что-то прокричал капитан, и третий ряд, не сбиваясь с шага, пошел прямо по телам своих товарищей, поудобнее перехватывая алебарды.

Йоган смотрел, вытаращив глаза и открыв рот. Никогда прежде он не испытывал такого животного ужаса от происходящего. Кондотьеры шли вперед, падали под стрелами и пулями засевших за повозками еретиков и мгновенно затаптывались своими же.

Каре прошло мимо, и взгляду оцепеневшего солдата открылась ужасная картина вмятых в землю наемничьих тел. Если среди них и были раненные, шансов у них не было вовсе: кованные сапоги растоптали все, смешали с осенней грязью и опавшей листвой.

 

4.

 

Конец везению пришел неожиданно. Утром, когда солнце еще не взошло, а солдаты только вылазили из палаток, на лагерь посыпались пули. Люди заметались в панике, мешая друг другу, пытаясь убежать, спрятаться от врага, бросая только что подобранное оружие. Швейцарцы, напротив, показали невероятную выдержку: капитан прокричал свое знаменитое «Halt!», и они принялись привычно разворачивать строй.

Возможно, им удалось бы отразить атаку, если бы не вражеские стрелки: в голову капитану попали разом две мушкетные пули, еще одна пронзила грудь. Смерть командира заставила наемников дрогнуть; они не успели оправиться: невесть откуда взявшаяся конница швырнула на них остатки солдатского отряда, окончательно смешав ряды.

По лагерю на разномастных лошадях неслись пестрые всадники, свешивались с седел, рубили саблями, плотницкими топорами, нагайками... Через двадцать минут, когда солнце показалось из-за горизонта, все закончилось.

 

5.

 

Йоган захрипел, приподнявшись на локте. Голова раскалывалась от боли, левый глаз закрыла запекшаяся кровь. Рядом ничком лежал швейцарец; на его кирасе играли солнечные блики. Щурясь, Йоган стукнул по ней: никакого отклика.

Тогда мужчина попробовал подняться. Боль пронзила все тело, но, пусть и не с первой попытки, а удалось-таки встать на колени.

Место, на котором располагался лагерь, было запружено телами. На морионе мертвого наемника восседала ворона, нагло глядя в лицо Йогану. Мужчина шикнул на нее, махнул рукой: птица отпрыгнула, захлопала крыльями от возмущения. Потом, решив, что и без полуживого человека еды вдоволь, она подпрыгала к своим товаркам, важно прохаживавшимся между останками каре.

Над воронами, на наконечнике люцернхаммера, словно король над простым народом, устроился старый гриф, весь облезлый, уродливый, со сломанным клювом. Он смотрел прямо на Йогана, склонил лысую голову набок.

Йоган завороженно смотрел на птицу. От созерцания его отвлек громкий вопль:

- Чудо! Чудо!

Он повернулся так быстро, как мог. Боль, отступившая было, нахлынула вновь.

За спиной его стоял отец Вольфган. Взгляд священника горел безумием, перст указывал на...

Йоган вновь застыл, проследив направление жеста.

На лежащих солдатах сидела стая белоснежных голубей. Вороны не приближались к ним, а голуби нежно ворковали, белые, чистые, спокойные. Из глаз Йогана потекли слезы, он задрожал, словно осиновый лист, и пал ниц.

В этот миг стая снялась с места и, набрав высоту, полетела к руинам селения, где раньше была голубятня. Отец Вольфган закричал, словно брошенный ребенок, протягивая к ним руки, побежал за голубями, споткнулся о чью-то руку и упал — грудью на торчавшую под углом гвизарму.

Поднявшийся Йоган видел, как снявшийся с «насеста» гриф перелетел к священнику и уселся на древко алебарды.

Человек закричал, рванулся, попробовав подняться, упал снова... И услышал говор на незнакомом языке — прямо у себя над головой.

 

 

Весна.

 

Ах, весна-красна, прекрасная пора, время цветения и рождения жизни!

Еще не жаркое солнце разбрасывает свои лучи, аки сеятель — зерно, нежно гладит замерзших за долгую, холодную зиму людей, дома, мерно пыхтящие автомобили, котов, восторженным ревом приветствующих молодую, несущую март и валериану... - словом, на весь Город.

Ах, весна, время повальной влюбленности, косящей всех подряд, от мала до велика, словно напевающая знаменитые строки:

- Любви все возрасты покорны...

Влюбленности, несущей с собой целый ворох новых ощущений: от терпко-кофейной нежности до угольно-черной ревности, от прогоркло-сладкого головокружения до трещащей ледком холодности, медленно, но верно уходящей вслед за тающим снегом.

Впрочем, стоит ли мне живописать все это? Право, лучше влюбитесь сами. Да, прочь — прочь из уютных кресел и компьютерных стульев-вертушек, прочь от недопитых чашек кофе без сахара, прочь от зимней скуки, прочь от безвездной муки; вперед — навстречу той или тому, кто предназначен вам. Вы сами все поймете. Гораздо лучше, чем опишет любое перо.

Вперед — на улицы Города, в многочисленные его скверы; под освободившиеся от пушистых туч звезды, глубоко-синее вечернее небо...

А на улицах Города в эти вечера звенят гитары и звучат переливы гармошек отчаянных парней в криво надетых фуражках, с перекинутыми через плечо серыми пиджаками, мяукают скрипки курчавых юношей в клетчатых жилетках — всех тех, кто бродил здесь многие годы назад, но так и не ушел навсегда — Город помнит их всех, своих детей.

И где-то на высоком берегу одетого в бетон канала играет старый слепой скрипач — благообразный седой старичок с длинными волосами, перетянутыми тонким крепом, и окладистой бородой. С каким неподражаемым, милым, ласкающим слух малоросским акцентом тянет он:

- Несе Галя воду...

И за спиной его в такт музыке трещит движущийся лед.

 

Лед трогается. По еще недавно гладкой поверхности бегут змеистые трещины. Отколовшаяся льдина встает на дыбы, выброшенная вверх движением воды. Падая, она дробит лед вокруг, и ледяной студень отправляется в плавание к морю, оставляя за собой черную, неспокойную воду.

Что есть ледоход? Еще одно знамение Молодой, что ступает по цветам, дарует жизнь, обновление...

Только Город — это Город, и даже весенний дух не может здесь не смешаться с душком тления. Всю зиму лед хранил в себе, словно янтарь — доисторических дрозофил, застывшие тела, которые теперь пойдут ко дну, чтобы спустя некоторое время стать илом и раствориться в воде.

И в голосе слепого скрипача, все еще играющего на берегу банка, послышится таящаяся угроза. «Несе Галя воду...» Дрогнет смычок, и явственно зазвучит перестук аптекарских склянок, полных диковинных ядов.

Скрипач неожиданно сфальшивит, закашляется, и одно из слов песни странно исказится, резанув слух.

«Несе гал-лу воду...».

Порыв ветра кинет в лицо букет невиданных досель запахов: кислого вина и козьего сыра, разогретой месопотамским солнцем тины, горящего на кумирнях бычьего мяса. Бросит в глаза щепоть пыли раскрошенных кирпичей, из которых были сложены стены неприступной Ниневии.

Внезапно развяжется креповая лента, и тяжелые грязные космы упадут, рассыпятся по плечам старика. Свет фонаря упадет на его лицо — бронзовое, темное, с острыми всевидящими глазами, с завитой колечками бородой... И старый ведьмак закружится в ритуальной пляске.

И, откликнувшись на зов жреца, на улицы выйдут те, кто несет мор. Отбрасывая уродливые тени, пойдут они, наводя страх, распугивая поздних прохожих, даруя чуму и смерть.

И глубокой ночью, когда круглая луна склонится над Великой Рекой, как на полотне Куинджи, с берега пойдут, покачиваясь, неясные тени в рогатых касках, опирающиеся на проржавевшие, заросшие водорослями шмайсеры. Те, кого некогда принесла сюда Великая Река — в год, когда ее воды стали красными от пролитой крови.

И застучат стоптанные подковы коней удальцов, которых в незапамятное время привел к стенам Города лихой казак, песий выродок, царь донской, поганый оборотень, утопивший в Великой реке пленную княжну.

Город заурчит, как разбуженный зверь, проглатывая тени, растворяя их, поедая, делая частью себя, и отравленная весенняя вода потечет по венам Города, разнося горький запах полыни и сладковатый — тлена.

 

 

Но придет утро, и солнце вновь засияет, словно и не было ничего. И люди высыпят на улицы — радоваться прекрасному новому, отогреваться от зимы, влюбляться — не замечая хрустящего на зубах ниневского праха.

 

 

Сломанные часики.

 

 

- Александр Андреевич, Вы это видели? - глаза Машеньки округлились до такой степени, что Александр Андреевич забеспокоился за свою секретаршу. - Там, за окном...

- Что там? - бизнесмен поднял голову, оторвавшись от отчета и щелкнув паркером. Недовольно посмотрел на роллексы — ведь знает же секретарша, что нельзя его отвлекать в неположенное время! - и увидел, что хваленный швейцарский механизм сломался. Появлением секретарши он обрадован не был, тем более что оба окна в его кабинете были забраны жалюзи, и увидеть за ними что-нибудь не представлялось возможным.

Машенька не ответила, а закатила глаза и свалилась в обморок. Александр Андреевич удивленно поджал губы, недоуменно разглядывая лежащую без сознания секретаршу. Потянулся к телефону, но рука его задержалась над самой трубкой, а потом и вовсе отдернулась; бизнесмен сделал непонятное движение, словно порываясь встать, но опять замер и плюхнулся обратно в кожаное кресло; рука его вновь потянулась к телефону и вновь отдернулась. С сильным промедлением Александр Андреевич все-таки поднялся с кресла и, подойдя к Машеньке, присел рядом на корточки, сознавая, что понятия не имеет, чем может ей помочь.

На его счастье излишне чувствительная секретарша зашевелилась и принялась что-то лепетать. Бизнесмен нахмурился и отошел от нее. Увидев, что подчиненной стало легче, он собирался уже вернуться за стол, когда за окном послышался грохот разбиваемого стекла и взревела сигнализация.

Ревун собственной «хонды» Александр Андреевич знал, и поэтому кинулся к окну, рывком откинув жалюзи и, с излишней силой дернув за ручку, открыл створку, чтобы застыть соляным столбом, широко разинув рот от изумления.

Подошедшая сзади Машенька ойкнула.

Бизнесменовская «хонда» превратилась в месиво стали и осколков стекла. А из салона, проломив корпус автомобиля насквозь, торчало огромное бревно, высунувшее наружу окованный железом заостренный конец. Мимо парковки катили орудие, минуту назад превратившее машину в груду металлолома: в голове бизнесмена защелкали кадры из дрянных сериалов и фильмов о Западной Римской империи. «Рим», «Империя», «Гладиатор», почему-то «Калигула»... По улице на повозке, запряженной тремя ушастыми мулами и абсолютно голым измотанным негром, катилась боевая баллиста времен Гая Юлия Цезаря. Сзади ее, матерясь на классической латыни, подталкивал десяток безусых гастатов, а сбоку, размахивая в такт движению обнаженным мечом и командуя на все той же латыни, но с жутким акцентом, шествовал жирный центурион-самнит в трофейном галльском шлеме.

- Ч-что это? - прошептал Александр Андреевич.

- Не знаю, - плаксиво пискнула Машенька, - но таких еще не было. Раньше какие-то голые, с дубинками, бегали, а теперь...

Продолжение фразы потонуло в перестуке копыт. По улице, обогнав расчет баллисты, подняв клубы пыли пронеслась полная легионная турма. Среди гладких римских шлемов Александр Андреевич успел разглядеть всадника в полной рыцарской броне века четырнадцатого, в украшенном собачьим рылом бацинете и при раскрашенном в красно-белые полоски турнирном копье. А еще в в хвосте турмы ехал черный как смоль африканец, во всю глотку кричавший на ломаной латыни:

- Ave Apuleius! Ave mihi! - и декламировавший неизвестные ни Александру Андреевичу, ни Машеньке стихи.

Александр Андреевич почувствовал, что в голове что-то поехало, и навалился на подоконник, дрожа от страха. Следом за турмой пошел пеший строй, и кого там только не было... Перепоясанные веревками мрачные бенедиктинцы шли под руку с веселыми дервишами, оравшие «Гаудеамус» школяры Краковского университета братались с бородатыми суфиями, тощий как палка инквизитор на ходу о чем-то спорил с выряженным в колпак еретика Парацельсом, а за ними шли и шли, звякая шпорами, топча по асфальту сапогами, гремя кабуки и сабо, шлепая босыми пятками...

- Светопреставление, - уныло, не терпящим пререканий тоном констатировал Александр Андреевич, когда рядом с офисом, хохоча и распевая что-то фривольное на испанском, остановилась группа конкистадоров, которых почему-то сопровождал желтый сморщенный китаец, в котором бизнесмен, будь он более подкован в истории, сумел бы узнать первого помощника самого адмирала Чжен Хэ.

Машенька промолчала, глядя, как длинная вереница пеших и конных детей своих времен все менялась и менялась, и вот уже тарахтело по улице пыхтящее чудовище — одна из первых моделей автомобилей, а на нем, обнимаясь и размахивая портретами Гете, Гончарова, По и Басе, ехали франтоватые декаденты, словно списанные с образов Игоря Северянина.

Дальше Александр Андреевич смотреть не стал. Колонна казалась бесконечной, а ее голова давно уже пропала в слишком уж густом — хоть ножом режь — тумане, упавшем на улицы. Бизнесмен поправил галстук, пробурчал что-то невнятное, и ушел собственноручно готовить себе кофе.

Минут через пятнадцать от окна ушла и Машенька, заявив, что за окном начались какие-то непонятные и смешные, которых она не знает. Александр Андреевич неожиданно встрепенулся и кинулся смотреть, но вдруг остановился, помрачнел и спросил:

- Машенька, а мы там шли?

Секретарша захлопала ресницами. Милое личико омрачилось, и она прощебетала:

- Нет, Александр Андреевич. Портреты какие-то пронесли — одного я даже узнала, видела на обложке книги какой-то сзади... И еще были — я их новостях видела, да-да, но не помню, по какому поводу... Известные люди! Но мало, а так — и не было.

Бизнесмен глубоко вздохнул, выругался и отослал секретаршу в приемную, а потом уселся в кресло, вытащил из нижнего ящика стола полную бутылку коньяка и принялся жадно пить прямо из горла.

 

 

 

Стихотворения, песни, etc.

 

 

К Музе.

 

Недоигравший музыкант

И ненастроенная скрипка,

Да нераскрывшийся талант...

Твоя волшебная улыбка

И мягкий сумрак твоих глаз

Меня опять остановили,

Но я продолжу свой рассказ,

По ходу вспоминая были...

А за окном кружится снег,

И в комнате моей прохлада,

И время прекращает бег,

И стрелок вдруг ушла бравада.

Твой нежный взор - успокоенье

Души, истерзанной прекрасным.

А ты склонилась на мгновенье

Над недописанным романсом.

О чем он? О любви, не первый.

Я в чем-то, знаешь, Сигоньяк,

Такой восторженно-нелепый...

Как плохо поданный коньяк.

Но скоро утро, свет далекий

Уже ползет, как в норах зверь,

И я останусь, одинокий,

А ты уйдешь, и щелкнет дверь.

И мне останутся лишь строчки,

Что ты поправила слегка,

И нескончаемые точки,

Непреходящая тоска.

И будет помниться улыбка,

Недоигравший музыкант

И ненастроенная скрипка,

Да нераскрывшийся талант...

 

 

Незаконченное.

 

Попраны приличия - похоть на пиру.

Были бы наличные - продолжать игру.

Было бы желание, остальное - ложь.

Ну, одно лобзание, и по телу дрожь...

 

Попраны приличия, похоть правит бал.

Тоннами двуличия грех здесь всех сковал,

Повернулись головы, щелкает язык,

Раскаленным оловом выжжен черный бык.

 

Попраны приличия, попрана мораль.

Не найти отличия - дом или кораль,

Бар или шибеница, клуб или бордель,

Все мы - да на лестнице, лестница та - в Хель.

 

Попраны приличия и мертва любовь.

Рухнуло величие - не прольется кровь

Рыцарей, воителей за святую честь,

Чувствоохранителей, убивавших лесть.

 

Попраны приличия. Все вокруг - лишь хлам.

Ну, найди отличия, где бордель, где храм.

...

 

 

Оборотень.

 

И пора бы давно мне опомниться,

Не грустить, не смотреть в темноту.

Только в комнатах бродит бессонница,

Не развеять никак маету.

 

Сколько лет утекло - не упомнится,

Я же так и не в силах забыть.

И по комнатам бродит бессонница,

И печали - увы - не убыть.

 

И по комнатам бродит бессонница -

Черной кошкой по темным углам -

И никак не уйдет. Не закончится

Вся та боль, что пророчена нам.

 

И тоска - грусть-печаль неминучая,

Крепче водки - собьет меня с ног.

Жаль, Другую, что здесь волей случая,

Полюбить я, к несчастью, не смог.

 

Будет ночь так светла - полнолуние.

Диким зверем завою с тоски.

Будет ночь. Побегу через поле я

Да на запах знакомой руки.

 

И пора бы давно мне опомниться,

На луну волком серым не выть.

Только спутники: грусть да бессонница -

Ничего не дадут мне забыть.

 

 

Весеннее.

 

Я сегодня очнулся от сна,

Долгого, тревожного.

Видно, тронула когтем Весна

И меня, осторожного.

 

А вокруг распускается сад,

Тот, в котором гуляли мы,

Но цветению я не рад -

Мне приятней цветные сны.

 

Среди пыльных моих грез

Воздух затхлый, движенья нет.

Не бывает здесь смеха и слез,

Нет здесь радостей - нет и бед.

 

И гляжу я спокойно вдаль,

Нет мне дел до Весны твоей.

На душе моей - мерзлый февраль...

Коли слышишь - приди, отогрей.

 

 

Ожидание.

Не привыкший я сдаваться -

Вот и на сердце тоска.

Ну и что, что мне под двадцать -

Я контуженный слегка.

 

И пускай давно не в моде -

Снова бьюсь я сам с собой,

И скажу: в каком-то роде

Я контуженный тобой.

 

 

Не увидеть вновь друг друга:

Год дает нам новый круг.

Хоть и на сердце-то туго,

Не сплетутся пальцы рук.

 

Не грустить уже не стану,

Я с малиной выпью чай

И душевную вновь рану

Потревожу невзначай.

 

 

Ну а ты... Ты где-то снова,

Как в тумане, далеко.

Как ты там? Жива, здорова?

Как дела идут? Легко?

 

И ответы, и приветы

Непростительно просты.

И спрошу опять я: "Где ты?"

Возводя опять мосты.

 

 

Но опять вся жизнь по кругу -

Облетят календари.

Если слышим мы друг друга -

Мне улыбку подари,

 

Хоть не сбудется, я знаю,

Наша встреча по часам.

Я одно тебе желаю:

Ты живи по небесам.

 

 

В ожиданьи нашей встречи

Я чаи с малиной пью.

И не может быть и речи:

На разлуку я плюю.

 

Потому что, право слово,

Надо мне попроще жить.

Как ты там? Жива, здорова?

Я не смог тебя забыть!

 

 

Не привыкший я сдаваться -

Вот и на сердце тоска.

Ну и что, что мне под двадцать -

Я контуженный слегка.

 

И пускай давно не в моде -

Снова бьюсь я сам с собой,

И скажу: в каком-то роде

Я контуженный тобой.

 

Письмо другу

 

Друг мой, мнится, я тяжко болен:

То ищу, чего нет на свете,

И не слышу звон колоколен

На закате ли, на рассвете...

 

Мой истерзанный слух - средоточие боли -

Слышит нечто и нервно скачет:

То ли мыши скребутся в подполье,

То ли кто-то тихонько плачет...

 

Я, наверное, не к веку рожден:

Для меня вечно что-то не так.

Хлещет дождь - я стою под дождем,

Но не мокну - престранно! - никак.

 

Я в душе - только лирик, поверь,

Но когда озираюсь вокруг -

Из души моей дикий зверь

Вырывается - слышишь, друг?

 

Я не лучше других и не хуже;

Не давалось мне права судить,

Но - вот странность! - о мерзких лужах

Все молчат, время мне говорить.

 

Друг мой, мы попали в лихое времечко,

Нет пути нам ни вперед, ни назад...

Мои мысли все бьются да бьют по темечку,

Представляют роскошный ад.

 

И в неправедном нашем мире

Никаких не осталось правил.

Благодати нет в этом пире,

Сатана, видно, бал сей правил.

 

Друг, признайся, мы давно забыли

Почитанье Дамы Прекрасной.

Шлюхи ближе нам, чем святые.

Отрицаешь? Увы, напрасно...

 

Этот мир весь во власти блуда,

Бьется в судорогах истомы...

И уже мне не верится в Чудо,

Бездуховность надела корону.

 

Друг мой, в глотке моей комок,

Трудно выдохнуть, трудно вдохнуть.

Я пытался - но, видно, не смог

Уловить нашей жизни суть...

 

Что любовь в наш ущербный век?

Просто секс. Если нет - онанизм.

А когда-то... Дрожание век,

Томный взгляд и пьянящий лиризм!

 

И душа моя просит полета,

Я послушал бы новых Пиндаров.

Только нет их, смотрю, отчего-то -

И кумиры сегодня все - п...ры!

 

Друг мой, время собраться с силами.

Надо жить по законам Небес.

Но то ли ветер свистит меж могилами,

То ли крутит поземку бес...

 

Друг мой, мнится, я тяжко болен,

Пальцы в кровь искусал свои.

И не слышу я звон колоколен...

Только грустные стоны земли...

 

 

Amor et tussis non celutar

 

 

В звуках скрипки - огорчение,

Нет прощания, нет прощения,

Нет гармонии и спокойствия -

Лишь усталости ощущения.

 

Льдинки в поднятом бокале,

Фальшь в прекраснейшем вокале -

Все ушло, осталось время

Ожиданья на вокзале.

 

До какой мне ехать станции?

В небеса гляжу в прострации,

Вспоминаю Вас, и музыку,

И "Бездействие..." - эпод Горация,

 

И мне хочется к Вам вернуться,

Отворить Вашу дверь и невольно запнуться,

Читая послание Катулла к Лесбии,

И заставить Вас тем улыбнуться -

 

И улыбку Вашу выпить до дна,

Как хрустальный фужер вина,

Всю вкусить, до последней капли,

И проснуться от давнего сна.

 

 

 

 

 

Изменено 14 октября, 2013 пользователем Lenneth

[Муурн Шепард]

Отряд шел по пепелищу, еще пару часов назад бывшему деревенькой: недавно крепкие избы рассыпались прахом

Меня коробит на выделенном. Я бы убрал.

По тексту сказать ничего не могу.

[warm summer rain]

абсолютно неожиданно для себя вздумал пересмотреть лежавшие в папке с набросками всякого-разного файлы и откопал вот это - небольшой такой отрывок. Выкладываю больше для того, чтобы подстегнуть себя это таки дописать.

ТЕС, но малость... того, в странных красках.

 

 

 

[1. Кошмар].

Тени кружились, извивались, корявые, кривые, уродливые. Коридор, чьи стены, пол и потолок были густо заляпаны кровью — как засохшей, побуревшей, осыпающейся хлопьями при малейшем прикосновении, так и совсем свежей, струящейся по стенам, капающей с потолка, потоками льющейся по полу, собирающейся в лужицы в альковах — был пуст. Было темно и тихо, тягостное молчание и липкую тьму разгонял только трещащий свет факела.

Его привели сюда и оставили. Он не знал, кто и когда; не знал, сколько времени уже провел здесь, в темноте и тишине, с всученным ему одним из провожатых факелом, ощущая, как за шиворот падают тяжелые капли.

Время исчезло. Он не мог сказать, прошла секунда или час, мгновение или день. Пробовал считать — вслух, про себя — но раз за разом сбивался со счета в конце первой же сотни. В конце концов ему надоело стоять на месте, и он медленно побрел по коридору, освещая дорогу.

И справа, и слева его ждали закрытые двери. Он на удачу толкнул одну из них — одинаковых, дубовых, массивных, окованных вороненым железом. Та поддалась, с легким шорохом приоткрылась, явив за собой полутемную, пыльную мансарду, которой, безо всяких сомнений, стоило бы находиться где-нибудь на чердаках домов зажиточных горожан Лейавина, но никак не в неизвестном кровавом коридоре, затерянном где-то глубоко под землей.

Тяжелый ларь беззубо раззявил рот, приоткрыв крышку. Из его нутра высунулся край какой-то серой ткани. Чуть дальше стоял покрытый пылью столик, на котором, казалось, заснули под пылевым одеялом палитра и веером лежащие кисти, книга в золоченном кожаном переплете и опрокинутая, пустая чернильница. Еще дальше — стоящий на треноге мольберт: изображение на холсте не разглядеть, косые солнечные лучи, падающие на него, отражались от железных скоб подставки и сверкали, слепя глаза. За мольбертом расположилась кровать под балдахином — очень старая, добротная, с резными столбиками в форме поднявших руки к небу слуг-каджитов. Сама постель — не измятая, расстеленная, но серая от прикосновения безжалостной руки времени — была прекрасно видна сквозь полупрозрачное кружево приспущенного балдахина, временем превращенное в жалкое подобие брошенной пауком паутины.

А дальше, у самого окна — одна створка полуоткрыта, вторая занавешена — спиной к нему стояла высокая девушка в простеньком белом платье. Длинные черные волосы водопадом падали на плечи, волной спускались по спине. Вся она была слишком чиста и слишком ярка для этой комнаты, погрязшей в вечной серости, застывшей, остановившейся.

Она не оборачивалась — не знала, что на нее смотрят. Как-то по-птичьи наклонив голову к плечу, она выглядывала из окна, переговариваясь с кем-то и весело смеясь.

Одного взгляда на нее хватило: человек вздрогнул, отпрянул назад, спешно зашагал дальше по коридору, между бесконечными рядами дверей.

Внимание его привлек очередной вход: створка отошла от косяка на несколько пальцев, из-за дерева и металла весело трещал камин и слышалась музыка. Приникнув к щели, человек затаил дыхание.

В зале было жарко натоплено, пламя в камине бушевало, вздымая языки, словно встающих на дыбы лошадей. Стол ломился от яств. В кресле, обращенном ко входу, восседало странное существо: невероятно длинные пальцы его, ломкие, многосуставчатые, вальяжно бродили между блюдами, отрывали ягоды от тяжелых виноградных кистей, разламывали копченые тушки птиц, покоившихся на золотых тарелках, зачерпывали икру и салаты. Не менее длинный язык, выскальзывая из крохотного рта, обвивал то, что держали пальцы, и мгновенно втягивал внутрь. Алчущий опустошал стол с такой скоростью, что казалось — между яствами свирепствует маленький вихрь, утягивающий все, до чего может дотянуться, в свою воронку. Откуда-то из противоположной части помещения звучала музыка: там играл невидимый из щелки оркестр из нескольких лютен, флейты и барабана.

Насмотревшись, человек вновь пошел по коридору. Тени, на время покинувшие его, вновь были здесь, тянули свои изломанные, переплетенные, крючковатые пальцы, старались вцепиться, но отскакивали, опаленные светом. Отмахиваясь факелом, человек ускорил шаг.

Коридор начал изгибаться, петлять, то и дело на пути попадались лестницы, ведущие то вверх, то вниз. Порой он внезапно распадался на два, а то и три хода, но все они, кроме одного, заканчивались тупиком или дверью, отличающейся от тех, что были справа и слева. Человек потянул одну из них, низкую — верхний косяк приходился ему на уровне глаз, - выполненную из красного дерева, с многочисленными резными украшениями, обильно покрытыми позолотой, но она не поддалась, и никто из-за нее не ответил на стук, хотя человек, приложив ухо к древесине, прекрасно слышал приглушенный шум множества голосов и звон бокалов.

Коридор все продолжался и продолжался, а он давно уже устал шагать. За очередным поворотом он выбрал место почище и уселся на пол, привалившись спиной к стене. В ту же секунду по его ушам ударил громкий, резкий скрежет. Вздрогнув всем телом, он повернулся в сторону, откуда послышался звук, и, широко открыв глаза от изумления, увидел, как все вокруг него неспешно, словно нехотя, разваливается на куски под ярким светом. Один из кинжально-острых лучей вонзился в его тело, и он проснулся.

Оба этажа усадьбы были погружены в предутренний сон. Спальную освещала лишь пара масленых ночников а щедро заливала серебряным светом луна. Письменный стол черного дерева, красивое кресло — обивка в хаммерфельских узорах, - пушистый эльсвейрский ковер на полу и гобелены на стенах, огромная кровать под балдахином, небольшой прикроватный столик с наполовину опустошенной бутылкой лучшего красного вина, которое тут только можно достать, и двумя высокими хрустальными фужерами — все было как обычно, все по-старому...

 

 

[Хашар]

А где стихи?

Собирался сказать, что у вас очень хороший и яркий язык, но не успел раньше. Пусть будет сейчас.

[warm summer rain]

А где стихи?

Собирался сказать, что у вас очень хороший и яркий язык, но не успел раньше. Пусть будет сейчас.

спасибо большое)))

стихи были удалены - неожиданно я подумал, что две штуки выкладывать несерьезно, и решил подождать, пока напишется еще несколько штук, чтобы открыть отдельную тему)

все взвесил - все-таки пока удалю).

[Хашар]

Ну, как знаешь (:

А еще произведений не намечается?

[warm summer rain]

Ну, как знаешь (:

А еще произведений не намечается?

намечается :)

вот как раз малость экспериментирую со стихами, как только допишется - выложу сразу все) а с прозой пока провал - никак не сяду редактировать готовые рассказы =(

[warm summer rain]

Весна... Странное время, не находите ли? Право слово, в голову приходят мысли, мирно дремавшие всю зиму напролет.

 

 

 

 

Ах, весна-красна, прекрасная пора, время цветения и рождения жизни!

Еще не жаркое солнце разбрасывает свои лучи, аки сеятель — зерно, нежно гладит замерзших за долгую, холодную зиму людей, дома, мерно пыхтящие автомобили, котов, восторженным ревом приветствующих молодую, несущую март и валериану... - словом, на весь Город.

Ах, весна, время повальной влюбленности, косящей всех подряд, от мала до велика, словно напевающая знаменитые строки:

- Любви все возрасты покорны...

Влюбленности, несущей с собой целый ворох новых ощущений: от терпко-кофейной нежности до угольно-черной ревности, от прогоркло-сладкого головокружения до трещащей ледком холодности, медленно, но верно уходящей вслед за тающим снегом.

Впрочем, стоит ли мне живописать все это? Право, лучше влюбитесь сами. Да, прочь — прочь из уютных кресел и компьютерных стульев-вертушек, прочь от недопитых чашек кофе без сахара, прочь от зимней скуки, прочь от безвездной муки; вперед — навстречу той или тому, кто предназначен вам. Вы сами все поймете. Гораздо лучше, чем опишет любое перо.

Вперед — на улицы Города, в многочисленные его скверы; под освободившиеся от пушистых туч звезды, глубоко-синее вечернее небо...

А на улицах Города в эти вечера звенят гитары и звучат переливы гармошек отчаянных парней в криво надетых фуражках, с перекинутыми через плечо серыми пиджаками, мяукают скрипки курчавых юношей в клетчатых жилетках — всех тех, кто бродил здесь многие годы назад, но так и не ушел навсегда — Город помнит их всех, своих детей.

И где-то на высоком берегу одетого в бетон канала играет старый слепой скрипач — благообразный седой старичок с длинными волосами, перетянутыми тонким крепом, и окладистой бородой. С каким неподражаемым, милым, ласкающим слух малоросским акцентом тянет он:

- Несе Галя воду...

И за спиной его в такт музыке трещит движущийся лед.

 

Лед трогается. По еще недавно гладкой поверхности бегут змеистые трещины. Отколовшаяся льдина встает на дыбы, выброшенная вверх движением воды. Падая, она дробит лед вокруг, и ледяной студень отправляется в плавание к морю, оставляя за собой черную, неспокойную воду.

Что есть ледоход? Еще одно знамение Молодой, что ступает по цветам, дарует жизнь, обновление...

Только Город — это Город, и даже весенний дух не может здесь не смешаться с душком тления. Всю зиму лед хранил в себе, словно янтарь — доисторических дрозофил, застывшие тела, которые теперь пойдут ко дну, чтобы спустя некоторое время стать илом и раствориться в воде.

И в голосе слепого скрипача, все еще играющего на берегу банка, послышится таящаяся угроза. «Несе Галя воду...» Дрогнет смычок, и явственно зазвучит перестук аптекарских склянок, полных диковинных ядов.

Скрипач неожиданно сфальшивит, закашляется, и одно из слов песни странно исказится, резанув слух.

«Несе гал-лу воду...».

Порыв ветра кинет в лицо букет невиданных досель запахов: кислого вина и козьего сыра, разогретой месопотамским солнцем тины, горящего на кумирнях бычьего мяса. Бросит в глаза щепоть пыли раскрошенных кирпичей, из которых были сложены стены неприступной Ниневии.

Внезапно развяжется креповая лента, и тяжелые грязные космы упадут, рассыпятся по плечам старика. Свет фонаря упадет на его лицо — бронзовое, темное, с острыми всевидящими глазами, с завитой колечками бородой... И старый ведьмак закружится в ритуальной пляске.

И, откликнувшись на зов жреца, на улицы выйдут те, кто несет мор. Отбрасывая уродливые тени, пойдут они, наводя страх, распугивая поздних прохожих, даруя чуму и смерть.

И глубокой ночью, когда круглая луна склонится над Великой Рекой, как на полотне Куинджи, с берега пойдут, покачиваясь, неясные тени в рогатых касках, опирающиеся на проржавевшие, заросшие водорослями шмайсеры. Те, кого некогда принесла сюда Великая Река — в год, когда ее воды стали красными от пролитой крови.

И застучат стоптанные подковы коней удальцов, которых в незапамятное время привел к стенам Города лихой казак, песий выродок, царь донской, поганый оборотень, утопивший в Великой реке пленную княжну.

Город заурчит, как разбуженный зверь, проглатывая тени, растворяя их, поедая, делая частью себя, и отравленная весенняя вода потечет по венам Города, разнося горький запах полыни и сладковатый — тлена.

 

Но придет утро, и солнце вновь засияет, словно и не было ничего. И люди высыпят на улицы — радоваться прекрасному новому, отогреваться от зимы, влюбляться — не замечая хрустящего на зубах ниневского праха.

 

 

[Zelator]

Офигеть Замечательно. Очень понравилось... Даже не знаю, что ещё сказать. Тронуло до глубины души.

[warm summer rain]

Офигеть Замечательно. Очень понравилось... Даже не знаю, что ещё сказать. Тронуло до глубины души.

спасибо за столь лестный комментарий ^_^

[warm summer rain]

Долго думал, выкладывать ли стихи. Пользуясь первым апреля, таки добавляю сии творения в первый пост темы)

[Lord_Hyro-lang]

Долго думал, выкладывать ли стихи. Пользуясь первым апреля, таки добавляю сии творения в первый пост темы)

Два первых стиха я где-то читал или же это дежавю.

[warm summer rain]

Два первых стиха я где-то читал или же это дежавю.

вполне вероятно) Они мной сюда уже выкладывались, но потом были удалены)

[Lord_Hyro-lang]

вполне вероятно) Они мной сюда уже выкладывались, но потом были удалены)

А ясно. Я уже думал глюки.

[warm summer rain]

А ясно. Я уже думал глюки.

не-е-е, все моя тяга к удалению собственных постов))

добавлю-ка я еще один экспериментик к стихам...

[Lord_Hyro-lang]

не-е-е, все моя тяга к удалению собственных постов))

добавлю-ка я еще один экспериментик к стихам...

Все отлично, стихи всегда это прекрасно,кроме случаев со стилем Маяковского.

[warm summer rain]

Весеннее.

 

Я сегодня очнулся от сна,

Долгого, тревожного.

Видно, тронула когтем Весна

И меня, осторожного.

 

А вокруг распускается сад,

Тот, в котором гуляли мы,

Но цветению я не рад -

Мне приятней цветные сны.

 

Среди пыльных моих грез

Воздух затхлый, движенья нет.

Не бывает здесь смеха и слез,

Нет здесь радостей - нет и бед.

 

И гляжу я спокойно вдаль,

Нет мне дел до Весны твоей.

На душе моей - мерзлый февраль...

Коли слышишь - приди, отогрей.

[Un'Schtalch]

Но проснешься ты снова утром,

На душе твоей мерзлый февраль,

Ветер будет терзать твое нутро,

И метель застилает даль.

 

Толку в холоде в танце Лета,

Что придет, как всегда, за Весной,

Пусть душа твоя льдом одета,

Лед исчезнет, ты только постой.

 

 

Пардон, не удержался - первые строчки про пробуждение мучали меня в марте.

[warm summer rain]

Весна дико торкает Дождика на песни.

 

Ожидание.

 

Не привыкший я сдаваться -

Вот и на сердце тоска.

Ну и что, что мне под двадцать -

Я контуженный слегка.

 

И пускай давно не в моде -

Снова бьюсь я сам с собой,

И скажу: в каком-то роде

Я контуженный тобой.

 

 

Не увидеть вновь друг друга:

Год дает нам новый круг.

Хоть и на сердце-то туго,

Не сплетутся пальцы рук.

 

Не грустить уже не стану,

Я с малиной выпью чай

И душевную вновь рану

Потревожу невзначай.

 

 

Ну а ты... Ты где-то снова,

Как в тумане, далеко.

Как ты там? Жива, здорова?

Как дела идут? Легко?

 

И ответы, и приветы

Непростительно просты.

И спрошу опять я: "Где ты?"

Возводя опять мосты.

 

 

Но опять вся жизнь по кругу -

Облетят календари.

Если слышим мы друг друга -

Мне улыбку подари,

 

Хоть не сбудется, я знаю,

Наша встреча по часам.

Я одно тебе желаю:

Ты живи по небесам.

 

 

В ожиданьи нашей встречи

Я чаи с малиной пью.

И не может быть и речи:

На разлуку я плюю.

 

Потому что, право слово,

Надо мне попроще жить.

Как ты там? Жива, здорова?

Я не смог тебя забыть!

 

 

Не привыкший я сдаваться -

Вот и на сердце тоска.

Ну и что, что мне под двадцать -

Я контуженный слегка.

 

И пускай давно не в моде -

Снова бьюсь я сам с собой,

И скажу: в каком-то роде

Я контуженный тобой.

[starcrafter]

ts warm enuf XD GJ

[warm summer rain]

Вы - Цытрус?

 

Если честно, из Вашего поста не понял ничего, он не на русском, и - оффтоп. Или флуд, на Ваше усмотрение. Плющить?

[starcrafter]

)) Ну хор переведу...

Ввиду того что ваш псевдоним записан английскими словами (warm summer rain) и означает "теплый летний дождь" сделал комментарий в стиле англоязычных форумов...обыграв этот псевдоним (ts warm enuf) "это весьма тепло" далее следует смайлик (XD) - "Рот до ушей" который должен символизировать приятное впечатление от прочитанного.. далее - устойчивая аббревиатура Great Job.. - "отличная работа"... смысл думаю уже понятен... прошу прощения... думал будет понято...

[warm summer rain]

слабо владею аббревиатурами на английском). В свою очередь прошу прощения за угрозу плюшкой))

[warm summer rain]

Если вам нет восемнадцати лет - не лазьте под спойлер.

 

Письмо другу

 

 

Друг мой, мнится, я тяжко болен:

То ищу, чего нет на свете,

И не слышу звон колоколен

На закате ли, на рассвете...

 

Мой истерзанный слух - средоточие боли -

Слышит нечто и нервно скачет:

То ли мыши скребутся в подполье,

То ли кто-то тихонько плачет...

 

Я, наверное, не к веку рожден:

Для меня вечно что-то не так.

Хлещет дождь - я стою под дождем,

Но не мокну - престранно! - никак.

 

Я в душе - только лирик, поверь,

Но когда озираюсь вокруг -

Из души моей дикий зверь

Вырывается - слышишь, друг?

 

Я не лучше других и не хуже;

Не давалось мне права судить,

Но - вот странность! - о мерзких лужах

Все молчат, время мне говорить.

 

Друг мой, мы попали в лихое времечко,

Нет пути нам ни вперед, ни назад...

Мои мысли все бьются да бьют по темечку,

Представляют роскошный ад.

 

И в неправедном нашем мире

Никаких не осталось правил.

Благодати нет в этом пире,

Сатана, видно, бал сей правил.

 

Друг, признайся, мы давно забыли

Почитанье Дамы Прекрасной.

Шлюхи ближе нам, чем святые.

Отрицаешь? Увы, напрасно...

 

Этот мир весь во власти блуда,

Бьется в судорогах истомы...

И уже мне не верится в Чудо,

Бездуховность надела корону.

 

Друг мой, в глотке моей комок,

Трудно выдохнуть, трудно вдохнуть.

Я пытался - но, видно, не смог

Уловить нашей жизни суть...

 

Что любовь в наш ущербный век?

Просто секс. Если нет - онанизм.

А когда-то... Дрожание век,

Томный взгляд и пьянящий лиризм!

 

И душа моя просит полета,

Я послушал бы новых Пиндаров.

Только нет их, смотрю, отчего-то -

И кумиры сегодня все - п...ры!

 

Друг мой, время собраться с силами.

Надо жить по законам Небес.

Но то ли ветер свистит меж могилами,

То ли крутит поземку бес...

 

Друг мой, мнится, я тяжко болен,

Пальцы в кровь искусал свои.

И не слышу я звон колоколен...

Только грустные стоны земли...

 

[warm summer rain]

Amor et tussis non celutar

 

 

В звуках скрипки - огорчение,

Нет прощания, нет прощения,

Нет гармонии и спокойствия -

Лишь усталости ощущения.

 

Льдинки в поднятом бокале,

Фальшь в прекраснейшем вокале -

Все ушло, осталось время

Ожиданья на вокзале.

 

До какой мне ехать станции?

В небеса гляжу в прострации,

Вспоминаю Вас, и музыку,

И "Бездействие..." - эпод Горация,

 

И мне хочется к Вам вернуться,

Отворить Вашу дверь и невольно запнуться,

Читая послание Катулла к Лесбии,

И заставить Вас тем улыбнуться -

 

И улыбку Вашу выпить до дна,

Как хрустальный фужер вина,

Всю вкусить, до последней капли,

И проснуться от давнего сна.