Fogo! N, ты знаешь, как я не люблю, когда ко мне в кабинет заходят без стука. Наверное, если бы не эта нелюбовь, я бы не взялся за написание этих заметок, которые приложу к следующему письму тебе. Надеюсь, ты со своим пытливым умом, столь любящим всяческие истории про дальние страны, позабавишься, просматривая их. Зная твою привычку читать избранные места нашей переписки в кругу друзей, пытаюсь писать так, чтобы быть интересным не только тебе (тешу душу свою предположением, что я и мои бредни еще не надоели тебе окончательно), но и твоим (не)благодарным слушателям. В общем и целом, перерабатываю случай из жизни в подобие литературного рассказа. Если среди твоей аудитории окажется тот жирный индюк из газетенки, которую он таскает с собой по всей эмиграции, – передай ему, что прав на изменение текста он не увидит. *** В то утро я просматривал корреспонденцию, удобно расположившись за заваленным грудами наспех составленной отчетности письменным столом. Мой предшественник, ловкий малый, два дня как отплывший в сторону родного Стокгольма, не озаботился привести в порядок документацию, сославшись на слабость после недавно перенесенной лихорадки, – и к без того тяжелому процессу акклиматизации прибавилась еще и необходимость проверять пыльные гроссбухи и конторские книги. Атмосферу безграничного счастья нагнело письмо, которое я держал в руках: агенты нашей торговой компании сообщали, что с юга по водам Нила, подобно цунами – или разрушительному змею Апопу, спешащему на встречу с птицеголовым Ра, поднимался инспектор, камня на камне не оставивший от пары отделений в Абиссинии и устье Собата. По самым оптимистичным прогнозам волна должна была достичь нас через пару дней. Здравый смысл говорил, что инспектор может явить себя в любую минуту. Мой предшественник был ловким малым и успел сбежать вовремя. Время близилось к полудню, из раскрытого окна тянуло сыростью Нила и жаром прогретого беспощадным солнцем воздуха. Издали, из удаленных от реки кварталов, слышался громкий призыв к дневной молитве. Бросив письмо рядом со стопкой накладных на груз слоновой кости, я откинулся на кресле, размышляя над дальнейшими действиями. От тяжелых мыслей меня отвлек неожиданный шум в приемной. Посетителей в тот день не намечалось, и разговор между незваным гостем и секретарем, достаточно громкий, чтобы я хорошо слышал его сквозь закрытую дверь, заставил меня нахмуриться. Спор тем временем вылился в крик, который толстая (как уверял ловкий малый, баобабовая) дверь удержать не сумела – спорщики сорвались на повышенный тон. Крики стихли почти сразу – возмутившись, я начал подниматься с кресла, но тут дверь распахнулась. Первым в комнату, пребольно ударившись затылком о косяк, ввалился секретарь: не удержал равновесия, упал, закрыв лицо руками. Гость, швырнувший его в комнату, перешагнул через скорчившееся на полу тело и размашистой, уверенной походкой направился к моему столу, не озаботившись даже закрыть за собой дверь, и скорее рухнул, чем сел, на стул. Это был европеец огромного роста, худой и усталый. Одежда – надо сказать, хорошего кроя, хоть и не очень свежая, - висела на нем мешком. Отсутствие щетины на гладковыбритых щеках и остром подбородке только подчеркивало то, насколько осунулось это неестественно бледное, не тронутое жарким солнцем лицо. Глаза, глубоко ввалившиеся, но не потерявшие живости, смотрели оценивающе. Запустив руку под пухлый от обилия набитых всякой всячиной карманов и немного покопавшись там, он выпростал руку и бросил на стол передо мной паспорт Британской империи. Вытаскивая его, человек зацепил кожаный шнурок, болтавшийся у него на шее на манер ожерелья. На мгновение мелькнул, едва не вывалившись из-под жилета, край ржавой железки, висевшей на шнурке, но незнакомец стряхнул его обратно небрежным движением ладони – прежде, чем я успел разглядеть ее. - Думаю, мне стоит попросить прощения за столь бесцеремонный визит, - приятным баритоном сказал пришелец, глядя на меня. За его спиной, охая и негромко жалуясь на беджа¸ поднимался секретарь. – Но мое дело не терпит отлагательств. Начну с радостной для вас новости: инспектора не будет. *** Две недели спустя, когда очередной корабль уходил в дельту, чтобы начать свой путь через Средиземное море, мы расставались друзьями. Мой гость, оказавшийся незаурядной личностью с добрым десятком имен, уплывал на север, надеясь добраться до Ирландии. Я оставался в Богом забытом городке на берегу Нила, а последний на тысячу миль вокруг человек, с которым можно было поговорить на русском языке, всходил на палубу безбилетным пассажиром, которого высадят на сушу в первом же европейском порту. Он был профессиональным бунтарем и авантюристом. За свои три с половиной десятка лет успел объездить пол-Европы и четырежды побывать в Африке, поучаствовать в добром десятке войн, включая Мировую (по его утверждению, за год пребывания на фронте он воевал за три армии) и устроить несколько не самых удачных восстаний африканских колоний против метрополий. В совершенстве знал русский, английский и португальский, сносно говорил на французском и немецком, знал несколько сотен слов на арабском и умудрялся каким-то образом находить общий язык с представителями кочевых племен. Любил немецких поэтов. Наизусть читал Гумилева, глядя куда-то на другой берег Нила: «Вот он идет по рыхлому песку, Его движенья медленны и трудны…». Идеальный собеседник для глуши, в которую я попал. У него было пять походных жен, из которых лишь две обладали белой кожей. Количество женщин, с которыми он бывал, измерялось десятками; число своих детей он не представлял даже смутно. В Ирландии его ждала – или не ждала, поскольку он не был там уже несколько лет, а отправить письмо не имел никакой возможности, - женщина, воспитывавшая единственного ребенка, о котором он знал. На север он бежал после очередного неудачного восстания, которое пытался поднять где-то в португальских колониях. Самопровозглашенное государство, которое он помогал создавать и в котором числился министром иностранных дел, просуществовало всего несколько недель, раздавленное колониальными войсками. Спасаясь от преследований, он добрался до верховьев Нила и встретился с торговым инспектором, громившим тамошние колонии. Встреча была короткой: после нее инспектор, человек слабого здоровья, не вовремя подхвативший что-то из местных болезней, остался на лечение в ближайшем монастыре, надежно изолированный от окружающего мира, а наш незваный гость начал сплав по реке, вооружившись инспекторскими документами. О том, кем он был до начала своей Одиссеи, человек предпочитал не распространяться. Он даже имени своего не назвал: паспортное имя почти сразу забылось, как и десяток других, которыми он пользовался в своих странствиях. Поэтому дальше я стану звать его Улиссом – подходящее имя для ловкого бродяги, пытающегося добраться до далекой Пенелопы. Зато приключениями последних лет он делился охотно, хотя и рассказывал о них коротко. Как-то раз, когда мы трое – я, он и мой секретарь – пили кьянти на открытой террасе кофейни, разговор сам собой зашел о последнем его побеге. - Побег не удался, - с легким смешком сказал бывший министр, поставив фужер на столик и чуть наклонившись к нам. Я резонно отметил, что он, однако, пребывает в нашем обществе, на что немедленно получил ответ: - Министр иностранных дел был расстрелян одним из полковников главного штаба. Увидев мое удивление, он добавил: - Это долгая история, но я изложу ее так коротко, как сумею. А я, N, в свою очередь, возьму на себя смелость художественно переработать его рассказ. *** Президент мятежной колонии – вернее сказать, самопровозглашенный диктатор из влиятельных вождей – заперся в своем кабинете на втором этаже торгового склада, в незапамятные времена неведомо кем построенного на краю тропического леса. В закутке, переоборудованном под штаб, его ждали три человека: два полковника мятежной армии и Улисс, чьи дипломатические умения и знание множества европейских языков так и не пригодились восставшим. Полковники были совершенно разные: один был невысок, толст и флегматичен, одет на европейский манер, только на груди висело этническое ожерелье, второй, тоже не отличавшийся ростом, обладал завидным телосложением, недюжинной физической силой и диким нравом, за что и получил прозвище Буйвол. Буйвол вырядился в солдатскую шинель с криво пришитым на левое плечо эполетом, а на пояс прицепил саблю в украшенных инкрустациями из слоновой кости и драгоценных камней ножнах. Клинок висел неправильно: конец сабли постоянно скреб по полу. Дверь оставалась запертой. Время шло. Снаружи то и дело раздавались отдельные винтовочные выстрелы, а где-то вдалеке глухо тявкал тяжелый пулемет. Первым беспокойство выразил толстый полковник: начал нервно ходить по комнате из стороны в сторону, останавливаясь у закрытой двери и стучась в нее. Ответа на стук не следовало; толстяк снова срывался с места и начинал нарезать круги по комнате. Десять минут спустя в импровизированном кабинете раздался выстрел. Буйвол и Улисс переглянулись. Толстяк подпрыгнул и вытаращился на дверь. К решению все трое пришли одновременно. - Sucata! – отрывисто крикнул Буйвол и первым же кинулся выполнять собственное распоряжение: с разбега навалился на дверь плечом. Та затрещала, но выдержала: петли и задвижка, которой она закрывалась изнутри, были сделаны на славу. После пары неудачных попыток выломать дверь в дело вступил Улисс: взявшись за маузер, он выпустил несколько пуль туда, где должен был быть шпингалет – и неожиданно вскрикнул, подпрыгнув на одной ноге. По правой брючине неспешно расползалось темно-бардовое пятно: отскочившая от металла пуля попала стрелку в ногу. Впрочем, дело свое стрелок сделал: разболтанный шпингалет все-таки выдрало из косяка, и Буйвол одним ударом выбил дверь окончательно. Стоит ли мне живописать, что они увидели в кабинете? Думаю, и так все понятно: мятежный рас застрелился, чтобы не попасться в руки португальцев. К тому же, вряд ли описание развороченного выстрелом из крупнокалиберного пистолета черепа можно назвать эстетичным. Важнее то, что происходило дальше. Улиссу наскоро перемотали ногу, кое-как остановив кровотечение. Пока он сидел на стуле прямо напротив трупа самообезглавившегося раса, ситуация за стенами склада стала угрожающей: отряд колониальных войск, пробившись к складу, начинал готовиться к штурму. На спешном собрании остатков штаба (присутствовали два полковника, Улисс и мертвый рас, которого никто не позаботился вынести из помещения) было принято решение отступать. Толстый полковник унесся куда-то вниз, чтобы собрать последних защитников склада и вместе с ними пробиться через португальцев; Буйвол и Улисс решили уходить без охраны, надеясь укрыться в лесу. Уже уходя, хромающий министр наклонился у дверей и подобрал с пола многострадальный шпингалет – чисто автоматическим движением, не задумываясь, зачем это делает. Сунув его в нагрудный карман, он пошел за спускавшимся Буйволом. Десять минут спустя для восстания все было кончено. Где-то в отдалении еще гремели одиночные выстрелы, но, судя по радостным крикам откуда-то сзади, штаб был уже взят. Полковник бежал впереди, длинная его шинель и изукрашенные ножны сабли то и дело цеплялись за жесткий кустарник. Улисс поспевал следом с большим трудом – несмотря на то, что его нога была перебинтована, от быстрой ходьбы рана вновь открылась, и кровавое пятно на брючине медленно и неуклонно разрасталось. Они уже были довольно далеко – увидеть их от места боя не было никакой возможности – когда полковник обернулся к министру. Он успел оторваться шагов на пятьдесят, поэтому смотрел, как Улисс хромает следом, подволакивая раненую ногу. Министр не мог бежать быстро; Буйвол не хотел задерживаться. В пятнадцати шагах влево корни высокого дерева торчали над неглубоким оврагом, привлекшим внимание полковника. В курчавой полковничьей голове немедленно появился простой план. В лицо Улиссу посмотрел полковничий кольт. Буйвол жестом указал на край оврага, и министр, невесело усмехнувшись, без возражений заковылял туда. Он давно знал, с кем работает, и был внутренне готов к такому повороту событий. Зная традиции местных жителей, часть из которых успели перенять португальские каратели, Улисс понимал, что простой расстрел – скорее акт милосердия к человеку, который не может бежать достаточно быстро, милосердия в том понимании, в каком оно вообще может существовать в подобных местах и подобных условиях. Ко всему прочему, Буйвол был прекрасным стрелком: сомнений, что все закончится быстро, не возникало. - В сердце, - сухо и коротко, чтобы не показать, как изменился его голос, выплюнул Улисс. – По команде «Fogo». Полковник кивнул. Он не был мясником – для своего народа, пожалуй, он вообще мог считаться образцом добродетельного отношения к раненым товарищам. Авантюрист тем временем стоял, закрыв глаза и не шевелясь. Ни единый мускул побледневшего лица не шевелился, словно все лицо окаменело, превратилось в маску. - Fogo, - выдохнул Улисс через десять бесконечно долгих секунд. – Стреляй! А потом был выстрел – и тело, отброшенное пулей, скатилось в овраг. *** - Неплохой рассказ, - сказал я своему собеседнику, приложившись к кьянти. – Но чем вы тогда объясните свое присутствие здесь и сейчас? Улисс широко улыбнулся и вытащил из-под рубашки висевшую на шнурке железку. Я нахмурился, когда понял, что этой железкой оказался искореженный шпингалет. - Тот самый, - сказал Улисс. - В кармане лежал как раз напротив сердца. Пуля не смогла его пробить. Ребрам, конечно, неплохо досталось, но, как видите, я вполне себе жив и даже почти здоров. Потом он поднялся и ушел смотреть на закат над Нилом, а я остался допивать вино и раздумывать над превратностями судьбы и абсурдностью мира вокруг. *** Как-то так это все и закончилось, N. Все, что мне хочется сказать тебе, я уже изложил – и еще допишу, можешь не сомневаться! – в самом письме, которое отправлю вместе со следующим кораблем. А мне, пожалуй, осталось только поставить точку под этими записями и отложить ручку, чтобы вновь остаться здесь, в бесконечной скуке оторванного от цивилизации города, в своем одиночестве, где нет тебя. С любовью и надеждой на нескорую встречу, твой …
А мне эбонитовую карту? Ни разу не видел ничего из ТЕСО, кроме скриншотов!